Позабыто всё на свете, Сердце замерло в груди, Только небо, только ветер, Только радость впереди.
Восемнадцать Аркадию ещё не исполнилось, но приключений теперь хотелось чуть меньше: за три недели знакомства с Алексом он что только не успел повидать и его привыкшая к размеренной жизни натура отчаянно протестовала. Но Аркадий, хоть и не готов был пока в этом никому признаться, входил во вкус. Азартные игры — а Алекс спустя два дня с их знакомства отвёл его все-таки в игорный дом — Аркадия не сильно увлекли, хоть он и выиграл, как новичок, которому везёт, неплохую сумму в покер и, кажется, придумал почти беспроигрышную стратегию (Алекс, посмеиваясь, сказал, что у каждого в этом заведении есть своя беспроигрышная стратегия). Больше ему, внезапно для него самого, понравилось в кабаке на Васильевском острове: пить то, что предлагалось в заведении, он не стал (Алекс, кстати, тоже), но сама атмосфера веселья, флёр беззаботности подкупали своей простотой. Певичка с лёгким, птичьим голосом распевала романсы под аккомпанемент фортепиано — пианист порой сбивался, но на это не обращали внимание, и Аркадий тоже перестал. Дамы с раскрасневшимися щеками приглашали кавалеров и кружились, запрокинув голову. И если сначала Аркадий потерялся в хаосе, круговороте чужого веселья, то потом понял: это и есть настоящая жизнь. На балах и приёмах такого не бывало: там во главе угла стоял распорядок — смена блюд по часам, каждая фигура в танце выверена до малейшего движения стопы и кисти, и только попробуй ошибиться. Танец превратился в математику, вытравив остатки свободы и удали — свобода осталась в кабаках, в глазах мальчишек и девчонок из мещан. Алекс не танцевал в толпе: он не стал объяснять, почему, но на улице гарцевал вокруг Аркадия так, что тот не выдержал и сдался, позволив повести себя в бешеном ритме танца. Доверился сильным рукам, одна из которых легла на талию, ступал, направляемый ими, шаг за шагом. Не отрывая взгляда от глаз напротив и чуть ниже. Они кружились под доносящуюся из кабака музыку, а на Петербург опускались густые сумерки: до белых ночей оставалось ещё около месяца — и в воздухе пахло черёмухой и свободой. Наконец, неожиданно Алекс завертел его и отпустил так, что Аркадий чуть не потерял равновесие. — А дамы справлялись с этим лучше тебя, — с улыбкой сказал Алекс опешевшему Трубецкому. — Наверное, потому что дамам этот танец был уже знаком? — парировал он. — Что ж, возможно, — Алекс не стал спорить и тут же перевёл тему: — Помнишь, я обещал рассказать тебе про крыши? — Аркадий кивнул. — Пойдём, покажу кое-что. Спустя десять минут они были на крыше соседнего с кабаком дома — Алекс вскрыл чердачную дверь отмычкой, а Аркадий это проигнорировал — вид с неё открывался на Неву и Петроградскую сторону. Алекс, ничуть не боясь, сразу двинулся к краю покатой крыши, разведя руки в стороны. — Закрой глаза, — сказал он, оказавшись на самом краю, и у Аркадия, не сделавшего и шага от входа, закружилась голова. — Ты меня пугаешь, — признался тот. — Всё будет отлично, поверь мне! — засунув руки в карманы пальто, Алекс, стоя спиной к бездне, переступал с ноги на ногу. — Давай, закрой, а я сосчитаю до трёх, и можешь открывать. Аркадий вздохнул и послушно сомкнул веки. — Раз! — Что-то упало на черепицу, кажется, алексово пальто. — Два! — Аркадий сжимал руки в кулаки в неясном беспокойстве. — Три! — Он открыл глаза. Алекса напротив не было, только груда его одежды. И Аркадий не слышал шагов. Но не успел он в панике сделать и шага к краю крыши, как Алекс появился. Без пальто и рубашки, оголив торс: на худой груди даже рёбра просвечивали. С горящими вечным огнём глазами. С растрёпанными тёмными кудряшками. А за спиной — огромные белые крылья, каждое не меньше двух метров в длину. И перья — одно к другому, чистые и приглаженные, отливающие жемчужным, длинные на концах и коротенькие у основания. — Чёрт возьми, — выдохнул Аркадий, когда обрёл способность к членораздельной речи. Всё, чем он жил в детстве, все сказки, легенды и мифы, что он услышал и прочитал, все мальчишеские мечты, что однажды он подружится с крылатым, вместе они будут летать и станут неразлучны, то волнение, которое охватывало его, когда по ночам он смотрел в небо, порой наводя на него выпрошенный у отца телескоп, и ему казалось, что над крышами промелькнула фигура с крыльями (тот ужас, что он испытал, когда подслушал разговор двух служанок об их крылатой знакомой, которая бросилась в реку из-за надругавшихся над нею мужчин), — всё, что Аркадий пережил и перечувствовал, словно воплотилось сейчас в Алексе. Которого он знал считанные дни, но который выделялся из всех людей с первых минут, который сиял ярче солнца, смеялся звонче грома и был ближе к небу, чем любой из служителей петербургских соборов. — Они такие красивые. — Ох, я знаю, — Алекс перестал удерживаться рядом с крышей, постоянно взмахивая крыльями, и опустился на черепицу рядом с Аркадием. — Но я рад, что тебе понравилось, — улыбнувшись, он пригладил растрепавшиеся кудри. — Но как я не заметил… как ты их скрываешь? — Слова с трудом связывались в предложения. — Ты не заметил, потому что ты невнимательный, — рассмеялся Алекс. — Не беспокойся, большинство людей такие. Я бы заметил. А как я их скрываю… — подойдя к груде одежды, он достал из-под пальто что-то, выглядящее как сплетение ремней. — Надеваю поверх вот это, — развернув, Алекс показал приспособление, которое оказалось похожим на жилет, но только его каркас был из ремней. — Раньше, пока не изготовил его, использовал бинты: это порой больно, но скрывает даже лучше, чем ремни, а для меня, как-никак, главное — не привлечь лишнего внимания. Аркадий, кажется, не смог скрыть удивления, поэтому Алекс, вздохнув, стал объяснять: — Я же не могу ходить так по улицам. Предложений присоединиться к бродячему цирку я наслушался в детстве. И, хоть сейчас и не Средние века, но камни в меня однажды бросали, — он развёл руками. — Лучше скрываться днём, но свободно летать ночью. А ещё не отрицай, что вышел хороший сюрприз, — Алекс подмигнул, ткнув Аркадия кулаком в плечо. Крылья он сложил, но они виднелись за спиной, и лёгкий ветер колыхал перья. — Ну-у… — протянул он. — Кайо, я был в твоей комнате и видел твою книжную полку. Кто бы ещё поставил роман Достоевского, где крылатая проститутка спасает душу убийцы, рядом со сборником сказок? — склонив голову на бок, Алекс смотрел на него. — И ты думаешь, это так сильно изменило моё отношение к тебе? — Аркадий молился, чтобы вспыхнувшие стыд и неловкость не отразились на лице. Детская тайна не должна была вскрыться так просто. — Ты всё тот же мелкий засранец, только с крыльями. — Матушка за такие слова отправила бы его молиться и каяться, но её ведь не было рядом. — Ты слишком гордишься тем, что выше на пять сантиметров… — На десять. — Я всё равно перерасту тебя. — Не-а, — Аркадий снисходительно улыбнулся. — Зато я могу сделать так, — Алекс поднялся в воздух на метр и с победной улыбкой посмотрел вниз. — Признаёшь поражение? — Признаю, — примирительно поднял руки Аркадий. — А раз признаёшь, то специальное предложение для проигравших: хочешь полетать? Аркадий замер. Он не разучился мечтать, но научился бояться, а Алекс казался таким маленьким и худым… — Не беспокойся, — заметив его колебания, сказал Алекс. — Я сильнее, чем выгляжу. — Хорошо, — выдохнул Аркадий. — Что от меня требуется? Подняв с черепицы одежду, Алекс вручил ему её: — Будешь держать это, не хочу потом за ней возвращаться. У меня, кстати, есть и специальная одежда с прорезями на спине, потому что даже сейчас прохладно, а зимой совсем не полетаешь полуголым… — болтая так, он руками обхватил Аркадия со спины, сжал пальцы в замок у него на груди и спросил: — Ты готов? Аркадий кивнул. Потом добавил: — Готов. И Алекс оттолкнулся от крыши. Пришёл в себя Аркадий, наверное, только над Невой — до этого в глазах мелькали пятна; все здания, деревья, дороги, сливались в одно пёстрое полотно, и, казалось, ещё секунда, и он рухнет, слившись с ним. А над Невой — стало спокойнее. Аркадий закрыл глаза и вновь открыл: они пролетали мимо Петропавловской крепости, а на Петроградской стороне уже зажигали фонари. Перекрикивая птиц и ветер, Алекс, почти прислонившись губами к его уху, спросил: — Ты как? — Хорошо, — подумав несколько секунд, ответил Аркадий. Теперь и правда всё было хорошо: в лицо бил ветер, внизу переливались волны, а город… Аркадий никогда не видел его с такой высоты, всегда был на его уровне, даже голову редко задирал, а сейчас, глядя на погружающиеся во тьму мосты, крыши, деревья, купола и шпили соборов, освещённые редкими огоньками, Трубецкой понимал, что если видеть это каждый день, то больше ничего и не нужно будет. Что свобода, которую так ищет человек, — в том, чтобы воспарить над миром, в дыхании, которое перехватило от высоты и от вида, в скорости полёта и во влажном прохладном воздухе. А ещё в чужом тяжёлом дыхании прямо у уха и в крепких руках, надёжно обхвативших за грудь. Без них нет свободы. — Сегодня короткая экскурсия, а однажды мы слетаем до Кронштадта, ты даже не представляешь, каково лететь над Финским заливом… — хрипловато говорил Алекс прямо в ухо. Аркадий ничего не ответил, но согласен был на всё. Оставил его Алекс на крыше дома на Мойке, недалеко от дворца Трубецких. Забрал одежду и вручил кучу ключей на верёвочке. — Возьми, это тебе пригодится, — хитро улыбнувшись, Алекс отошёл к краю крыши. — Бывай, — и, отдав честь, рухнул спиной в бездну. Аркадию пришлось взламывать замок на чердаке дома.—
— «Fare thee well! and if for ever, still for ever, fare thee well», — продекламировал Алекс, вскочив на крепко сколоченный стол. Со стороны, наверное, выглядело легко и почти грациозно, но далось с огромным трудом: мир кренился куда-то вбок. Он хотел продолжить читать, он ведь помнил, что идёт дальше, но Марго схватила его за ступню и снизу вверх прокричала: — Алекс, слезай, мы сейчас уходим, Муха с кем-то чуть не подрался. Пришлось спуститься и, опираясь с одной стороны на Марго, а с другой — на тоже с трудом сохраняющего вертикальное положение Матвея, двинуться к выходу из кабака. Жаль было уходить, и вот надо было Мухе опять задирать кого-то… Да, Алекс надрался. Да, сознательно решил пренебречь самоконтролем, который составлял теперь всю его жизнь. Но ведь был такой повод: они за несколько месяцев не добывали столько, сколько попало в руки за один вечер. Набитые кошельки, золотые и серебряные часы, ожерелья и браслеты… Это годы безбедной жизни для них, это новая жизнь фрегату «Дырявому» (который на самом деле «Проворный»), это… Подстёгивая себя, Алекс придумывал всё больше превосходных применений для такой суммы. Начав ещё на балу, он вливал в себя бокал за бокалом. Танцевал, отдаваясь музыке, как давно не отдавался. Прижимался к мягким губам Марго, желая этого и не представляя на её месте никого другого, и даже не вздрогнул, когда она, тоже пьяная и разгорячённая, обняла его и положила руку на спину. Ещё немного, и настало бы блаженное онемение, когда он не чувствовал бы совсем ничего: ни тела, ни души — но оно никак не наступало, а два факта, на которые наслаивались, постоянно пересекаясь, сотни других, никак не желали исчезать из головы, как бы высоко он не поднимал бокал и как оглушающе не горланил тост. А на морозе, моментально вцепившемся в нос и щёки, он начал трагично быстро трезветь. Матвей, спешивший домой (Алекс сказал бы ему, что возвращаться пьяным к отцу не лучшая затея, но было слишком не до того), запрыгнул в коляску к извозчику, а компания побрела до корабля пешком, было не так далеко. Алекс с Марго впереди, Граф, Чингиз и Муха — за ними. Алекс не поднимал головы, потому что видеть звёзды сегодня особенно не хотелось. Хотелось петь и плакать, но петь он не умел, а плакать не мог, поэтому пытался снова декламировать стихи, но сбился после второй строфы. Трезветь было слишком грустно, и потому на корабле хотелось бить всё подряд от досады. Но Марго, отобрав фарфоровую чашку, потянула его в каюту, и Алекс безвольно последовал за ней. Внутри, поставив на стол свечу, Марго села напротив него на кровати, убрав под себя ноги и поправив платье, и сказала усталым голосом: — Алекс, пожалуйста, не говори «прощай». — Выбившиеся из причёски локоны падали ей на лицо, а силуэт отбрасывал длинную тень на пол. Алекс не понял сперва, а потом удивился: — Ты знаешь английский? — И английский знаю, и Байрона читала, так уж вышло, — пожала плечами Марго. — Тогда, раз ты знаешь Байрона, то знаешь, о чём стихотворение. Оно про любовь и разлуку, а не про… — не договорив, он махнул рукой. — Милый, я знаю не только Байрона, но и тебя, — склонив голову, проговорила она и грустно улыбнулась. — Может, расскажешь? — Нет, мне надо подумать, — бросил Алекс, отодвинувшись назад. — Ложись спать, уже совсем поздно, а я скоро тоже лягу. Марго вздохнула, перекатилась к стене, накрылась ватным одеялом и скоро затихла. Алекс сидел на краю, согнувшись и подперев подбородок руками, пустым взглядом смотря в темноту каюты. Факт номер один: Аркадий Трубецкой продолжал жить своей жизнью. Приглаживал волосы, улыбался, светя белоснежными зубами, танцевал, порхая надо льдом, кружась и прыгая, вскидывая руки к небу… Вальсировал с богатой дворянкой. Скользил по льду, навострившийся, как ищейка, и мог бы поймать Алекса с Матвеем, если бы те вовремя не покинули каток. (Интересно, как Трубецкой поступил бы тогда?) Он жил, как жил всегда — холёный, богатенький дворянин, сытый и устроенный, приковавший к себе все взгляды, одним своим рождением выигравший лучшее место в обществе. Ищущий лучшее, однажды лишь споткнувшийся, но вновь вернувшийся в привычную колею. Слишком много характеристик, но их поток уже не остановить. Алекс знал: ту дворянку Трубецкой не любит — если бы любил, то так напористо ухаживать не сумел бы. Алекс не слышал, что он ей заливал, но судя по тому, как растерянно она на него смотрела, точно что-то о чувствах. Чтобы влюблённый Аркадий так быстро и легко заговорил о чувствах? Трижды ха. Скорее всего, материальное состояние Трубецких переживало сейчас не лучшие времена, и, в духе своего сословия, молодой отпрыск знатного рода исправлял положение. Смешно вспоминать, как когда-то Алекс думал, что хоть в этом Аркадий не будет потакать сословным привычкам. Смешно вспоминать, как он казался другим. Расскажи кому-нибудь сейчас, что Трубецкой мог бы понять жизнь за пределами своего уютного мирка, только пальцем у виска покрутили бы. Кем ты стал, а? Как смог так спокойно жить? А ведь обещал… Где тот юноша, что сбегал из-под родительского надзора, ловко метал карты, танцевал со страстью, покрывался румянцем и запинался, злился, когда Алекс рассказывал про жизнь бедняков, и передал через Алекса подаренный тёткой перстень в дом призрения? Где тот мужчина, который говорил, что без Алекса не сможет? Где тот человек, что желал жить, а не плыть по течению впереди всех?—
Алекс никогда не приглашал на танец, он вызывал на него, как на дуэль. Что в первый раз, в апрельских сумерках, что два года спустя, в конце тёплого нежного мая, когда трепетала от лёгкого ветра прозрачная тюль на двери балкона, через который Алекс без труда забрался в спальню Аркадия. Мог себе позволить — в доме не осталось почти никого, кроме нескольких слуг: матушка перебралась отогреваться на дачу и перевезла с собой весь штат. От ветра едва заметно колыхалась и алексова широкая белая рубашка: тонкая, не застёгнутая на верхние пуговицы, с обязательным вырезом на спине. Легкая, как свежее майское утро, как улыбка Алекса. Когда Аркадий, сняв с граммофона на столике ткань и прицельно отыскав из десятка пластинок нужную, развернулся, Алекс протягивал ему руку ладонью вверх, приглашая на танец, и глядел так, будто не примет отказа, сочтёт за личное оскорбление. Улыбнувшись, Аркадий принял руку, но не правила игры: если уж его вызвали на танец, ему и вести. Положил другую руку на талию, смотрел, не отрываясь в зеленовато-серые глаза. Алекс хмыкнул, но его условия принял, положил свою руку на плечо. Мужской голос, пробиваясь через шум, через года и километры, запел, и Аркадий сделал первый шаг. Слушайте, если хотите, Песню я вам спою И в звуках песни этой Открою всю душу свою. Ещё шаг. Другой. Третий. Не было рисунка танца, он двигался по наитию, потому что с Алексом всегда было лишь так. Когда они пытались обдумать, подойти рационально, разложить на детали, всё рушилось. Жить разумно получалось по-отдельности, но не вдвоём. Чтобы всё вышло, нужно было закрыть глаза и сделать шаг в пустоту. И в пустоте — схватить чужую руку. Мне так отрадно с вами Носиться над волнами, Что в безвозвратную даль Умчаться мне было б не жаль. Оголённую руку Аркадия — рукава он закатал, — лежащую на чужой талии, щекотали пёрышки сложенных крыльев. Приятно и волнующе. Алекс тоже взгляда не отводил. Шагал вслед за ним, подстроившись, чувствуя его тело. Ковёр, устилающий всю спальню, скрадывал шаги — они растворялись в музыке, кружась в ритме вальса. И этой тихой ночью, Когда кругом все спит, Не дремлет мое сердце, Оно сильней стучит. А когда Алекс переплёл свои пальцы с его, сердце Аркадия забилось так, будто это в первый раз, будто стук даже в кончиках пальцев отдавался, будто от нежности, заключённой в простом жесте, наступит конец света. Не глядя на руки, большим пальцем он погладил Алекса по костяшке, не прекращая движения. В душе же так тревожно, Боюсь, что невозможно Еще когда-нибудь Мне эту ночь вернуть. С недавних пор Алекс стал зачёсывать назад свои кудряшки, пытаясь выглядеть серьёзней, но те неизбежно пушились, делая его похожим на нахохлившегося воробья. Было ужасно мило, но Алекс этого не признавал и хмурился ещё сильнее. Вот чего боялся Аркадий — они менялись. Тревожили не перемены, нет, он понимал их неизбежность, страшно было, что изменятся они по-отдельности. Петербург — огромный город, и однажды, разменяв чувства на года, они затеряются в нём так, что, увидевшись, не скажут друг другу «привет». А Алекс — вольная пташка и однажды захочет покинуть город, что так мал для него, и оставит за собой лишь невидимый след крыла на затянутом облаками небе. И даже если в этот самый момент: переплетённые пальцы, созвучные шаги, скрещенные взгляды, бьющиеся в унисон сердца — всё было как в сказке, то реальный мир сказкой не был и не закольцовывался в вечный рай, когда герои обретали друг друга. Если сердце дрожит от любви, чью конечность ты чувствуешь в мельчайших деталях, это куда больнее, чем вовсе не любить. — Ты снова много думаешь, да? — спросил Алекс, остановившись вслед за песней. Аркадий поднял бровь. — Пустой взгляд, аристократическая тоска на лице, — пояснил он. — Не думай, ладно? — С плеча он поднял ладонь и мягко провёл по щеке Аркадия. — Столько дум ещё впереди, не будем их торопить. — Положил ладонь на коротко стриженный затылок, погладив, надавил, притягивая Трубецкого к себе. Он склонился послушно, прижался к приоткрытым губам, и несколько секунд всё было, как в первый раз: тягуче и нежно, с искрами восторга в кончиках пальцев неразжатых рук. А потом Аркадий провёл по чужой спине прямо к основанию крыльев, погладил пушистые пёрышки, снова и снова провёл сверху вниз, чувствуя, как расслабляются мышцы, аккуратно зарылся пальцами в перья. И Алекс, выдохнув ему в губы, обеими руками обвив шею, запрыгнул на него, опрокинув на кровать сзади. — Спасибо, что не на пол, — от неожиданности ударившись о твёрдый матрас, сказал Аркадий. Алекс, возвышающийся над ним, тихо рассмеялся. Солнечные лучи заблудились в его растрёпанных волосах, в верхних перьях полураскрытых крыльев, словно сам он отдавал миру свет. Глаза его блестели, и в этот миг он словно сошёл с иконы одной из сект, что поклонялись крылатым. Аркадий однажды видел целую галерею их икон, и если в православии лица святых изображались застывшими, взглядом обращёнными прямо в вечность, то там лица крылатых были живые: кто-то смеялся или хмурился, кто-то смотрел с удивлением или тоской. Алекс — улыбался, и морщинки у глаз тоже были как солнечные лучи. Он склонился, и Аркадий, не прекращая гладить его по спине, обхватил губами алексову нижнюю губу, потянул её и легонько сжал зубами — не до боли, но до приятного острого тянущего чувства. И Алекс, прикрыв глаза — светлые ресницы подрагивали, — застонал в поцелуй: тихо, едва слышно, но это был лучший звук на свете. — Тебе приятны такие прикосновения к крыльям? — Может быть, поздно, но нужно было уточнить. — Это… необычно, — задумавшись ненадолго, лбом ко лбу прижимаясь к Аркадию, выдохнул он, — но приятно. — Отстранившись, он взял руку Аркадия в свою и сказал, сжав её: — Зависит ещё от того, как прикасаться, понимаешь? Так — ничего, — и сжал ещё сильнее. — А так — приятно, — и, отпустив, пальцами быстро и легко пробежался кончиками пальцев по запястью, и мурашки искрами разлетелись по руке. Погладил внутреннюю сторону ладони. Провёл по пальцам и переплёл их со своими. Аркадий, не отрываясь, смотрел на их руки, а Алекс, закончив, оставил быстрый поцелуй на кончике его носа. — Видишь? — прошептал он. — Любовь всё меняет. — Хорошо, — голос Аркадия был неожиданно хриплым. Он снова прижался губами к алексовым, языком проник внутрь, и если сперва такие поцелуи казались неловкими, то сейчас от переплетения языков, от того, как тесно Алекс прижимался к нему, внутри поднимался жар, внутри всё полыхало и рвалось наружу. И Аркадий отдавал свой жар поцелуями и прикосновениями, гладил раскинутые крылья, на солнце отливающие бежевым, от кроющих перьев спускался к длинным маховым — и крылья подрагивали под его руками, а Алекс, перестав сдерживаться, стонал, прикрыв глаза, и ёрзал на бёдрах Аркадия, выдавая своё возбуждение. С мимолётным сожалением оставив крылья, Аркадий принялся расстёгивать пуговицы на рубашке Алекса — к счастью, они были крупными и легко поддавались, а иначе он с затуманенной головой справился бы с трудом. Алекс вновь склонился, и Аркадий, помогая ему стянуть рубашку, оставил поцелуй на худом плече. Ещё и ещё один: жадно прижимался губами к тонкой коже, на которой солнце рассыпало махонькие веснушки. И он целовал их, спускаясь ниже по плечу, запоминая их, как созвездия, чтобы в один момент подцепить зубами кожу, сдавить, ловя приглушённые стоны, и начать перекраивать карту звёздного неба. От плеч — к тонким выпирающим ключицам, к шее, подрагивающему кадыку. Алекс тем временем вслепую пытался расстегнуть рубашку Аркадия, путался в руках и шипел оттого, что ничего не получалось. И Аркадий, отстранившись, мазнул поцелуем по виску и сам принялся избавляться от рубашки, подстёгиваемый нетерпеливыми руками. Чтобы снять её, нужно было приподняться, и тогда он, как раньше в танце, поменял положение и, уронив Алекса со своих бёдер на простыни, навис сверху. Не ожидавший этого Алекс всё же успел сложить крылья — нечеловеческий инстинкт. И смотрел теперь снизу вверх: на лицо легла тень — Аркадий заслонил ему солнце, — кудри разметались по подушке, а в глазах загоралась хитринка. А потом, приподнявшись в пояснице, Алекс выпирающим под брюками членом потёрся о пах Аркадия — жар, окативший его, заставил протяжно застонать. Он знал, что щёки его полыхают: от смущения, жара и, возможно, от предвкушения. — Аркадий, давай сегодня? Я готов, — прошептал Алекс. Он замер. — А ты? — Я готов, — так же тихо и хрипловато ответил Аркадий. — Ты уверен? — Я уверен! Я всегда был уверен! — выпалил он. Место хитринки заняла чистая искренность. — Нет, наверное, не всегда, а только недавно, но я так долго хотел, так мечтал быть ближе, мечтал почувствовать тебя, и… Боже, я так никогда не заткнусь и буду говорить всякие глупости, но я совсем-совсем не могу… Аркадий смотрел на него и улыбался, а в груди росло и ширилось что-то невероятное, чувство, ради которого на свете можно было отдать всё. Господи, он так его любил. — Хорошо, Алекс, — мягко проговорил он. — У меня в шкафчике есть масло. И конечно, это было странно и неловко: они были вчерашними подростками и они были первыми друг у друга. Алекс рассказывал, что однажды почти занялся любовью с женщиной, но в последний момент он понял, что всё не так, и отступил. Аркадий желал, чтобы сегодня с ним всё было так, но если нет, он тут же прекратит. Он видел, как робеет и смущается Алекс, как горят и его щёки, чувствовал, как колотится сердце, слышал в голосе неуверенность — не в ситуации, а в себе. Он был таким искренним и беззащитным, как никогда раньше, и за то, что он так открылся, так доверился, Аркадий готов был вечно его целовать. Волнуясь, месяцем ранее он проштудировал потрёпанную книжечку, одолженную у однокашника, где на немецком (который Трубецкой знал не насколько хорошо, поэтому подключил словарь) рассказывалось о возможных позах и о том, как облегчить проникновение, и теперь надеялся, что сумеет всё повторить. Медленно вводя смазанный маслом палец в сжатое колечко мышц, Аркадий поглаживал Алекса по бёдрам. Целовал то едва заметный шрам внизу на животе, то маленькие ладные ягодицы — на левой была трогательная родинка. Успокаивал и надеялся, что уменьшит неприятные ощущения. Алекс не стонал: дышал тяжело, но не останавливал. Добавляя второй палец, губами Аркадий обхватил поджатые яйца, провёл по ним языком, смочив слюной, стал облизывать их по очереди, увеличив напор и одновременно раздвигая пальцы внутри. Алекс застонал — и это точно был стон наслаждения, — пытался податься назад, насаживаясь на пальцы и вынуждая глубже обхватить яйца. Во рту было солоновато, вокруг пальцев — жар и теснота, и от этого вкупе со стонами член Аркадия невыносимо пульсировал, он сам чуть не стонал в ответ. Отстранившись, он увидел, как подрагивали видные за спиной крылья, белее светлых простыней, как подобные ангельским перья, нечто высокое, пришедшее из мира мечты, отражали слабость, страсть и сладкую муку человеческого тела. Вот оно — ренессансное существо. Может, поэтому крылатых так не любили и так полюбил одного Аркадий. — Давай, — выдохнул Алекс, когда он только добавил третий палец. — Давай прямо сейчас, я больше так не вынесу. И Аркадий не смог ослушаться. Кивнув, он откатился в сторону, вновь оказавшись спиной на простынях. Алекс, поднявшись, нависал над ним, распахнув крылья, и те, раскрытые и трепещущие, говорили о его возбуждении чуть ли не больше, чем прижатый к животу член и красные щёки. Алекс, пальцами обхватив член Аркадия, направил его в себя и стал садиться: мышцы обхватили головку — медленно-медленно Аркадий проникал в горячую тесноту, поглаживая Алекса по бокам, легко надавливая на напряжённые мышцы. — Всё хорошо? — Порядок. — Скажи, когда могу продолжать. — Хорошо. Но Алекс не сказал, полминуты спустя он сам стал насаживаться на член, дыша неровно и прерывисто. Ресницы скрывали его потемневшие глаза, а перья крыльев, особенно маховые на кончиках, трепетали, словно от ветра. Остановился и замер Алекс только тогда, когда мошонка Аркадия упёрлась в его ягодицы. — У тебя… немаленькие размеры, — выдохнул он. — Спасибо, наверное? Алекс засмеялся и вдруг, сдвинувшись, застонал протяжно, сжавшись так, что Аркадий чуть не кончил в этот самый момент. — Вот это было очень приятно, — отозвался наконец Алекс. — Ты можешь двигаться. Аркадий знал: ни он, ни Алекс долго не продержатся, и в первый раз всё не будет как в бульварных вульгарных романах — долго и с фейерверками перед глазами. Алекс, упираясь руками назад о бёдра Аркадия, поднимался и опускался, дыша неровно, то и дело порываясь зажмуриться, но глядя Аркадию прямо в глаза. А тот готов был потерять чувства от того, как член его обхватывает тёплое и поддатливое; Алекс понемногу наращивал темп. Правой рукой Аркадий обхватил алексов член, который давно уже сочился смазкой, и рука двигалась легко и быстро, в ритме с толчками. И конечно, Аркадий не выдержал первый: до дрожи острая волна накрыла его и он, застонав громко, даже не пытаясь сдержаться, выплеснулся внутрь. А придя в себя, не вынимая обмякший член, он продолжить двигать ладонью по алексову, задевая головку и ловя тихие рваные выдохи и невольные стоны — и Алекс очень быстро последовал за ним, с протяжным стоном выплеснул в руку тёплое белёсое семя. Крылья его, трепетавшие тем сильнее, чем ближе он был к развязке, на пике замерли — свет проникал сквозь перья, как через витражи на окнах, — а когда Алекс обмяк и лёг Аркадию на грудь, укрыли их обоих. Спустя минут тридцать или сорок, когда Аркадий уже обтёр Алекса и себя влажным полотенцем, за которым он с трудом заставил себя выйти из комнаты, они лежали, укрытые по пояс одним тонким тонким покрывалом чуть темнее бежевых простыней. Алекс, сложив крылья, лежал на боку и, закинув ногу на длинные ноги Аркадия, положив голову на одну с ним подушку, водил пальцем ему по груди. То рисовал непонятную картину, то выписывал неведомые письмена, то просто прослеживал дорожку светлых волос. Узкое запястье, маленькие ладони, но удивительно крепкие руки, что могли удержать в полёте крупного мужчину. Великолепная скрытая сила. Но вдруг нега, в которую Аркадий был погружён, развеялась — он не знал, почему не заметил раньше, но на запястье Алекса лиловел синяк, слишком похожий на крепкую хватку чьей-то руки. — Кто тебя так? — спросил он, подняв свою руку и осторожно обхватив алексову. Стараясь в голос не пропустить угрозу любому, кто мог причинить Алексу боль. — Да одни не самые приятные жители столицы, — небрежно бросил Алекс и отнял руку. Аркадий удерживать не стал, но неодобрительно молчал, неудовлетворенный ответом. — Аркадий, всё нормально, меня пытались схватить, но я вырвался и улетел от них, поэтому сейчас всё нормально, — он говорил, словно мать, втолковывающая что-то неразумному ребёнку. — Алекс, — вздохнул он, — мне нет смысла говорить, как это опасно, ты и сам знаешь. Алекс молчал. Аркадий тоже повернулся на бок и заглянул в светлые глаза. — Я очень боюсь тебя потерять, — почти шёпотом признался он. — Кайо, ты… — Чшш, — Аркадий прижал палец к приоткрытым губам. — Я скажу, ладно? Кивок. — Пожалуйста, Алекс, зови меня хоть каким способом, зови меня, и я буду рядом. — Шёпот, слетающий с губ, был, кажется, громче всего на свете. Он прижался лбом к алексову и на секунду закрыл глаза. Сама возможность открыть глаза и больше не увидеть лукавый нежный взор била под дых сильнее любого верзилы из подворотни. — Алекс, я не дам тебя в обиду, я… — Я сам могу за себя постоять, — перебил его Алекс, нахмурившись. Аркадий поднял руку и большим пальцем провёл по морщинке между бровей, по изогнутой левой, ещё сильнее изогнутой правой. — Ты можешь, — согласился он. — Но ты можешь постоять и за меня, а значит, и я могу вступиться за тебя. Это взаимопомощь. Алекс молчал, но лицо его разгладилось. — Я не дам никому навредить тебе. Я обещаю. — Положив руку ему на щёку, Аркадий смотрел, как в глазах смута и беспокойство стихают, превращаясь в спокойствие. — Хорошо, — отозвался он наконец. И улыбнулся — уголком губ. В спутанных волосах вновь гуляло солнце, и впереди был целый день, а за ним — целая жизнь, и в сердце Аркадия это не помещалось, лилось наружу. — Я так люблю тебя, Лёш, — прошептал он, смотря на лицо напротив через прикрытые ресницы. На лице — удивление, принятие и улыбка. — Ты такой… — выдохнул Лёша, домашний и родной, — такой невыносимый. Я тоже люблю тебя, Кайо. Возле его глаз светились морщинки, а на щеках розовел лёгкий румянец. Аркадий многого не знал ещё, но точно был уверен, что это одно из тех особенных мгновений, что никогда не повторятся, застынут янтарными каплями воспоминаний, которыми годы спустя можно будет любоваться с улыбкой или светлой грустью. Он предпочитал улыбку.