на поражение

      Ранняя пробежка для Оби-Вана как утро перед праздником. Для полного счастья не хватает лишь идеально выглаженного смокинга, черной бабочки, аккуратной бороды и уложенных волос. Бодрость значительно упрощает дело, позволяя смотреть на все с позитивом и не предаваться грусти. Однако, суставы продолжают хрустеть при любом движении, нацеленном на спорт, а мышцы стонут не хуже Энакина. Зрелость, держащая Кеноби за руку, позволяет прикоснуться к отголоскам молодости, предоставляя юного, сопящего Эни под боком, и желание обежать все побережье, как напоминание о чем-то далеком, принадлежащем ему в прошлом. Возможно, Эни — удачная шутка жизни, сарказм, обращенный ко скучному существованию, дар, заготовленный быть отобранным. Возможно, возможно, возможно. Старость — не фобия, не запретное слово или тема, не допущенная к обсуждению ни при каких обстоятельствах. Но моментами… Моментами крамольного, иррационального страха и слабости, когда изношенность дышит в самый затылок, обдавая мерзким дыханием, хочется сделать все, лишь бы остановить неприятный, но вполне естественный процесс. Кеноби не боится выглядеть плохо. Не боится стареть, умирать, что ещё удивительнее. Но тоска по рыжему цвету не покидает его ещё долгое время, как бы Оби-Ван не пытался найти красоту в серебристых волосах.       Бегать с утра — особое удовольствие. Кеноби любит буйный прибой синих волн, разбивающихся об одинокий, разваленный пирс; приятный шелест редкой, скорее всего, искусственной травы; голубое небо без единого облачка и свежий воздух, рисующий иллюзорные крылья за спиной. Если быть предельно честным и не лукавить, увиливая с главного по кривой дорожке на путающихся ногах, бегать после нескольких лет, проведенных в беспросветной тюрьме, возведенной в собственном кабинете, по собственному желанию, нелегко и проблематично. В боку начинает колоть уже от третьего шага, а в глазах темнеет на второй минуте бега, когда расстояние от отеля до Оби-Вана достигает трёхсот метров. Тело не привыкло к такой нагрузке, тем более когда жара ударяет по голове чем-то неясно тяжелым, а солнце испепеляет все изнутри.       Быть одному становится непросто. Запас мыслей, непонятно откуда появившийся, мешает наблюдать красоту окружающего мира, сливаться с ней воедино и быть одним целом. Нутром ощущать свободу пролетевшей птицы, уверенно расправляющей крылья в воздухе и не боящейся рухнуть на твердую землю, видеть ясность редких облаков, привязанных к небу, чувствовать запах свежести от прошедшего дождя, бесчинствующего всю ночь, — приятно и крайне волнующе. Никаких сомнений, грустных размышлений, рассуждений об отношениях, семье, работе, дружбе. Музыка в наушниках бьет басами, ударяя по ушам четким движением барабанных палочек с расстановкой двух секунд и натянутых струн бас-гитары, отчеканивая, синхронизируя соприкосновение стоп с асфальтом.       Когда-то Оби-Ван услышал рок впервые, как любой нормальный подросток, не понимающий и не осознающий своих вкусов, предпочтений, пробующий все, что только попадается под руку и хищный, цепкий взгляд. Когда-то Оби-Ван услышал рок и больше не мог не слушать его. Эта атмосфера, это желание подпевать, представлять, что в твоих руках гитара, позади тебя — остальная часть группы, а перед тобой — весь мир, вслушивающийся в твой голос и подпевающий каждой строчке… Боже, когда-то Кеноби грезил этим. И это было так наивно, неосознанно, и в тоже время так чудесно. Вскоре, когда порыв быть тем, кем ты не можешь быть заведомо по своему происхождению, стал менее явным и маниакальным, а эгоцентричное и амбициозное желание прослыть известным на весь мир уже не было таким кристально-ясным, Оби-Ван понял, что иногда мечты должны оставаться мечтами. Ради нашего же блага.       — О, нет, — пальцы постукивают по деревянной поверхности стола, — почему тебя пинают, когда ты упал? О, нет, — лукавая улыбка обольстителя наползает на лицо, подставленное под утренние лучи солнца, — Когда ты сползаешь по стенке, когда ты близок к падению, скажи, почему тебя пинают, когда ты упал?       Приглушенный стон недовольства слышится сквозь тонкую простынь. — Если ты не перестанешь выть белугой прямо под ухом, тебя пну я, без шуток, Кеноби. — Извини?       На кислом лице Энакина, выглядывающего через белую ткань, с трудом возможно разглядеть каплю положительных эмоций. Расфокусированный взгляд мечется, перебегая от волос Оби-Вана к тарелке с едой на столе. Ещё немного и от такого чрезмерного употребления фруктов они не смогут есть их до конца жизни. Каждый раз сок неприятно стекает по рукам, оставляя за собой скользкие и липкие следы, а былые деликатесы кажутся чем-то посредственным и простым. Кеноби с остатками пережитых привычек и отсутствием умения отдыхать начинает сходить с ума. Поспешно и стремительно. Нет, ему несомненно нравится теплый океан, горячий песок, теряющийся меж пальцев, приятный мороз, возникающий ветром, бродящим по номеру, незабываемые рассветы и закаты, непонятные коктейли, содержащие в себе все, что только может там оказаться. Ему нравится, но… но дом, родной дом, где Скайуокер складирует вещи на диване, не желая переместить их в нужные шкафы, оставляет улыбающиеся мордашки на запотевшем зеркале ванной, не стирает следы зубной пасты, находящейся практически на всей поверхности раковины. Оби-Ван скучает по этому. И прерогатива побыстрее оказаться в Нью-Йорке не претит ни на одну секунду, ведь это кажется правильным. — Я сказал, что в песне нет «Скажи». — Не страшно, теперь есть.       Энакин, пытающийся дойти до Кеноби, роняет на своем пути все, что только может упасть. Скайоукер — удивительный человек. Оби-Ван уверен в этом. Только Эни может оставить фантик от конфеты на столешнице, когда мусорное ведро стоит в десяти сантиметрах от него. Только Эни пьет фруктовый чай с тремя ложками сахара из пяти кружек, на которые Кеноби не имеет права даже дышать, а моет их лишь в том случае, когда все пять становятся грязными и пить кроме как из ладошек, — неоткуда. Только Эни протирает телефон влажной салфеткой, пахнущей чем-то неприятно приторным, при входе в квартиру, не разрешает сгибать книгу, предотвращая поломанный корешок, и надевает тапки только после душа и ни в коем случае после улицы. Только Эни способен ненавидеть хождение по полу голыми ногами, но в тоже время обожать приятный холод мраморной плитки, щекочущий кожу. Только Эни, безвольный Эни, может раздавать клички направо-налево, придумывая их для совсем незнакомых людей по одному лишь сказанному слово. Только Эни может быть настолько противоречивой натурой. Противоречивой, но интересной. — Люблю эту атмосферу по утрам, — Оби-Ван прерывается, делая глоток воды, — Пойдешь со мной? — Я не люблю, — пожимает плечами Энакин. — В прошлый раз я не заставлял тебя, помнишь? — невозмутимости Кеноби можно позавидовать, — Ты сам напросился. — В прошлый раз я не знал, на что подписывался. — Да, не знал, — делает вывод Оби, потирая бороду свободной рукой, — раз ты не идешь со мной, займись чем-нибудь полезным. Открой пьесу, начни редактировать, помни, что спать до двенадцати — аристократия.       Энакин салютует Оби-Вану на прощание, падая лицом в кровать. В конце концов, если никого нет в номере, что мешает делать так, как хочется? — Я сказал, не до двенадцати, — вздыхает Кеноби, возвращаясь в номер. — Встаю, — бурчит Эни в подушку.       Ранним утром, когда, честно говоря, Энакину можно ещё спать и спать, необычно красиво и спокойно. Нет утомляющей жары, способной за десять минут превратить ледяную воду в кипяток, людей, направляющихся с надувными кругами и матрасами на пляж, женщин в разноцветных парео, повязанных на талии.       Утром здесь спокойно. Можно встретить лишь торговцев, аккуратно выкладывающих свой товар на деревянный прилавок, и местных детей, играющих в мяч. Оби-Ван рад быть здесь. По судьбе ли, случайному стечению обстоятельств или преднамеренному желанию. Ветер, гуляющий по террасе, шутливо прячется между волос, выгоняя рыжие пряди на лоб. Старый кондиционер, на удивление ещё работающий, позволяет насладиться последними минутами холода перед шагом за пределы отеля. Пора.       Пекло ударяет мгновенно, о чем свидетельствует прилипшая за несколько минут футболка. Родинки, разбросанные по плечам, спине, рукам услужливо напоминают о вреде загара для них, вследствие чего приходится жертвовать облегчению участи бегуна. Козырек черной кепки прикрывает лоб, отбрасывая маленькую тень на лицо. Ноги, отяжеленные кроссовками, начинают плакаться перед крутыми поворотами. Музыка, играющая в наушниках на полную громкость, отвлекает. Если не считать зажатый в ладони телефон, явно мешающий и доставляющий дискомфорт, то прогулка кажется неплохой. Объяснить Энакину, людям вокруг, себе для начала тоже было бы неплохо, почему бегать каждый день на отдыхе смертельно необходимо — невозможно. Оби-Ван, несмотря на отсутствие всякого удовольствия (естественно, исключая садистского), продолжает заниматься этим, будто что-то обязательно изменится от нескольких километров и получасового бега.       На третьем кругу в правом боку начинает колоть да с такой силой, что Оби-Ван едва может держать корпус прямо, не складываясь книжкой под углом сорок пять градусов. Волосы неприятно мокнут, прилипая к потной коже. Утренний бег, о котором с таким энтузиазмом и заинтересованностью вещал Кеноби, уговаривая Энакина присоединиться, кажется самым настоящим адом. Естественно, спорт полезен для здоровья, но в случае Оби-Вана пятикилометровая пробежка по солнцу символизируется наказанием за проступок, бессовестно мучащий совесть. Ноги ощущаются мягкой ватой, которая не удержит Кеноби на земле и предаст через минуту-другую. Телефон впитывает всю жидкость с державших пальцев, нагреваясь под высокой температурой, становится чем-то отвратительно липким. Сегодня — последний день, когда он решился на это. Ещё одна такая пробежка и решаться больше будет не на что.       В номер Оби-Ван вползает, мучаясь от уставшего организма, минувших лестничных пролетов и жары. Все, на что хватает сил, — это падение вниз ради охлаждения холодной от кондиционера плиткой. Кеноби не брезгует, вернее всего, грязным полом, утыкаясь в него лицом. Горло умоляет о глотке воды, но все, что может делать Оби-Ван, это глотать слюни, проводя языком по небу. Никогда, никогда, никогда. Больше никогда в своей жизни Кеноби не пойдет бегать, романтизируя атмосферу и повторяя вопрос: «Когда, если не сейчас?». Никогда. Больше никогда. Стоит написать это в заметках на телефоне или на потолке, чтобы напоминать об этом перед сном. В конце концов, на зеркале, наблюдая надпись при чистке зубов. Спорт и Оби-Ван — совершенно несовместимые вещи. Мышцы на руках появились из-за постоянной тяжести, которую приходилось носить из института домой и обратно. Пусть так и будет оставаться. — Как побегал? — невнятно спрашивает Энакин, упираясь в дверной косяк и откусывая кусок яблока. — Великолепно, — вздыхает Кеноби, — Думаю, бегать по утрам — мое призвание. — От тебя пахнет труповиной, — хмыкает Эни, — Хочешь, я приму вместе с тобой душ? — Милосердное предложение? Кажется, солнце напекло мою голову. — Три секунды, чтобы согласиться. Акция, увы, одноразовая.       Пока Энакин, стягивая с себя всю немногочисленную одежду, встает под холодные струи воды, вид с пола кажется ещё более привлекательным и притягивающим. При попытке встать, Оби-Ван чудом не летит вниз лицом, потому что ноги начинают трястись от продолжительного издевательства над собой. Лучи солнца светят кожу Скайуокера настоящим золотом, а мокрые волосы перестают кудрявится забавными пружинками, прилипая к спине. Кеноби прижимается к Энакину, обхватывая талию руками и сцепляя в крепкий замок. Тело расслабляется моментально, тем более, когда Скайуокер держит Оби-Вана. Усталость нападает со спины, словно кровожадный зверь. Хочется раствориться в этом моменте, потеряться словно на улочках Парижа, отложить в памяти. Капли стекают по спине, животу, плечам, с носа капает вода. — Ты, чего, на себя целый бутыль одеколона вылил? — спрашивает Эни, упираясь в чужое плечо.       Кеноби смеется. Энакин не возмущается. Одеколон Оби-Вана, горьковатый и резкий, дарит райское наслаждение. Холодная вода освежает. Наверное, стоять под душем, ловить солнце на своем лице, не так уж плохо и невыносимо. Пальцы Скайуокера вырисовывают узоры на веснушчатых плечах. Впереди их ждет поход на море, завтрак, ужин, забавные разговоры не о чем, сон. Впереди их ждет многое, но сейчас… Сейчас — это сейчас. Сейчас холод покалывает кожу, а поцелуй замирает на виске. Через пять минут они вбегут в комнату, шлепая босыми ногами и скользя по полу, словно на катке. Через тридцать минут, когда жара начнет наседать, а отголоски купанья кончатся, Энакин возьмет книгу и будет читать вслух, запинаясь лишь на долю секунды от желания посмотреть на засыпающего Кеноби. Через час они заснут, поглощенные сладким сном и потревоженные ранним подъемом сегодняшним утром.       Через неделю они вернутся домой.       Но сейчас — это сейчас.       И это — все, что есть у них.

***

      Жаркая Куба напоминает летнюю Флоренцию, в которую Оби-Вана отвозили на попечение бабушки с дедушкой, оставляя там на целых три месяца. В доме было жарко, и даже если на улице дул легкий ветерок, то до помещений он обычно никогда не долетал. Старый вентилятор, ранее находившийся в подсобке, разносил лишь скопившуюся пыль, и заставлял чихать каждую минуту. Кожа неприятно прела, а ноги липли к кожаному стулу. Чтобы спасти себя, приходилось набирать холодную воду в ванную и закрывать все окна, перекрывая поступление жара. Кеноби не успевал засыпать, отдыхая от невыносимой погоды и сохраняя каплю морозного душа перед сном, как сразу пробуждался от ярких лучей и изнурительного зноя. Все тело ныло и заниматься любым привычным делом было тяжело. Буквы в книге плыли волнами, старые фильмы слышались помехами, а литература, к которой приходилось готовиться для поступления, казалась самым неподходящим предметом. В такое время хотелось лишь умереть.       Вечером на Кубе непривычно хорошо. Оби-Ван да со своим переизбытком отдыха просто-напросто не может не работать. Подготовка лекции, грядущей через неделю, занимает много времени, но удовольствие от этого процесса не описать словами. По многолетней привычке кофе, привезенный в крошечной порции из дома, окунает в атмосферу маленькой квартирки на окраине Нью-Йорка. В маленькой квартирке можно ходить в чем душа пожелает, будь то футболка и легкие шорты, бирюзовые брюки или теплый свитер. С Кубой такое не сработает. В конце концов, Оби-Ван не привозил с собой целый шкаф одежды. Энакин такую жару, к удивлению, переносит куда легче. Кожа и редкие родинки позволяют загорать, а отсутствие всякого стеснения дают тысячу возможностей. Кудрявые волосы (уже больше по привычке) стягиваются в тугой пучок, из которого с редкой периодичностью выбиваются русые пружинки. — В бассейн? Выпьем по коктейлю? Потанцуем? Ну же, — замирает Скайоукер, — ты же любишь танцевать. — В бассейн? Извини, Эни, не в этот раз, не хочу быть ходячей рекламой хлорки.       На лице Энакина не мелькает и тени расстройства. Бассейн, и правда, не для них. Оби-Ван не против повеселиться в воде, поплавать, пытаясь улечься на мокрую спину Скайуокера. Оставляя редкие поцелуи на загорелых плечах, с которых уже давно пропал прежний румянец, Кеноби успевает глотнуть такую дозу хлорированной воды, что заглушить неприятный привкус не получается по истечении долгого времени. А глаза… Глаза после такого купания отказываются выполнять свою главную функцию, становясь такими красными, что вид Оби-Вана перестает быть безобидным. В океане есть бесконечное чувство свободы, бассейн же — противоположное значение ей. В нем не проплыть несколько метров от берега, не нырнуть вниз так, что и воздуха не хватит, и до дна достать не сумеешь; не коснутся и мягкого песка, выходя из воды. — Я думаю, что было бы неплохо посидеть в номере. Мы можем посмотреть пятую серию сериала или почитать твою пьесу.       Звонок телефона разрезает воздух. — Привет, Оби, — голос Асоки до необычайности непривычен и мягок, — я приехала буквально несколько часов назад и сразу побежала к вам. Но не нашла ни Энакина, ни тебя. Где вы?       Тано, ездившая в другой город вместе со своими друзьями, настоятельно предупредила об отсутствии связи несколько раз, хоть и надежды на чужое запоминание этой информации не было. Связь, и правда, работала с перебоями, что лишало возможности поговорить по телефону нормально. Раз-другой они получали открытки, на которых с трудом можно было что-то прочесть или разобрать. Красивые достопримечательности, смазанные буквы и криво наклеенные марки напоминали о чем-то своем, родном. Первые три дня Оби-Ван скучал так сильно, что почти скулил о сестре, с самого рождения присутствующей в его жизни, побитой дворняжкой. Стать отцом у него бы никогда не получилось, но быть опорой и защитой — вполне. Асока уже давно не жила с ним под одной крышей, вытаскивая большие футболки из ящиков и наливая кофе по утрам (обязательно пробуя, чтобы знать, что Кеноби понравится), но все же оставалась рядом. Рано или поздно ему придется отпустить сестру. Ради её же блага. — О, Аша, мы на Кубе. Тут великолепная погода, фрукты, воздух, теплая вода, ещё стонущий Энакин. Все как обычно.       Асока, подбирающая вещи, разбросанные по полу, замирает. — Стой, где вы? На Кубе? Почему я узнаю об этом только сейчас? — спокойствие Асоки страшнее возмущенного крика. — Ну, я оставил записку на холодильнике.       Тано вздыхает. — Очень взрослое решение — сообщить о своем отъезде за тысячу километров писулькой на холодильнике. Спасибо, что не сказал об этом по возвращении домой. — Прости, — Оби-Ван вздыхает, — мне нет прощения.       Кеноби жаль. По-настоящему жаль. Наверное, такое случается. Любовь, чувство внутренней свободы, счастья сносят крышу, заставляют забыть все самое важное и главное. Оби-Ван помнил о сестре, не терял возможности писать сообщения и ждать ответа на них с теми возможностями, которые были: плохой интернет, перегретый на жаре телефон и отсутствие времени. В первый же день Кеноби протащил Энакина через все сувенирные лавки и купил несколько вещей, неотъемлемо связанных с Кубой, чтобы вручить их при первой встрече. Асока оценит. В этом он был уверен. Может, дело вовсе и не в отъезде сестры, когда они сами паковали чемоданы и были заняты заморочками отпуска, а в предположении о нескором прибытии Тано в Нью-Йорк. Возможно, прибудь она чуть позже, они с Энакином бы уже давно сидели дома и ждали момента для рассказа своих свежих воспоминаниях. Он сообщил. Не его вина, что сообщения не дошли до получателя, застряв по пути. «Это не трагедия», — пытается убедить себя Оби-Ван, пока совесть, полная энтузиазма, выгрызет дыры изнутри. — Привет, Асока, — Энакин единственный улыбающийся человек, не чувствующий напряженной обстановки, — Как твое путешествие? Подцепила того парня с другого курса?       Оби-Ван готов зарыть себя в землю. Глубоко. В любой другой ситуации поведение сестры было бы принято за ребячество и опрометчивость, но сейчас… Сейчас вина давит непосильным грузом на плечи за собственную безответственность и глупость. Нельзя отодвинуть стрелки часов, загадать день и очутиться там в свежем костюмом, меняя все, что не устраивало по щелчку пальцев. Сколько он помнит, ссоры с Тано были коротки, нелепы и безобидны. Оби-Ван, как свойственно всем парням его возраста, ругался на докучливость младшей сестры, едва умевший чистить зубы и писать легкие слова без ошибок. Со временем это изменилось. Асока стала старше. С ней можно было обсуждать любые запретные вещи, говорить о взрослых темах, просить совета и брать на прогулку с друзьями, которые, на удивление, приняли Тано как родную. Через несколько таких встреч она стала душой компании, и всех это устраивало. То, что он сделал или не сделал несколько недель назад — несправедливо по отношению к ней. Найти способ, чтобы информация дошла до ней, была возможно. — Все отлично, Энакин, не беспокойся. Хорошего отдыха, ребята.       Тишина оглушает их двоих. — Боже, я такой дурак. Я обидел её. — О нет! Пока я не начал выслушивать речи самобичевания, под которые хочется увеситься, и записывать под диктовку все твои ошибки в алфавитном порядке, мы идем на пляж. Тебе надо привести себя в порядок. — Я её обидел, — повторяет Оби-Ван, словно в бреду. — Естественно! Ты не сказал сестре, куда едешь, оставив жалкий клочок бумаги на холодильнике. Чего ты ожидал?       Кеноби замолкает. Может быть, Энакин прав. В данный момент ему не сделать ничего такого, что могло бы хоть на каплю исправить ситуацию. Оби-Ван совершил ошибку. Хорошо, что он способен признать это. Асоке нужен день-другой, чтобы разобраться со своими мыслями. Тано не будет долго обижаться, намеренно игнорируя звонки и сообщения, пытаясь выглядеть сухо. В их семье не заведено мириться. В один день, после долгого молчания, они просто заговаривают, невзначай замечают, какая вкусная лапша сегодня или какая ужасная погода за окном. Взгляд Скайуокера не выглядит сочувствующим или печальным, Эни продолжает широко улыбаться, будто произошедшее было лишь сценой в фильме, который только что закончился. — Ну? Вставай, хочу успеть до рассвета.       Оби-Ван едва может ходить. Дело не в беге, который прошел не совсем успешно и ровно через два дня ознаменовался концом (наверное) эпохи спорта для Кеноби. В первый поход на пляж плечи сгорели так сильно, что Оби-Ван с трудом мог спать, пытаясь не обращать внимание на острую боль от любого соприкосновения с постельным бельем. Когда кожа стала слазить, внешнему виду Оби-Вана можно было только позавидовать. В следующие разы он был аккуратен. Если под рукой не было солнцезащитного крема, плечи, спина и грудь всегда укрывались полотенцем. В конечном счете солнце сыграло злую шутку, решив позлорадствовать над чужой продуманностью и желанием обыграть природу. Колени Кеноби были тому результат. Его бледная, привычная кожа просто не сочеталась с красными ногами, которые с трудом могли сгибаться. Тонкая кожа выжигалась клеймом, потому что жар, идущий от ног, было нельзя передать словами.       Тепло. На небе ни облачка. Слабый ветер теряется между волос, устраивая беспорядок, подхватывает рубашку, оголяя впалый живот. Тихий гул людей разбивается об шум прибрежных волн. Песок мягкий, не горячий, ноги в нем проваливаются, приятно зарываются между мелких крупинок. Энакин садится. Кончики стоп омывают воды океана, не окуная все тело в свою игру с берегом, а лишь позволяя прикоснуться к себе, как к запретной мечте, на несколько секунд. Оби-Ван падает рядом. Дышится легче, спокойнее. Не производя никаких движений, согнутые колени начинают болеть пуще прежнего. Кеноби не может расслабиться, прочувствовать момент, отпустить навязчивые мысли о Асоке и понять, что все образумится. Совесть ковыряется по задворкам памяти, находя ещё больше ошибок и оплошностей. — Ты никогда не замечал, насколько это странно? — Что «Это»? — Люди — лучшее, но в тоже время худшее изобретение Бога. Понимаешь? Мы чиним то, что сломано и ломаем то, что цело. Это же сплошной парадокс. — Повторишь ещё раз? — Энакин поднимает телефон вверх, — Я запишу на диктофон.       Оби-Ван вздыхает, потирая разгоряченную кожу. — Повзрослей, Эни. — Повзрослеть? Так? Так я достаточно взрослый?       Кеноби замирает не в силах шевельнуть рукой. Мягкие кудри Скайуокера щекочут, ласкают поврежденную кожу. Раскрытые губы касаются колена, смыкаясь, оставляют поцелуй. Облегчение захватывает Оби-Вана, окутывает прочными нитями, связывает руки. Движения Энакина помогают лучше мази или холодной воды. Опухшая кожа горяча и шершава. Пальцы выводят узоры, касаясь самым кончиком ногтя. Робкие прикосновения расслабляют, заставляют забыть о неприятных ощущениях, невозможности сгибать колени в полной мере и снимать шорты, чувствуя, как начинает гореть прежде шелковая кожа. Нажми Эни чуть сильнее и проведи всеми пятью пальцами снизу-вверх, ощущение низких разрядов тока, коснулись бы Оби-Вана. Это успокаивает. Хоть и ненадолго. Через несколько минут нежность останется лишь напоминанием.       Звезды в Нью-Йорке, оглушенные суматохой города и нежеланием замечать красивое, бледны и тусклы. На Кубе яркие точки сверкают серебристым блеском. Впереди ничего. Лишь шум океана, пена волн, поднимающаяся на десять сантиметров и уносящаяся вдаль, и мягкий песок. Кеноби перестанет волноваться, хотя мысли о сестре не перестают копать где-то глубоко внутри. Все образумится. Оби-Ван не отводит взгляда от Энакина. Постоянный дом не для него. Не для него и мягкая кровать, и удобная одежда, комфорт, технологии, цивилизация. Энакин создан для свободы, прибрежных морей, джунглей, наблюдения за дикими животными, езды по бездорожью, перекуса возле костра и ночевки в палатке. Кеноби запоминает. Каждую деталь, фрагмент, мозаику. — Все наладится, — шепчет Эни.       Луна на небе как никогда красива.

***

      Дни рождения Оби-Ван не любит с детства. Причем не только свои, но и чужие. Сколько он помнит, выбор подарка никогда не являлся его сильной стороной. Книга становилась универсальным сюрпризом на все праздники, начиная новым годом и кончая пасхой. У Асоки, как у обладательницы большой коллекции таких подарочков, квартира стала походить на настоящую библиотеку уже через два года после восемнадцатилетия. Романы, детективы, сказки, ужасы. Тано могла выбрать то, что душа пожелает. Что касалось получения, то вряд ли Кеноби был удовлетворен обретенным хоть раз. Дареному коню в зубы не смотрят, но и не отрицают бесполезность полученного. Оби-Ван никогда не нуждался в изысканном кожаном кошельке, зеленых тапках или креме для рук. В таких случаях Кеноби лишь скромно благодарил за подаренное, учтиво улыбался, а потом бросал в комод в надежде, что когда-нибудь да пригодится.       Праздновать дни рождения у Оби-Вана тоже было непринято. Они собирались за тесным столом, ужинали жареной до хрустящей корочки курицей, запивали яблочным соком, говорили пожелания и расходились. В их семье день рождение не значился важной датой, на которую надо было выложить все деньги, которых и так не было. И все же, несмотря на это, Кеноби вплоть до шестнадцати лет получал самые лучшие и хорошие игрушечные машинки. По итогу, яркие машинки стали единственным осязаемым воспоминанием о матери с отцом. Оби-Ван не переставал покупать их из года в год. Это не позволяло пасть духом и забыть о том, что было по-настоящему важно. Машинки заменяли статуэтки и, свойственно всем открытым предметам, скапливали пыль на полках с книгами. Но Кеноби никогда не переставал любить их.       Воздух в последние дни на Кубе пахнет грустью. Оби-Ван хочет домой, к своей кровати, телевизору, чашке с трещиной и холодному полу, университету, лекциям, студентам. Оби-Ван хочет домой, но в тоже время идея застрять здесь, где ноги проваливаются в мягкий песок, а вода окутывает невероятным теплом, манит сильнее любого сокровища. Кеноби скучает по комнатным растениям, расставленным по всей комнате, и пододеяльнику с одеялом из овечьей шерсти. Кеноби скучает по Асоке. Её манере ласково поправлять волосы на затылке и мягким поцелуям в щеку при встрече. Скучает. В следующий раз они поедут вместе. Будут есть мороженное и играть в волейбол на пляже, рассыпаясь в шутках. В следующий раз Кеноби будет умнее — он не обидит её.       Оби-Ван забывает о празднике. Вряд ли помнить о том, что тридцать девять лет наступают на самые пятки, тормозя тебя, — приятно. Вся жизнь, приключения, коллизии судьбы ещё впереди. Но здоровье дает о себе знать. Головная боль, защемления в спине, давление — стандартный набор человека в его возрасте. Кеноби любит спорт (особенно футбольные матчи на диване перед телевизором), но цифры в паспорте берут свое. Бегать на отдыхе Оби-Ван, в конце концов, не перестал, продолжая тешить себя мыслью, словно такая нагрузка совершенно полезна. Энакин такого фанатичного энтузиазма не разделял, да и понять не мог, однако не сопротивлялся и иногда присоединялся, пока не замечал первую булочную по пути. Булки, к слову, тут были необычайно вкусные и сколько Скайоукер не пытался разгадать секрет приготовления или выклянчить их рецепт — все обращалось в кромешный провал. — Пока ты в этом круге — никто не тронет тебя, — Энакин, держащий длинную кривую палку, обводит песок вокруг Оби-Вана, заключая его в круг, — Все слышали? — крик разносится на всю округу. — Пока он тут, никто не сможет пробраться в убежище.       День у Оби-Вана не задался с самого начала. День рождение, разбитый экран телефона, не сохранившийся файл на ноутбуке, синяк на руке и сгоревшие плечи. Все вокруг услужливо напоминает о том, что хорошего слишком много в один день, увы, быть не может. Наступает реальность. Поздравления сыплются на телефон кучкой, но поздравление Энакина, одно из важнейших, стоит сказать, застревает где-то между плохой памятью и нежеланием делать это. Кеноби не понимает. Может, оно и к лучшему. Оби-Ван не сомневался в себе, а самооценка всегда была в порядке, но когда рядом с тобой находится Энакин — трудно не помнить о том, что разница в возрасте у вас колоссальная. У Эни нет морщин на лбу, пигментных пятен на плечах и хрустящих коленок. Вряд ли дело только во внешности и разнице в возрасте. Собственные сомнения не перерасти. — Почему не заходишь ко мне в убежище? — Оби-Ван неловко пожимает плечами. — Потому, что оно — только твое. Это секретное место, там ты можешь грустить.       Оби-Ван не знает, в чем дело. «Честное слово», — думает он про себя. Утро началось как-то не так. Непонятное недомогание, желание ничего не делать, тоска. Будь у него возможность — уткнулся бы лицом в подушку и пролежал так весь день. Даже пляж не доставляет райского удовольствия, как это было ранее. Все приелось, пресытилось, надоело. В день рождения нельзя грустить, но пересилить себя не получается. Энакин не отходит. Лишь иногда прибегает к океану, устраивает бунт воде, размахивая ногой по поверхности, отплывает двадцать метров от берега, делает кувырок, глотая воды на год вперед, и плывет обратно. Кеноби же не желает даже сдвинуться с места. Не хочется есть, пить, думать, разговаривать. Стоит устроить себе день-безделья. Сегодня, раз на то пошло дело. Вряд ли к вечеру что-то изменится.       Кеноби любит наблюдать за Энакином, изучать его привычки, неправильно произнесенные слова, но сейчас на это нет сил. Да и желания. Оби-Ван валится на песок. В любой другой ситуации, он бы побрезговал сделать это, ибо назвать такое гигиеничным едва ли возможно даже с натяжкой. Но сейчас не хочется обращать внимание на то, что он будет делать или уже сделал. Скайуокер не выходит из моря ещё долго, даже заговаривает с незнакомой парой молодоженов, плавающих рядом. Кажется, они не особо рады его присутствию и надоедливым вопросом, однако продолжают учтиво улыбаться и кивать головой. Оби-Ван не желает оттаскивать Энакина, который ведет себя крайне нетактично, и рассыпаться в извинениях. Сегодня они не знают друг друга. — Видите? Это мой молодой человек, — Скайоукер машет ему рукой, — Он преподает латынь в университете. А кем работает Ваш жених? — О Боже, — Кеноби падает обратно, чувствуя песчинки во рту и стыд в глазах.       Оби-Ван знает. Знает, что Энакин делает это не специально. Забавы Скайоукера веселят людей вокруг, хоть это и может показаться бесконечной глупостью. Может, раздражать всех вокруг себя, выводить из шаткого равновесия и ставить в самое неловкое положение — истинное призвание Эни. Кеноби жмурится: солнце ударяет по голове неистовой теплотой. Последний день на Кубе. Завтра, в суете, Оби-Ван не будет знать, куда убрать виски, купленный в аэропорту, и как свернуть шорты, чтобы носки влезли в отделение. Завтра вечером Оби-Ван примет душ в своей ванной, где маленькая ржавчина ползет в углу завитком, и выспится под шум ветра и ощущение теплого одеяла. Возможно, купить билеты на два дня позже было не самой лучшей идеей. Праздновать свой день рождения без сестры непривычно. И неправильно. — Ты привязан к ней, — бубнит под нос он, — Так нельзя.       «Можно», — упирается сердце. Асока, сколько бы ей не было лет, восемьдесят или восемь, останется его маленькой сестрой, когда-то делавшей первые шаги прямо ему в руки и рассказывающей самые потаенные мысли. Навсегда. Если и возможно так сильно любить, то Оби-Ван уверен на все сто процентов: никто и никогда не полюбит его так, как любит она. Кеноби не в силах отводить взгляд от улыбки сестры. Он бы отгородил её от всех опасностей, боли, неудач. Хранил бы для того, кто заслужил. Оби-Ван бы повел Асоку к алтарю, сдерживая слезы счастья, разрывающие все внутри. Родители были бы рады, что дочь в самых надежных, в самых крепких, в самых заботливых руках. Кеноби с трудом подавляет улыбку. Мысли о Аше, хоть и ненадолго, возвращают его к прежнему, спокойному состоянию. Оби-Ван засыпает, убаюканный лучами солнца и шумом волн. Оби-Ван засыпает, думая о ней.       Проходит много времени прежде, чем сон начинает отступать, разрешая вернуться в реальность, полную неожиданностей. Кеноби просыпается слишком плавно и тягуче, что не может не возмущать. Глаза то закрываются в желании провалиться во сны обратно, то раскрываются, ловя тень хлопающих ресниц. Ветер, несмотря на высокую температуру, обдувает чем-то неприятно холодным, морозящим. Кожа покрывается мурашками, поднимая маленькие волоски вверх. Оби-Ван едва находит силы, чтобы поднять себя. Песок везде: в пшеничных волосах, футболке, шортах, носу. Крошки со лба сыплются вниз, попадая в глаза и рот. Мужчина, стоящий в трех метрах от пальмы, подозрительно рассматривает его без всякого стеснения. На долю секунду Оби-Ван чувствует себя экзотическим животным, запертым в клетке зоопарка. В номер Оби-Ван бредет ещё более недовольным, чем это было днем и утром. Персонал косится на него не меньше незнакомца с пляжа. — Я, что, проспал там весь день? — Да, — слышится изнутри. — И ты не сказал мне? Просто оставил там? — Ну, я следил периодически. Ты выглядел вполне себе довольным, — пожимая плечами, заявляет Энакин, забираясь с ногами на кровать, — Я сказал охраннику, что ты безобидный. Кажется, он поверил.       Оби-Ван вздыхает. В любом случае, время, проведенное на пляже, было необходимым. Рой мыслей, летающий перед глазами, перестает являться чем-то существенным. День почти кончился. Ещё немного. Немного потерпеть, помучаться, подождать. Видеть Эни, слушать его язвительные комментарии, шутки — приятно. И все же, сон под пальмой, в песке остается чем-то далеким и нужным. Сейчас они поужинают, выпьют стакан воды после невкусной мятной пасты и лягут спать, уткнувшись друг в друга. Энакин расскажет историю из детства или предложит сыграть в «Слова», надеясь победить. Возможно, Оби-Ван расскажет сказку, складывая латинские буквы в предложения, пока Скайуокер, легко дыша, будет водить пальцами по созвездиям родинок. — Они электричество выключили? — резко интересуется Кеноби, прислушиваясь к тишине, лишенной жужжания техники. — Идем на кухню?       Кеноби не обращает внимание ни на что. Мозг, бесконечно уставший от сегодняшнего дня, отказывается проявлять хотя бы малейшую реакцию на происходящее. Так правильно. Так должно быть. Оби-Ван уверен, что стоит на ногах, хоть все и плывет перед глазами огнями, буквами, неожиданностью. Торт со свечами переливается множеством ярких красок. Картонная вывеска на стене, непонятная мишура, развешанная на дверях, праздничный колпак, натягиваемый на голову Энакином. Вот оно что. Скайуокер не забыл об этом и не отказался поздравлять в силу своего крайне дурного характера. Все было подготовлено и продумано заранее. «Неужели ты подумал, что он не сделает этого для тебя?». Стыдно, стыдно, стыдно. Кеноби не в силах отвести взгляда. Комната сверкает, напоминает, что этот день, — только его. — Сюрприз! — верещит Энакин. — Ох, Эни, извини, — Оби-Ван садиться на стул, закрывая лицо руками, — Я думал, ты… — Что? Забыл поздравить своего парня с днем рождения? Работка, конечно, не бей лежачего, но не в этот раз. — Прошу, не называй меня парнем. Я уже не в том возрасте, чтобы иметь такое звание. — А я не в том возрасте, чтобы называть тебя иначе, — парирует Скайоукер в ответ.       Кеноби готов поклясться, что рассматривать подготовленное Энакином — отдельный вид удовольствия. Он не помнит, сколько лет не получал такого праздничного убранства помещения на свой праздник. Оби-Ван не любил дни рождения или пытался убедить себя в этом. Какой-то детский восторг, прорастающий из глубины, захватывает, захлестывает в своих водах. Необратимо полюбить то, что раньше ненавидел. Кеноби не знает, что заслужил загадать, задувая все тридцать девять свечей. Здоровье? Счастья? Послушных студентов? Успехов? Когда-то, когда Оби-Ван был достаточно умен для своего возраста, но не достаточно для взрослой жизни, проблемы захлестнули с головой да так сильно, что утонуть в них было легче, чем выбраться. Глупое, наивное желание быть счастливым привело к большим несчастьям. В тот год Кеноби едва ли не дышал слезами и горем, вспоминая былую ясную улыбку отца и ровный хвост из волос. Вряд ли можно быть ещё более разбитым, чем в тот год. Шутка жизни определенно удалась. Оби-Ван чудом сдерживается, чтобы не стучать по голове руками, пытаясь выбить прошлое. Сейчас — неподходящее время. — Загадывай желание.       Два слова. И страх. Энакин выжидает, высматривает в глазах что-то, что может подсказать о тайне Оби-Вана. Боже, элементарное не может быть настолько трудным. Не для него, не для них. Детская машинка с открывающимися дверцами? Или радиоуправляемый вертолет? Скайуокер понимает. Растерянность Кеноби видна так же ясно, как солнце на небе или неудовлетворительная оценка на бланке с ответом. Но понять, что не так, становится невозможно. Энакин теряется. Он ошибся? Напомнил о старых травмах? Подготовил то, что Кеноби не хотел получить? Оби-Ван пренебрегал чувствами, давая понять, что мозг — главная награда для человека. Оби-Ван не боялся призраков, фильмов ужасов или темноты. Но сейчас, сейчас, когда стоит сделать простое, повседневное движение — на лице лишь ступор и непонимание. Энакин выдыхает, пытаясь привести себя в норму. Свечи задуты. Страшное позади. — Загадал, — поднимает голову Оби, одаривая Скайоукера теплой улыбкой, — Это будет моим секретом.       Энакин решает, что праздновать таким образом, — смертная скукота. Сказать, что Оби-Ван с высунутым от усталости языком и трясущимися руками (что должно было быть танцем) выглядит превосходно — не сказать ничего. Они доедают всю еду, не оставляя даже маленьких крошек на столе. Морковный торт кажется чем-то необычным, особенно в тех условиях, в которых они находятся. Если Эни, его Эни, готовил это все, пока Кеноби ловил лучи солнца и песок ртом — это выше всех похвал. Оби-Ван выслушивает столько поздравлений от Скайоукера, столько заботливых слов, что голова начинает идти кругом. Он привыкает. Привыкает к тому, что заслужил любовь, счастье, покой. Кеноби не хочет портить труд Энакина: он так долго делал это, так долго придумывал, что ухудшить всю атмосферу своими предрассудками одним махом — кощунство. Оби-Ван счастлив. Лишь Эни способен выбить твердую почву из-под ног, коснуться так мягко и обволакивающе, словно шелк обвивает все тело и поцеловать, забывая о целом мире вокруг. Лишь Эни способен вывести из хрупкого равновесия, сказать такое, что приведет Кеноби в состояние злости и беспомощности, раздражения. Лишь Эни знает, каково любить Оби-Вана. — Идем на террасу. Я хочу подарить кое-что.       Интерес хватает за руку, подгоняет, заставляет спешить. Кеноби падает в кресло, растекаясь в нем, сливаясь с шумом природы и воздухом, наполненным покоем. Подарок Энакина, криво перевязанный лентой, зарождает неясное волнение в груди. Атласный лоскуток спадает на колени синей змейкой. Оби-Ван замирает. Альбом. Крафтовая бумага скользит воспоминаниями детства, елозя перед глазами самыми любимыми моментами жизни. Отец любил простоту. В ней была красота. Настоящая, неподдельная, живая. Пальцы едва касаются листов. Каждый их них — отдельная история. Тут Оби-Ван ещё маленький, он едва может стоять на ногах, пытаясь опереться об комод. Здесь ему семь: он улыбается беззубой улыбкой, придерживая велосипед рядом. На пятой странице чувствуется атмосфера взросления, когда ты думаешь, что мир стоит перед тобой на коленях, не ощущая, что это только начало и немного погодя в таком положении будешь именно ты. У Оби-Вана дурацкий зачес, широкая оправа и свитер, обтягивающий тело. А в конце более новые фотографии: Оби-Ван проверяет работы студентов в домашних бирюзовых штанах, Оби-Ван переворачивает сгоревшую яичницу, Оби-Ван читает роман, Оби-Ван делает башню пены на волосах. Тысячу воспоминаний. Тысяча кусочков его сердца. Асока, родители, бабушка, дедушка, Италия, их старая квартирка. Кеноби стирает слезы тыльной стороной ладони, не стесняясь того, что бурлит в душе. Энакин собирал это, клеил, расписывал года и события, интересовался у Тано, рыл во всех альбомах и папках. Это лечит, накладывает пластырь на застарелые раны, со временем расползающиеся все дальше и дальше. Любовь Энакина — свет в темноте, выход из лабиринта, белое на черном… — Я люблю тебя, — выпаливает Оби-Ван. — Ты что, это вслух сказал? — удивляется Энакин, не замечая, что лишний шаг может испортить момент. — Знаешь, когда я понял, что влюблен в тебя? — внезапно начинает он. — Ты сидел на балконе, невоспитанно закинул ноги на перила и не отрывал взгляда от неба. Оно было обыкновенным. Самым обычным. Белые облака плыли по голубому небу, а ветер бушевал так, что листья попадали в квартиру, долетая аж до кухни. Ты не жаловался. Ни на сильный ливень, что нежданно полил минутой позже, ни на резкие раскаты грома и потемневшее небо. Ты замер, наблюдая за тем, что делает природа. На секунду я подумал, что ты не дышишь. Но ты улыбался. Ты был восхищен повседневному дню, его шалости и происходящему. Люди злились, как глупые укрывались газетами, пакетами, зонтами, руками. Твоя одежда была мокрая, с носа то и дело капала вода. Я не мог отвести взгляда. Ты был другим. Тогда я понял, что если я и способен любить кого-то, то это будешь ты. Только ты.       Не было никаких раздумий, не было и мечты, не было и загаданного желания, сожжённого фитиля и запаха огня. Не было. Оби-Ван не смел загадать что-либо для себя. Кеноби смотрит на Энакина: у него есть все, что необходимо.       А большего и не надо.

***

      Воспоминания о Кубе сотрясаются, когда самолет с неясным грохотом приземляется на взлетную полосу. Осознание прибытия приходит лишь тогда, когда шум громких аплодисментов елозит под самым ухом, а вид недовольного лица Энакина и перевернутого пустого стакана маячит перед лицом. Он так долго ждал этого, так долго мечтал быть дома, что забыл о получении наслаждения в последние дни отдыха, пытаясь дышать мыслями о уютной кровати в Нью-Йорке и душе в помещении. Сколько пройдет времени прежде, чем Кеноби решит слетать так куда-то ещё? Много. Пройдет много времени прежде, чем Оби-Ван поймет, что заслужил отпуск и имеет право отдыхать, хоть иногда отрывая взгляд от учебников. На трапе холодный ветер подхватывает его, развевая волосы и ворот флисовой рубахи. Они дома.       Испытание в автобусе Кеноби выдерживает с трудом. Из-за отсутствия сна, голова, положенная на плечо Энакина, спадает вниз, стоит Оби-Вану закрыть глаза и погрузиться в сон. Из раза в раз съезд до груди пробуждает, словно током, вынуждая испугаться. Плавное движение транспорта укачивает, действует не хуже снотворного, но ударяться об ребра Эни с промежутком двух минут не особо приятно и мягко. Хочется побыстрее прибыть в квартиру, окунуться в проточную воду, лечь на мягкие подушки, пахнущие порошком, и уснуть, пытаясь уловить приятно сновидение. Люди толпятся, словно в муравейнике, наступают на ноги, не извиняясь, и общаются между собой так громко, что мозг взрывается от неожиданного шума и лишней информации. Энакин не отрывается от телефона, вжимаясь в него всеми десятью пальцами. — Если бы ты разрешил прикрепить магниты мне на руку, то вещи из рюкзака мы бы переложили в чемодан, и тебе было бы легче нести рюкзак, ведь он бы стал менее тяжелым, — на полном серьезе заявляет Скайоукер, пряча устройство в карман. — В твоих размышлениях нет логики, — замечает уставший Оби-Ван, не понимая ни одного сказанного слова. Шалости Энакина ни к чему, — магниты погоды не сделают.       Искать свой багаж среди похожих — дело не из легких. По началу приходится неотрывно наблюдать за всеми сумками разных цветов и размеров, но когда занятие начинает надоедать, Оби-Ван, в качестве своего успокоения, решает считать от ста до одного. Выходит плоховато, учитывая, что цифры то и дело пропадают, не находя девяноста двух или семидесяти девяти. Энакин убегает в другую сторону, отмахиваясь от вопросов, как от назойливых насекомых. Кеноби не имея ни желания, ни сил для погони, лишь устало зевает, отводя взгляд от ленты. Секунды, Оби-Вану хватает секунды, чтобы осознать, кто шагает рядом с Эни. Её улыбка такая же яркая и лучезарная, завиток уха сияет золотой сережкой, синие волосы на затылке небрежно скручены в пучок. Походка сестры мягка, легка. Энакин, обнимающий её за плечи, разражается смехом куда-то в хрупкую шею. Аша не отводит взгляда.       Оби-Ван расплывается в улыбке. Благодарной, долгожданной, измученной. Счастливой.       Она простила его.       Он знает наверняка.