на поражение

      Месяц отношений проходит в самом блаженном и сладостном сне. Такой сон хочется проживать снова и снова. Было бы неплохо записать всю историю, сказанные слова в блокнот, и, стабильно перечитывая раз в неделю, вспоминать, насколько он был прекрасен. Впервые за всю жизнь Оби-Ван чувствует себя таким счастливым, что готов кричать об этом на весь мир. Нет привычного ощущения терзающего одиночества, утягивающего на глубокое дно до момента встречи с Энакином и упорно дышащего в самую спину. Уже давно не приходится смотреть любимые черно-белые фильмы, сидя на большом диване, перед огромным телевизором наедине с собой, заедая горе едой. В настоящем тёплом мае рядом ластится Эни, что, несмотря на свою неприязнь к старым работам, всегда готов подставить теплый бок и посопеть на ухо от скуки после двадцати первых минут. Они гуляют в парке по субботам, кормя резвых уток в реке и срывая сирень с кустов. А после, выкидывая букет в два часа ночи, Энакин находит любые причины для жалоб, пытаясь не задохнуться от нахлынувшей аллергии.       Скучное существование, состоявшее из посиделок с Асокой и сплошных подготовок к лекциям, расцветает множеством ярких красок. Энакин непредсказуем. Никогда не знаешь, чего от него ожидать. В один момент они спокойно валяются на кровати, пока Скайуокер читает книгу вслух или пытается произнести что-нибудь на латыни, слушая поучительные рассказы про особенности, правила языка. А в другой Энакин приносит непонятную груду металла, подобранную разве только не рядом с мусорными баками, и начинает собирать замысловатые конструкции под скромное пение Оби-Вана, моющего пол. Один из субботних вечеров заканчивается настоящим кровопролитным боем после того, как Скайуокер по пути с продуктового магазина покупает детские световые мечи из известного научно-фантастического фильма. Энакин готов дать руку на отсечение, что подбитый глаз Кеноби и собственный сломанный палец на правой ноге — совершенная случайность. Оби-Ван окончательно отказывается верить в это, сидя в очереди в травмпункте и сжимая в руках бледного Эни, готового вот-вот потерять сознание.       Скайуокер вдыхает в Оби-Вана жизнь. Искрометную, солнечную, лучистую, насыщенную. И если моментами они становятся слишком разными, чтобы понимать друг друга и признавать собственную вину, каждый переступит через себя и встанет горой, раз так будет нужно и необходимо. Им не по пятнадцать лет, когда в крови бурлит жажда приключений и слово «отношения» ассоциируется сугубо с бесконечной радостью и радугой над головой. Отношения — это постоянная работа и непосильный труд. Люди ссорятся, ставят друг другу условия, идут на уступки, обижаются, ищут компромиссы и терпят непонимание. Они — не исключение из правила. Кеноби может развернуться и уйти в любой момент, не принимая условия чужой игры. Но все-таки остается рядом. У Эни все куда проще: он хочет любить его. И любит.       Сегодня ровно месяц. Ровно месяц, как у Оби-Вана есть возможность видеть по утрам нахальную улыбку, россыпь редких родинок на спине, кривой шрам на виске и любовь в любом её проявлении. Ему так хорошо и спокойно. Все замирает, цепенеет, столбенеет, будто в замедленной съемке. Кеноби не бежит сломя голову, пытаясь ухватиться за то, что давно ушло; не кормит себя ложными надеждами и ожиданиями на завтрак и обед, поглаживая набитый живот; не мечтает до гробовой доски о недостижимом. Энакин не обещает того, чего, они оба знают, сделать не сможет, не слагает стихи о бесконечных чувствах, не поет дифирамбы под окном, играя на мандолине, не ловит руками падающую в обморок принцессу. Энакин делает бутерброды ночью, чтобы утром, в ранние четыре часа, Оби-Ван поел перед работой; накрывает одеялом и убирает курсовые из-под спины; не упрекая, занимается уборкой квартиры, догадываясь об усталости Кеноби. У них все как-то просто. По-житейски. С любовью.       Оби-Вану необходимо знать, что Скайуокер имеет представление о том, насколько важен для Кеноби этот месяц, прожитый бок о бок с кем-то, помимо самого себя и едва заметного невроза. Разумеется, Энакин не спрашивал о переезде и уж тем более не настаивал на нем, слезно умоляя о совместном сожительстве на коленях. Все случилось так, как должно было быть. Сначала переехала зеленая зубная щетка, потом несколько черных толстовок, домашние пижамные штаны с осликом из Винни-Пуха, а потом каким-то чудесным образом остался и сам Эни. А Оби-Ван не возражал. Скайуокер не нуждался в разрешении или персональном приглашении, мол, входите, гости дорогие, ждем вас и потчуем. Энакин поступал так, как считал нужным, не стараясь подобрать верный ответ и совершить безошибочный выбор. И это, на удивление, всегда срабатывало.       Место, в которое надлежало сводить Эни на месяц их отношений, выбиралось долго и тщательно. Возможно, эта дата была не так и важна, но принять решение о настоящем сюрпризе, надеясь на положительный результат, — отмечалось первым и важным пунктом. Оби-Ван начал ломать голову чуть ли не за две недели, придумывая всевозможные варианты этого события. Ресторан казался чем-то банальным и даже не серьезным, прогулка по городу простым и повседневным, а кинотеатр — глупым и несерьезным. Поначалу он задумывался о парке развлечений, зная, что Энакину определенно понравится такое стечение обстоятельств, но позже все же отбросил пришедшую мысль. Последнее, что ему захочется в этот день — это слечь с инсультом в больнице под заливистый смех Скайоукера и не затихающий голос в голове: «Ну давай же, жизнь нужна для того, чтобы веселиться». Было бы неплохо провести время спокойно, но интересно. Поход в театр на любимые пьесы Эни показался отличной задумкой.       Утро начинается чудесно. Солнце светит ярко, майский воздух по ощущениям проходит через кожу, а ветер, попадающий в помещение из открытого окна, ласково касается волос, шурша ими. Кеноби просыпается в идеальном состоянии. У него отличное самочувствие, бодрый настрой и уверенность в том, что сегодня все будет божественно. С кухни слышатся приглушенные возгласы, музыка и шипение масла на сковородке. Теперь Оби-Ван питается такой сытной и вкусной едой, какой не питаются даже в самых дорогих ресторанах. Наверное, никто не заботился о нем так, как это делает Энакин. Погода, бабочки в животе, о которых так часто говорили девчонки в школьных коридорах, признание своих чувств, холодное вино, красный плед, кривой, смазанный поцелуй — все это вертится вереницей вопросов в голове, не давая подумать о чем-то другом, кроме счастья. Сегодняшнее утро напоминает начало их истории, первую написанную страницу, открытую книгу, долгожданный вздох после продолжительного погружения в воду.       Оби-Ван крадется тихо, едва наступая пятками на пол. После долгого сна тяжело держать глаза открытыми, но запах жареного бекона заставил бы Кеноби пойти на что угодно. Даже на преступление. Иногда мужчина не на шутку поражен тем, насколько аккуратен Эни. Оби-Ван не сказал бы, что протез как-то мешает Энакину и не дает жить так, как живут все люди. Он носит его как достоинство, нежели неприятный недостаток. Скайуокер не роняет кружку на пол, может застегнуть ширинку или, наоборот, расстегнуть пуговицы на рубашке Кеноби при большом желании, подобрать с пола крошечный винтик, который с трудом поднимает Оби-Ван. Одним вечером Асока приносит детские наклейки и они, словно самая настоящая семья, обклеивают металлические пальцы незамысловатыми девчачьими рисунками, создавая целые композиции. Эни не замечает прилепленную розовую бабочку на лбу вплоть до следующего утра.       Оби-Ван привыкает к тому, что одна часть Энакина всегда неприятно, обжигающе холодна. — Даже не думай. Если ты считаешь, что мой сломанный палец сделал меня глухим и слепым, то ты ошибаешься, — говорит Скайоукер, словно нутром чувствуя потянувшуюся к бекону руку, — Положи.       Сказать, что Кеноби разочарован — это ничего не сказать. Он вздыхает, словно томная девица, и совершенно молча направляется к ванной. Суббота — чудесный день, чтобы отдохнуть с Эни и отпраздновать их маленькую дату. Конечно, Скайуокер занял бы его совершенно по-другому, устраивая веселье, которое запомнится на годы вперед, но и речи о вероятности, что они вернуться домой целыми и невредимыми после такой вылазки, не существовало. Оби-Ван лениво натягивает штаны, поправляет волосы легким движением руки. Кеноби с удовольствием бы устроил целую прелюдию, надев костюм, галстук, идеально выглаженную рубашку, и встретил бы с букетом цветов, стоя на коленях и поправляя красную розу в кармане пиджака. Но сейчас всего лишь достает конверт из пальто в коридоре, вытаскивая два билета. — Выбирай: правая или левая? — Оби-Ван заводит руки за спину. — Левая.       Первые секунды Энакин приходит в себя, соображая, что протягивает ему Кеноби, а после долгой заминки вовсе кладет на стол перед ним. Красивые, с золотистыми завитками в углах, билеты почти что слепят глаза. Когда Скайуокер замечает, что купленные места находятся в первом ряду, глаза лезут на лоб. Он смотрит с некоторым непониманием, будто это привело его в тупик, заставило задуматься, потеряться. Наверное, Эни, и правда, рассчитывал провести этот день как-то по-другому. Например, пособирать робота или посмотреть любой недавно вышедший фильм. Но театр? Они достаточно культурны и воспитаны для него? У них есть подходящая одежда кроме смешных, нелепых футболок и бирюзовых домашних штанов? Они придут вовремя? Смогут пить чай, изящно оттопырив мизинец? Общаться фразами: «Я поражен», «Ты удивил меня до глубины души», а не: «Кажется, у тебя дырка в носке, но тут не все потеряно, ещё походишь годика два». Оби-Ван явно переоценил их возможности. — Что было второе? — глотая все последующие слова, спрашивает Эни.       Оби-Ван задумчиво глядит на пустую правую руку, выводя её из-за спины. — Ничего? — предполагает он, — Театр?       И все-таки, Энакин преувеличивает. Они одеты с иголочки, даже если и немного не по-деловому. На Оби-Ване бордовая водолазка и найденные в глубине шкафа черные брюки, в то время, как на Скайуокере пиджак, явно не подходящий по размеру, и светлые джинсы. Кеноби контрастирует на фоне Эни, который, как кажется мужчине на первый взгляд, не имеет и капли волнения. Оби-Ван рассыпает свои веснушки по пути, светит людям с земли, точно так же, как светит с космоса необъятное солнце, и улыбается так ярко, насколько вообще способен. Наверное, Энакин выучил эту аксиому наизусть: если счастлив Кеноби — счастлив Эни. Все так поменялось и иногда осознать это — признаться во всех грехах, содеянном, зная о последующем пожизненном сроке или посмертном наказании. Нельзя винить Энакина за такое. Нельзя винить в том, что он пошел ко дну, пропал, влюбился так, как уже никогда не сможет. Нельзя винить Оби-Вана за то, что допустил это, разрешил бросить на произвол судьбы, пойти на подоплеку, раскрутить грандиозную аферу.       Люди улыбаются им в метро. Искренне. По-настоящему. Или все это видится из-за эйфории, счастья, словно от самого настоящего наркотика, доза, которого просто необходима как воздух. Эни сжимает чужую руку крепче и оставляет легкий поцелуй на губах, чувствуя, как дразнит Кеноби, смеясь прямо в губы. Им не выжить друг без друга. Никак. Поразительно, Энакин плыл по течению двадцать два года, собирая разных роботов, ремонтируя технику, улучшая протез, скучая по прошлому и думая о неизвестном будущем. Оби-Ван поменял все в корне. Как Скайуокер может смотреть фильм, если знает, что Кеноби проверяет работы студентов и даже не может налить себе воды из-за нехватки времени? Как Эни может позволить себе не вымыть посуду, если знает, что Оби-Ван, уставший, бедный Оби-Ван никогда не попросит о помощи и сделает все сам? Как Энакин может лечь спать, если знает, что Кеноби сидит на кухне, подпирая голову кулаком и мечтая о том, чтобы наконец-то провалиться на мягкий матрас и заснуть. Скайуокер в такие моменты сидит рядом терпеливо, покорно и молчаливо, дописывая свои рассказы и дожидаясь мужчину. Раз делать что-то, то только вместе. — Если это не постановка моей пьесы, то я абсолютно не вижу смысла в том, что мы здесь забыли, — пожимая плечами, подмечает Энакин.       Оби-Ван лишь устало вздыхает. — Эни, это важное произведение, благодаря которому литература шагнула вперед, — качая головой, произносит Кеноби, — Возможно, это первая постановка по русской классической литературе, на которой ты был. Я уверен, что тебе понравится работа Чехова. Он был великолепным писателем, умевшим совмещать то, что казалось невозможным. А как он описывал проблемы в обществе! Ты бы поразился, познакомившись с его биографией. Так что, не суди, пока не узнаешь.       Энакин улыбается. Чуть-чуть с насмешкой, чуть-чуть с нежностью и вожделением. Совершенно непонятно, чего в нем больше. Скайуокер не умеет быть серьезным и навряд ли когда-нибудь сможет. Его бестактность, язвительность, беспечность рикошетом прилетают обратно, попадая в него самого с двойной силой. Но серьезный Оби-Ван — это предел того, чего Эни может вытерпеть спокойно, не облизывая губы и не поправляя кудрявые волосы. Пожалуй, Кеноби в два счета найдет способ, чтобы в любой момент взять себя в руки, невзирая на бушующий ураган эмоций, и сосредоточиться на деле не отвлекаясь. Энакин так не может. Как вообще можно смотреть и наблюдать за происходящими на сцене событиями, когда рядом сидит такой Оби-Ван? Он напряжен. Между бровями залегла едва заметная морщинка, в яремной вене пульсирует кровь, руки сжимают воротник бордовой водолазки, утягивающей шею. На такое невозможно глядеть невозмутимо. — Знаешь, Нина — мой любимый герой. Роковая женщина. Чехов сотворил невероятное, — Кеноби шепчет, не отрывая взгляда от сцены, — Ты будешь потрясен, когда узнаешь конец этой истории. — На свете нет ничего великолепнее, чем русская литература, — добавляет он немного погодя, пытаясь нащупать чужую руку, — Энакин?       Отсутствие Эни резко выводит Оби-Вана из состояния транса. Нина Заречная уже не кажется такой интересной, неотразимой девушкой, а Чехов замечательным, фантастическим писателем, пьесы, которого Кеноби мог бы смотреть и читать на повторе всю жизнь. Единственное, что привлекает его внимание — это пустое кресло рядом и недоуменный взгляд старушки через место от него, просящей быть потише и перестать общаться с самим собой. Настроение портится моментально. Оби-Ван чудом не соскальзывает с красного бархатного сиденья, цепляясь пальцами за деревянные подлокотники. Воротник водолазки душит шею, ком в горле отвратительно застревает фактической обидой и отрезвлением. Что может быть хуже, чем происходящее? Очевидно — ничего.       Его расстраивает безразличие Энакина, дергающее, рушащие и без того хрупкие отношения, с трудом балансирующие между ними. Расстраивает леность Эни и нежелание понять или хотя бы попытаться. Расстраивает равнодушие на счет тех вещей, которые важны для Оби-Вана. Расстраивает, что Энакин не способен осознать, насколько делает больно своими поступками, даже не задумываясь о последствиях. Все идет не так. Неправильно, неверно, глупо, наивно. С чего он взял, что в этот раз все получится? Что Скайуокер не придумает что-то новенькое, бьющее под дых, перекрывающее дыхание, останавливающее сердце? С чего Оби-Ван решил, что сегодня все может быть идеально, без заминок и недоразумений? Кеноби чувствует себя мотыльком, летящим на свет, тепло и заботу. Мотыльком, обжигающим свои крылья и получающим лишь крупицу страдания.       Следующие два часа проходят в беспамятстве. Оби-Ван обеспокоенно посматривает на соседнее место, лелея в глубине души надежду на чистую совесть и порядочность Энакина. Он оживает от громкого звука аплодисментов, грубой силой выбивающих дыхание из него. Кеноби слышит, как набатно ударят сердце, чувствует, как кружится голова от иллюзорного волнения, как шумит в ушах. Как противно и гадко становится где-то внутри, как что-то непонятное, немыслимое сворачивается в тугой клубок. Ему не хочется разбираться. Не хочется устраивать скандалы, несмотря на наличие весомых поводов, говорить о неуважении и шалопайстве, о том, насколько важно было это мероприятие. Оби-Ван хотел сделать как лучше. Получилось как всегда. Все это отвратительно. Мерзко, мерзко, мерзко.       Он совершенно не помнит, как добирается до дома на ватных ногах, как заходит в квартиру, сдержанно, без истерик закрывая дверь. Он совершенно не помнит, как бросает ключи и валится на кресло, растекаясь на нем. Он совершенно не помнит, как позволяет себе минуту слабости. Кеноби кривит губы, потирая виски. Небо оглушительно падает рядом, проламывая пол. Отражение в зеркале напоминает ему о чем-то своем. На лице появляется отвращение, злость, презрение к самому себе. Мужчина не должен тратить такой драгоценный ресурс на собственную разбитость, опустошенность или обиду. Оби-Ван поднимается рывком, скидывает с себя пальто и мирными шагами идет на кухню. Наливает чашку кофе, берет шоколад с верхней полки в холодильнике. Ему не впервой собирать себя по мелким кусочкам, складывая детали, как пазлы или конструктор. Не впервой прятать чувства за дверью чулана, не позволяя открыть их даже для самого себя.       Чем раньше он сядет за дело, тем больше сможет выполнить. Проверять практические работы и сочинения — занятие довольно-таки нудное и канительное. Но ничего не поделать: работа есть работа. Страницы сменяются новыми, буквы плывут перед глазами из-за усталости, спина начинает чуть ли не выть. Оби-Ван удивляется тому, что не замечал, игнорировал свои проблемы со здоровьем впритык, до тех пор, пока Асока не взяла его под руку, как маленького мальчика, и не повела ко всем врачам. Кеноби трет веки, лоб, нос. Задумывается о том, что сделал не так. Может, это его вина? Может, где-то ему стоило приложить чуть больше усилий, стараний? Может, где-то ему стоило быть более терпимее, разумнее, спокойнее? Энакин не выбирал свой возраст, но Оби-Ван выбирал Энакина. И теперь он несет ответственность за это.       Кеноби отвлекает клочок бумаги, выпавший из работы студента. По началу он продолжает валяться на полу, пока туда же благополучно не улетает и ручка, привлекая внимание к своему сотоварищу. Оби-Ван видел этот почерк где-то, эту закорючку возле буквы и кривые запятые. Этот почерк хорошо знакомый, мальчишеский, небрежный, родной. Мужчина поднимает записку не спеша, а когда читает написанное, не верит своим глазам, будто все это — сон. Точно такой же, как их взаимоотношения. Кеноби не спешит тешить себя ложными, иллюзорными надеждами, но все-таки улыбается против воли, сжимая листок в руках. Многозначительная радость отражается на душе светлым пятном: «Ты слишком предсказуем. Бросай это все, жду тебя на крыше. Одевайся теплее». Кеноби помнит про свою обиду и знает, что она где-то там, глубоко, прячет свои корни. Кеноби помнит про это, когда натягивает пальто прямо на пижамную рубашку и штаны и бежит, чудом не улетая, не спотыкаясь, по лестнице. Ни шагу назад. Только вперед. — Мой жест доброй воли, присаживайся.       Энакин машет ему рукой. Глоток свежего воздуха кажется чем-то очень необходимым, очень нужным, важным. На крыше красиво. Солнце начинает просыпаться, протягивая горячие лучи к ним двоим, ветер шуршит, теряется между волос. Оби-Ван простил бы Эни все. Оби-Ван разрушил бы целые города, страны, миры, вселенные ради него. Скайуокер делает иначе. Он рушит мнимое спокойствие, равнодушие, спрятанную обиду, приносит бесконечную любовь, заботу и нежность. Скайуокер делает все, все, чтобы Кеноби чувствовал себя счастливым. И совсем не страшно, что иногда что-то идет не по задуманному плану. Сердце отбивает чечетку. Энакином хотелось гордиться, хвалить, обнимать так крепко, как только возможно. Энакина хотелось любить, оберегать, спасать от ночных чудовищ под кроватью. За Энакина хотелось жить. Этим все и было сказано. — Ну что, как тебе мой подарок? — Скайоукер улыбается во все тридцать два, пока на лице Оби-Ван не проскакивает и намека на улыбку. Энакин оплошал. И все, что требуется от него — это признать данный факт. — Ты не хочешь извиниться? — За что? Я ни в чем не виноват. — Значит, мне нечего тут делать. — Я знаю, знаю, — прикрывая глаза, обеспокоенно произносит Эни, успевая схватить Кеноби за руку, — ты хотел устроить мне сюрприз, показать Нину Заречную и театр. Ты хотел, чтобы все было идеально, правильно, будто мы, — он мнется исправляясь, — я — взрослый человек. Я представляю, как это было важно для тебя. Но я не мог не сделать ничего в ответ. Я сбежал не от тебя.       Оби-Ван продолжает молчать. — Ты самое ценное, что было в моей жизни, — продолжает Скайоукер, — Больше всего я боюсь подвести не себя, а тебя. Разочаровать, расстроить, обидеть. Просто… — он сжимает чужие ладони в своих руках, — Давай без обид? — Извинения приняты. — Вы очень великодушны, магистр Кеноби, — Энакин театрально целуя обратную сторону ладони, смеется прямо в руку.       Кеноби оглядывается вокруг. На крыше просторно. Раскладной стол стоит в середине, свечи на нем горят слабым огоньком, бутылка вина заправляет всей этой делегацией, находясь практически на краю. Пончики рядом забавляют и греют душу одновременно. Оби-Ван готов поклясться, что никогда не видел столько еды в их общем холодильнике, сколько видит на столе сейчас. Он не замечает, как впервые думает о чем-то, как об их общем, совместном. Кеноби ненавидит, когда люди обещают, зная, что не смогут сдержать клятву. Ненавидит, когда кто-то говорит ему о том, что ничего не поменяется, а, наоборот, остановится, замрет в мгновенье. Кеноби ненавидит слово «Навсегда». Но знает, что отдал себя, вручил Скайоукеру именно на такой срок. Оби-Ван думает, что сердце, душа, мысли, чувства — все они принадлежат Энакину. Без остатка. Навсегда. — У тебя молоко на губах не обсохло, чтобы так себя вести.       Энакин разражается звонким смехом, пока Оби-Ван, забывая собственную обиду, дарит скромную улыбку в ответ. Эни мог бы смотреть на такого Кеноби целую вечность. Улыбающийся Оби-Ван лучше сытной пищи, самого дорогого вина, мягкой кровати, шелковых простыней, сверкающего алмаза. Улыбающийся Оби-Ван красивее, чем лавандовые поля, бескрайние океаны, множество цветов, розово-молочный закат, хрупкие ромашки. Эни и Кеноби садятся за стол одновременно. Скайуокер подготовился на славу: еды тут хватит на целую роту солдат. Время проходит незаметно. Оби-Ван рассказывает сюжет «Чайки», которую Энакин успешно пропустил, Энакин продолжает оправдываться перед Оби-Ваном. Они наедаются вдоволь, не замечая, как бежит время. Кеноби перестает злиться на счет случая в театре, начиная повествовать об одной прочитанной, чувственной работе студента. — Потанцуем? — неожиданно спрашивает Эни.       Когда ладонь Скайуокера касается талии, мир замирает. Во вселенной нет никого кроме них двоих. Оби-Ван плавится в чужих руках, скользящих по талии и задевающих рубаху. Отношения с Энакином напоминают балансирование на краю многоэтажного здания. Один шаг вперед — пропадешь. Назад — спасешься. Примитивно, глупо, правдиво. В смотрящих глазах напротив плещется целый океан. Кеноби жмется к чужому теплу, чуть ли не падая на Эни. Он знает: Скайуокер всегда поймает и удержит его. Оби-Ван ощущает себя подростком. Они двигаются в медленном танце. Энакин дышит в ухо, обнимая крепче и щекоча нежную кожу за ухом носом. В Эни плещется сила и мягкость. Стойкость и ласка. Их тени кружатся рядом. Оби-Ван и Скайуокер сливаются в симбиозе. Мужчина прижимается лбом к чужому шраму, сжимает протез сильнее, мягко оставляет губами послание на шее. Они такие дети. Дети, влюбленные в друг друга по уши.       Кеноби валится на холодный бетон от усталости. Его штаны перепачканы в пыли, а пижамная рубашка сползает с одного плеча, оголяя острые ключицы. Бездонный взгляд Энакина блестит, как тысяча изумрудов, алмазов, бриллиантов. Едва ветер ласково касается кудрявых волос, развевая их, Скайуокер смешно жмурится, улыбаясь очаровательной улыбкой в ответ природе. Он падает рядом, прикрывая глаза. Оби-Ван думает о многом. Об университете, прошлой жизни, будущем, ошибках, чувствах, противоречивых эмоциях, вселенной, Энакине. Он думает о том, что жил неправильно все тридцать восемь лет. Он думает о том, как много времени потерял, вспоминая ушедшее и отказываясь от будущего. Он думает о том, что Энакин вернул в него все то, что было утеряно, похищено, сокрыто. Он думает о том, что Энакин приносит ему намного больше, чем может дать.       Они смотрят на этот мир, будто впервые. Там: на улице, на дорогах, в парках, стадионах — бежит жизнь. Неподдельная, настоящая, красочная, непредсказуемая. Щебетание птиц, капли, разбивающиеся о железный козырек, редкие крики прохожих, лай собаки с соседнего двора, шум проезжающих машин. Ничего не стоит на месте. Небо окрашивается в розовые, оранжевые краски, словно кто-то разрисовал облака акварелью на кончике кисти. В предрассветных сумерках и мгле до сих пор виднеются звезды. Через несколько часов все встанет на свои места. Шумный Нью-Йорк проснется: люди побегут на работу, будут пить горький кофе в уличных беседках, ловить такси на задворках, устраивать пробежку в парке, обнимать кого-то на прощанье и готовить завтрак для своей семьи. У Эни и Оби-Вана всего несколько часов, чтобы побыть в этой вселенной наедине. — Спой мне что-нибудь, — просит Кеноби. — Мир терялся в огне, и только ты мог спасти меня, — голос Энакина мягкий и успокаивающий, — Удивительно, на что способны глупцы ради воплощения своих желаний. Я не мечтал встретить такого, как ты. Я и не догадывался о том, что буду нуждаться в таком, как ты, — парень нащупывает теплую руку, — Прошу, я не хочу влюбляться. Это разобьет мне сердце. Я не хочу влюбляться. В тебя…       Энакин тянет Оби-Вана к себе, укладывая на живот. Песня плавно течет из его уст. Скайуокер смотрит в глаза напротив. Так не смотрят на простых соседей, друзей, парня с соседней квартиры, попросившего соль. Так смотрят на того, кто переворачивает все с ног на голову, терзает сердце. Так смотрят на того, кто не дает спать по ночам, думать о чем-то другом кроме любви, дышать, не задыхаясь от избытка чувств, калейдоскопа эмоций. Фатальность расставляет капканы по всему городу, квартире, кровати. Эни с Оби-Ваном танцуют на них, оставляя за собой кровавые следы. Энакин прижимает спину Кеноби к себе. Энакин перебирает рыжие волосы, путающиеся между пальцев. Энакин внимательно смотрит на просвечивающие ручейки вен и бледную кожу. Энакин целует развязано и настойчиво. Энакин целует, как в последний раз.       Оба смотрят на восходящее солнце. Завтра все будет по-другому. Они будут другими. — Не отпускай меня никогда, прошу, — одними губами шепчет Оби-Ван. — Никогда, — обещает Эни.       Все слишком сложно, непонятно, запутано. Любовь — это так сложно. Но у них все куда проще: Энакин оставляет поцелуй на золотой макушке, не выпуская руки. Если ими движет она, то все, что они делают — правильно.       Рассвет смущенно встречает их своим теплом.