Я хочу утопить этот день, Как топят бездомных котят, Которых хотели, но уже не хотят, Хочу утопить этот день.
«Дорогой мой Лёшенька», писала ему тётка Анна Александровна из Смоленской губернии, «как ты поживаешь? Хватает ли тебе на жизнь в столице? Если нет, то выслать, к сожалению, ничего не смогу, но для тебя всегда найдётся хорошее местечко у нас на заводе. Владимир Григорьич очень скучает и передаёт сто тысяч приветов!» На самом деле никакая тётка ему не писала. Три зимы назад она вместе с мужем, управляющим завода, погибла при пожаре: как рассказывали, огонь вспыхнул в цеху, быстро объял здание и не дал никому и шанса выбраться. И Алекса она при жизни не любила: написала ему только однажды, после смерти матери. Но отвечать тётке было проще, чем разглагольствовать с самим собой напрямую. «Дорогая Анна Александровна», мысленно выводил пером по плотной белой бумаге Алекс, закинув ноги на стену каюты, «сердечное вам спасибо за письмо и за беспокойство». А дальше возникало затруднение. «Я не живу». И этим письмо можно было закончить без всяких объяснений. Алекс вздыхал и мысленно сминал страницу. «Дорогая Анна Александровна, сердечное вам спасибо за письмо и за беспокойство. Сегодня Чингиз вытащил у пожилой леди жемчужное ожерелье, которое может кормить нас не меньше месяца, потому я совсем не нуждаюсь. Я бы даже сбавил обороты, но кто тогда избавит богатеньких дуралеев от бесполезного груза? К вам в Смоленщину я пока не собираюсь, но благодарен, что вы обо мне не забываете. Надеюсь, у Вас с Владимиром Григорьичем тоже всё хорошо. Целую, Алекс—
Аркадию было семнадцать, и его манили приключения. Он давно и уверенно играл роль послушного сына — прилежно учился, держался подальше от однокашников, связь с которыми могла бы нанести вред его репутации (и, главное, репутации отца), — но это не спасало его от упрёков, а потому… …А потому он оказался в далёком дворе-колодце, окружённый обшарпанными стенами домов и тремя оборванцами, которые были старше и точно сильнее его. Нужно было драться. Даже если он не выйдет победителем — а он не выйдет, — нельзя сдаваться без боя, честь не позволит просто отступить. Аркадий встал в стойку, как учили на фехтовании (жаль, что с ним не было шпаги!), и старался не упустить ни одного противника из виду. Те пересмеивались и скалили зубы, самый крупный с фуражкой набок скрипучим голосом сказал, видимо, в качестве последнего предупреждения: — Ты, малой, просто кошелёк отдай, а. — Остальные загудели в поддержку. — А мы даже лицо твоё сильно не попортим. Аркадий промолчал, поджав губы, и тогда бугай без предупреждения ринулся к нему и ударил в живот — он не успел отразить удар, и согнулся от резкой боли. А что было потом, он помнил очень смутно. Он пытался скорее выпрямиться, чтобы на него не набросились все трое, и тут откуда-то сверху прямо на бугая спрыгнул парень, уронив его на землю и тут же кинувшись на остальных. Аркадий понять не успел, как все нападавшие лежали на земле, а парень — на вид его ровесник, худощавый, скуластый, в чёрной шапочке и широком, но тонком пальто — возвышался над ними. — Спасибо… — ошарашенно произнёс наконец Аркадий, он всё ещё пытался отдышаться. — Пожалуйста, — парень фыркнул, кривовато улыбнулся — над губой краснел свежий шрам — и, переступив через постанывающее тело, шагнул к Аркадию. — Не подскажешь, что дворянин забыл в таком месте? — Мой отец упрекнул меня в том, что я трачу его деньги не на учёбу, а на карты и женщин. — Отчего-то скрывать и придумывать истории не хотелось. — Я посчитал несправедливыми беспочвенные обвинения и решил исправить ситуацию, однако заблудился по пути к игорному дому. Парень расхохотался, запрокинув голову и прикрыв глаза, видно было, как трясётся худая грудь под пальто. Когда он отсмеялся и стал вытирать невольные слёзы, Аркадий решил, что самое время представиться: — Я Аркадий, — он протянул руку новому знакомому. Отец учил, что руку подавать нужно только равному, но разве не был человек, спасший Аркадия, равным ему? — Красивое имя, — тот улыбнулся уголком губ и пожал протянутую руку. — Я Алекс. — Это от Александра или от Алексея? — поинтересовался Аркадий. — От Алексея. — Когда он стоял рядом, было особенно заметно, что он ниже Трубецкого на полголовы. — Но лучше Алекс. — А если назову Лёшей? — с усмешкой спросил Аркадий. — А если назовёшь Лёшей, то окажешься на месте этих троих. Аркадий хохотнул и мысленно пообещал себе однажды это проверить. — Ну а ты можешь звать меня Кайо, — улыбнулся он, глядя новому знакомому в глаза. Так его звали только в детстве, с четырнадцати перейдя на полную форму, но Аркадию казалось, в устах Алекса детское прозвище прозвучало бы красиво. — Это как Кай из «Снежной королевы»? — спросил он, подняв бровь. — Не совсем, но слово «вечность» я, если нужно, сложу, — отозвался Аркадий, по лицу Алекса считав, что информацию тот принял. — Кстати, а как ты… — он неопределённо взмахнул рукой. — Откуда ты спрыгнул? — С крыши, — коротко бросил Алекс. Трубецкой поднял голову: над ними возвышался трёхэтажный дом. — А что ты там делал? — Когда-нибудь расскажу, а сейчас пойдём, — Алекс нетерпеливо схватил его за руку (ладонь была горячая и сухая), — они скоро очнутся.—
Рано или поздно каждый член банды на собственном опыте выяснял, что к Алексу не стоит приближаться со спины, если шкура дорога. Опыт мог быть горьким или не очень, как уж повезёт. Первым, ещё до банды — а может, стоило назвать это самым её началом — был Граф. Алекс снимал комнату в их с женой квартире, самую маленькую и промёрзшую, а потому часто отогревался на кухне, отпугивая остальных жильцов мрачным видом. В один из вечеров, когда Алекс, устроившись за столом, погрузился в чтение Руссо, Граф подошёл сзади, желая, кажется, предложить жильцу чаю, и положил руку на плечо — а в следующий момент к его горлу прижимался алексов нож. Медленно и испуганно он поднял руки, и Алекс опустил лезвие. — Рефлекс, извини, — сказал он, постаравшись развести руками и изобразить усмешку как можно естественнее, игнорируя колотящееся и рвущееся из груди сердце. — Не делай больше так. Мухе повезло меньше. Порой Алексу казалось, что тому забыли сказать, что детство кончилось, и так и не повзрослевший ребёнок прорывался наружу. Наверняка поэтому Муха решил, что забавно будет, разбежавшись, запрыгнуть на спину Алексу, чтобы тот его покатал, как лошадка (именно так он потом оправдывался). С тех пор Муха остался без зуба. Чингиз ходил очень тихо, умел подкрадываться незаметно и стоять так, пока на него не обратят внимания. Алекс заметил совсем не сразу — и он не гордился своим прыжком. Потом он растолковывал Чингизу, почему так подкрадываться не стоит, приведя в пример Муху. Чингиз понял, всё учёл и с тех пор шумел при приближении. Матвей был милым и даже учтивым, настолько учтивым, что Алекс сперва задавался вопросом: точно ли его место в банде? — но он рвался к лучшей жизни, а значит, в душе был как они, только не загрубел ещё. Однако тактичность не помешала ему приобнять Алекса после того, как он наконец незаметно обчистил Чингиза на тренировке. Простой понятный дружеский жест — но Матвей, перекувыркнувшись, полетел на землю. А Алекс, возвышаясь над ним, улыбнулся криво и сказал: — Лучше не надо так. Алекс понимал, какое впечатление производит, и сознательно шёл на это. Пусть его считают лидером, но отчуждённым, надёжным, но эксцентричным, болтливым, но закрытым. Главное, чтобы в душу не лезли. Хотелось тепла. До воя хотелось обниматься и тыкать в плечо, пожимать руки и танцевать, в восторге прижиматься лбом ко лбу и хватать за руку, поддерживать, когда друг перепил, и, смеясь, хлопать по спине… Алекс сковал себе руки и выбросил ключ, корил себя за случайные прикосновения, за тягу к людям. Нельзя прикоснуться и привязаться, нельзя полюбить и обнять, ведь иначе начнёшь доверять им — а они вновь предадут. Алекс не собирался повторять прежних ошибок. Хоть на долю довериться Алекс мог лишь одному человеку, потому что она знала. Наверное, ещё до того, как, без стука ворвавшись в каюту Алекса, увидела шрамы на бледной спине. Марго знала, но не жалела его, не причитала над зажившими рубцами. У неё тоже было что-то за душой, секрет, который она тянула с собой из прошлого, но, поддерживая созданный ею нейтралитет, Алекс не спрашивал. Они спали вместе в каюте Алекса, потому что оба просыпались посреди ночи от раздирающих сознание кошмаров. Алекс — чаще, он кричал во сне и будил её, Марго — реже, она бесшумно плакала, утыкаясь в ладони, но он, словно чувствуя, просыпался каждый раз. Ей нравилось его целовать, а ему — что с ней спокойно. Что можно выдохнуть и не скрывать лицо. Потом она поняла, что сам он целоваться не тянется и прикосновений избегает, хоть и ей позволяет больше остальных. Но не отвернулась и осталась рядом. Марго не была угрозой — нет, Алекс представлял себе, на что способны девушки, и знал, что за себя Марго постоять сумеет, — но то, что сделали с ним, она никогда не сумела бы сотворить. Ей можно было даже открыть спину. А глубокой ночью, когда Алекс вновь проснулся, задыхаясь: боль из сна ещё не прошла и он не сразу понял, что теперь может двигать руками и ногами — Марго, лежавшая слева от него и уже очнувшаяся, взяла его руку в свою. Сорочка съехала с её плеча, волосы растрепались. — Тшш, — прошептала она. — Всё кончилось. Всему приходит конец, и сейчас ты не во сне, ты на корабле, со мной. Внизу команда, вокруг лёд, ты в безопасности… — Алекс потихоньку расслаблялся. — Давай я спою. Алекс кивнул. — Устал ты, малыш, Под солнцем палящим Среди ржавых крыш Лицо своё прячешь… Марго пела, как матери поют любимому ребёнку, который упал и расшиб колени или вышел из драки с разбитым носом и к концу дня так и не успокоился, не покорил рвущиеся наружу слёзы. Как пела Алексу его мама — полузабытое чувство покоя и защищённости вернулось вместе с воспоминанием. — …От взглядов пустых Заблудших людей. И время впритык — Кружит всё быстрей… Глаза закрывались, и хоть Алексу не хотелось возвращаться в тёмный сон, он доверился голосу Марго. Тот плыл по каюте, тихий и чарующий, занимал собой всё пространство: убаюкивал портреты на стенах, светил мягче затухающей керосинки и грел лучше печки в углу, облетал всю комнату, и, сам собою зачарованный, смотрел наружу через мутные оконные стёкла. Марго легко и ласково погладила Алекса по плечу, по голове. И не хотелось отстраняться. — Но спустится ночь, Покоя укрыв одеялом. Застынет слеза, Ты закроешь глаза И увидишь небо в алмазах.