Прости мне мои расспросы, но это невыносимо: Так быстро проходит осень, так тянутся долго зимы, Съедают мои детали ветер и снег. Давай, куда бы мы ни летали, Вспоминай, вспоминай, вспоминай, вспоминай...
С треском догорал огонь в очаге, вылетающие искры вспыхивали и сразу гасли. Отблески света то и дело прыгали по выстроенным в ряд бутылкам на полке, но быстро убегали. Свечи он затушил. Трюм и весь корабль окутывала безмолвная тьма. Наверху в каюте спала Марго, за стенкой в гамаках сопели Чингиз, Муха и Граф. Тихо было так, что, казалось, слышно, как воет ветер в заливе. Легко представлялось, как по огромной пустоте под мерцающими звёздами он носится, бросаясь пригоршнями снега. Оставшись один во всём мире, Алекс ждал. Закинул ноги на стол, руки скрестил и бездумно следил за догорающим пламенем. Из теней вырисовывалось прошлое, хоть он совсем не желал его видеть. Прошлое поднимало слишком много чувств, которые он предпочитал топить в ненависти. Рука, поданная в приглашении на танец, промелькнувшее на всю стену крыло, переплетённые пальцы, колышущаяся штора, шелест листвы и шум волн на Мойке, цветущая сирень и яблочное варенье… круговорот видений-ощущений-звуков-запахов, втянуться в который он не мог, звал за собою в яркую позабытую жизнь, но Алекс знал, что, когда он вынырнет, вновь останется лишь боль и опустошение. Тени не отступали. Даже на мысли о будущем было не отвлечься, ведь будущее — омут, на который он набросал тонкий настил из планов. Планы помогали цепляться, чтобы водоворот захватил не так быстро. Как он может уйти, если без него «Проворный» не поплывёт в светлое будущее? А нужно ли хоть кому-то это будущее, не столь важно. У Графа была семья, Муха и Чингиз не рвались оставить Петербург, но они не возражали, когда Алекс разглагольствовал о починке корабля и грядущем плавании. Наверное, считали пустыми словами. Он сам не был уверен, верит ли им. Ещё несколько дней, и наступит новый век, новая эпоха. Алекс знал, это будет эпоха перемен. Они витали в воздухе, о них говорили в кабаках и на улицах, в светских салонах и даже на Императорском балу. Это будет эпоха сильных, смелых и стремительных людей и не людей с горячими сердцами, которые не станут больше терпеть гнёт власти, которые добьются всеобщего равенства и, встав плечо к плечу, крыло к крылу, изменят мир. Только для всех ли найдётся место в новой эпохе? Громыхнул входной люк, затем послышались ругательства шёпотом и тихие шаги. Вернувшийся наконец Матвей остановился возле очага и стал стягивать перчатки и кепку. — Привет, — Алекс приподнял руку и помахал ему из тени. — Ой, — Матвей резко обернулся и, увидев его, выдохнул. — Я думал, все уже спят. — Я вот не сплю, — заявил очевидное Алекс и откинулся обратно на спинку стула-трона. — Тебя жду. — Зачем? — настороженно спросил он, подойдя чуть ближе и остановившись у противоположного края стола. — Поговорить хочу, — натянув хитрую улыбку, Алекс снова сложил руки на груди. — Ты чего так далеко стоишь, можешь ближе подойти, я не кусаюсь. — Добавлять «если только не попросишь» было бы лишним, поэтому он не стал. — О чём? — ещё более настороженно спросил Матвей, но сел на стул рядом, повесив на спинку пальто. — Об Алисе. — Ситуация так глупо не отпускала, и хотелось сделать хоть что-то, чтобы не чувствовать себя беспомощным. Чтобы был шанс, что в этот раз всё решат не правила чужого мира. — Если ты снова хочешь сказать, что мы друг другу не пара… — устало начал Матвей, но Алекс его прервал: — Нет, это ты сам знаешь, а жизнь напомнит и без меня. Я хочу спросить, знаешь ли ты про её секрет? — Алекс выжидающе посмотрел на растерянного парня. Мальчика. Он ведь едва ли много старше Алисы. — Ты про то, что её выдают замуж? — Матвей попытался скрыть это, но плечи выдали, как он поник. — Да, она сказала. Даже не удивлён, что ты как-то узнал это раньше, — замолчав, он смотрел мимо Алекса в темноту. — Я не знаю, что делать, но не думаю, что хоть кто-то подскажет… — едва слышно добавил он, опустив глаза. — Ты об этом с ней разговаривал в кабаке? — вдруг встрепенувшись, он поднял голову и посмотрел Алексу в глаза. — И об этом тоже, — не стал скрывать он. — Но я сейчас не о том. — Наморщив лоб, он задумался, как бы лучше подвести к разговору. — Ты уже понял, что Алиса… особенная? — Конечно… — неуверенно кивнул Матвей. — Я таких, как она, никогда не встречал: она очень умная, она хочет изменить мир к лучшему, стремится к своей цели любыми путями, а ещё у неё такие глаза… — Кажется, распалившись, он мог продолжать до бесконечности. — Матвей, избавь меня, пожалуйста, от восхваления дамы твоего сердца, я не об этом, — сморщившись, прервал его Алекс. — Скажу прямо: ты знаешь, что у неё крылья? Матвей замер. — Нет… — совсем беспомощно отозвался он. — Не знаю. А почему… то есть, как ты узнал? — Ты же в курсе, что я умею наблюдать за людьми, — едва заметно улыбнувшись, выдал Алекс готовую реплику. — А намётанным глазом увидеть под одеждой очертания крыльев, затянутых ременным корсетом, не так сложно. — Сложнее не вспоминать, как ныли слишком стянутые свои. — Я… — большим пальцем правой руки, лежащей на столе, он нервно дёргал заусенцы, пытаясь подобрать слова. — Не то чтобы я был против, нет, но ты не можешь ошибаться? — спросил он наконец, своими большими чистыми глазами заглядывая в алексовы. — Нет, не могу. — Большого труда стоило не уйти в оборону, ощетинившись. — Дай угадаю, она ни разу не дала тебе коснуться её спины, даже если ты учил её кататься, а ты наверняка учил… — Ну да, — медленно кивнул Матвей с нечитаемым лицом. — Ни разу… Значит, ты прав, — снова кивнул он, пустым взглядом уставившись куда-то мимо Алекса. — Жаль, что она не сказала сама, — помолчал и вдруг спросил: — А ты откуда всё знаешь про корсет и остальное? — Чтобы быть хорошим вором, нужно знать всё про людей и не про людей тоже, — Алекс заставил себя улыбнуться. — А теперь слушай, что я скажу, — скинув ноги со стола, он облокотился на него и пристально посмотрел на Матвея. Матвей, выглядевший очень подозрительно, моментально напрягся сильнее, чем в самом начале разговора. — Ты знаешь, что Алиса не вызывает у меня симпатии, — начал Алекс гнетущим тоном. — По многим причинам. Но если ты, — он понизил голос, — если ты, что бы дальше между вами ни происходило, из-за крыльев обидишь её по религиозным или ещё каким причинам, я этого не оставлю. Не моргая и приблизившись вплотную, он смотрел на Матвея, а на лице у того испуг медленно сменялся уверенностью. — Алекс, я даже не верю в… точнее, я не знаю… неважно, — он помотал головой. — Начнём с того, что я ни за что не стал бы её обижать, хорошо? И то, что у неё есть крылья, ничего не меняет. Мне только жаль, что она не доверилась и не рассказала сама, а ещё то, что ей приходится скрывать их, — на одном дыхании выпалив это, Матвей сделал глубокий вдох. — Но я никогда бы не причинил ей вреда! И никому бы не дал причинить! Алекс усмехнулся. В груди едко тянуло, кололо и ворочалось нечто неподъёмное. — Смотри только храни верность своему обещанию, — снова откинувшись на стул, отозвался он наконец. В общем-то это он и хотел услышать. Не хотел только, чтобы оно так отозвалось в нём воспоминаниями, которые лучше бы не тревожить. — Не будь пустословом. — Раз она тебе не нравится, почему ты о ней так беспокоишься? — спросил вдруг Матвей. «Почему ж тебе всё нужно знать?» — мысленно вздохнул Алекс. — Потому что никому не может быть дозволено причинять вред человеку — или не человеку — за то, что он изменить не может, — ответил он. — Она буржуйка, но её за крылья не принимают свои же. А мы не будем им уподобляться, — улыбнувшись, Алекс встал и козырнул Матвею. — Вот и ответ: я во всём за справедливость угнетённым. Матвей, встав следом, смотрел на него нечитаемым взглядом. — Ладно, я пойду спать, — потягиваясь, решил закончить закончить разговор Алекс и пошёл в сторону лестницы. — А мне всё-таки кажется, что ты что-то скрываешь, — неожиданно донеслось из-за спины, и он обернулся. — Если хочешь, можешь мне рассказать. Так легче станет. — Спасибо, Матвей, — как можно мягче отозвался Алекс: зачем же обижать ребёнка? — но это я унесу с собой в могилу, — и улыбнулся горько. В темноте не видно.—
Врач, молодой, среднего роста человек с рыжеватыми волосами и слегка выдающейся челюстью, задумчиво возвышался над кроватью. Его Аркадий выписал из больницы: там сказали, что Григорий Анатольевич, несмотря на возраст, опытен и уже имел дело с подобными случаями. Служанка, которой Аркадий мог доверять, под руководством доктора смыла со спины Алекса спёкшуюся кровь, и стало видно, что кости обрезали у самой спины, и неровные маленькие обрубки торчали, вызывая резкую тошноту и желание больше никогда этого не видеть. Вокруг — отёки и покраснения: вся спина была красной, словно по ней лупили, не жалея сил. — Второй операции он сейчас не перенесёт, даже под наркозом, — устало заговорил доктор наконец. — Остаётся надеяться, что обрубки смогут затянуться кожей. Аркадий молча кивнул. — Но вы сами наверняка знаете, каков процент смертности после таких операций. — Аркадий знал. Он снова кивнул. — Болевой шок, огромная кровопотеря… Даже если вы будете следовать всем указаниям и не начнётся осложнений, его организму нужно быть очень сильным, чтобы перенести это. — Он сильный, — голос Аркадия прозвучал совсем хрипло. — Я знаю, — ответил Григорий Анатольевич. — Но то, справится он или нет, зависит ещё и от его тяги к жизни, желания вновь открыть глаза. После потери крыльев мало кто этого желает. — Вы знали его раньше? — спросил Аркадий, чтобы не задумываться над последними словами доктора. — Конечно, — кивнул он. — Я знаю, пожалуй, всех крылатых в столице. Вы, может, не слышали, но при главной городской больнице на полулегальном положении существует и больница для крылатых: в некоторых специфических случаях врачи, не знакомые с их биологией, попросту не смогут оказать помощь. Я проходил специальные курсы. Ну и… после травм, как у вашего друга, пострадавшим нужно время, место и помощь для реабилитации — и мы в больнице всё это предоставляем. Хотелось бы, чтобы это требовалось реже… Аркадий молчал. Оставив инструкции и мазь против воспаления, сообщив, что в ближайшее время будет заходить каждый день, чтобы контролировать состояние Алекса, доктор покинул комнату. Наступила ночь. За ней другая, а следом череда одинаковых ночей, тёмных и вязких. Днём Аркадий находил, чем себя занять — хоть он и взял отпуск по здоровью (хронический бронхит, который, к счастью, почти не проявлял себя уже несколько лет, сослужил хорошую службу), бумажной работы хватало. Ночью же в аркадиевой просторной спальне оставался только он и Алекс, не приходящий в сознание. Мать ещё не вернулась из Москвы. Слуги молча выполняли указания. Кушетка стояла возле кровати, где лежал Алекс. Внешний порядок не помогал хоть сколько-нибудь упорядочить мысли. Онемение, опустошение, словно голову и тело выпотрошили и натолкали туда ила и тины, охватывало его в одну ночь. Алекс, не приходя в себя, пытался ворочаться, но, как только касался спиной простыней, стонал от боли, после чего вновь затихал. Аркадий вскакивал и ложился обратно. Пустота внутри не была лёгкостью разогретого воздуха в воздушном шаре; нет, это был ртутный спрут, который щупальцами оплёл вены и артерии и впрыснул в кровь отраву. Который поселил в голове вопрос: «Имеет ли теперь хоть что-то смысл?». Ответа не было. На смену пустоте другой ночью приходило вязкое и тянущее отчаяние, которое хватало за руки и ноги и тащило в пучину. Алекс метался по кровати, стонал и чуть не кричал. Не успокаивался и не открывал глаза. Аркадий удерживал его, чтобы он не содрал бинты, чтобы случайно не навредил себе. Крепко держал за плечи, закрыв глаза, и ждал, пока приступ пройдёт. В сознании вспышкой пульсировала одна мысль: «Мне страшно. Мне страшно. Мне страшно. Мне страшно. Мне-». Мне страшно, что я больше не загляну в его глаза, что никогда не увижу его улыбки, что он не засмеётся больше заливисто, запрокинув голову. Алекс успокаивался. Отчаяние не оставляло. На шее, сдавливая её, словно петля, висела цепочка с позолоченным медальоном. Если подцепить крышку ногтём и приоткрыть, будет видна смазанная фотография улыбающегося юноши — Алекс не сумел и минуты ровно просидеть перед объективом. А напротив — прикреплено белое пушистое пёрышко. Аркадий, в отличие от матушки, суеверным не был, но в примету, что перо крылатого, отданное им добровольно, приносит удачу, он поверил. Сейчас это звучало горькой насмешкой. В самый тёмный момент ночи — который должен приходить перед рассветом, но Аркадий сомневался, что рассвет когда-нибудь наступит, — когда догорала последняя свеча, голос, поселившийся в подкорке, задавал ему вопросы, на которые он не знал ответа. Или не хотел знать. Если Алекс очнётся, захочет ли он этого? Жизни. Не рядом с Аркадием — он знал, что Алекс уйдёт, и это каждый раз ошпаривало сердце кипятком, — но просто жизни. Просыпаться каждый день, чувствовать фантомные боли и никогда не забывать, что когда-то было иначе. На противоположной стене мерно били часы, отставая от ударов сердца. То же ли чувствовала Далила, глядя на спящего Самсона с остриженными ею волосами? Стыд, боль и вину за уничтожение прекрасного сильного существа, которое она любила. Она ведь любила Самсона. Полюбила первой. И, наверное, обещала, что не выдаст его тайну, что будет рядом. А потом ей вручили острый нож. Почему же она выбрала предательство, а не преданность? И последнее. Главный вопрос самому себе. Любил ли ты его хоть когда-нибудь так сильно, как в момент, когда ему причинили боль и ты его потерял? Спустя десять дней Алекс открыл глаза.