Дайте мне белые крылья — Я утопаю в омуте! Через тернии, провода В небо, только б не мучиться...
Выстрел был гранью, которую он случайно переступил. Водоразделом, чётко обозначившим до и после. Он не хотел — не стрелять, нет; выстрел, чёткий, быстрый и аккуратный даже принёс ему удовлетворение, — он не хотел, чтобы всё к этому привело. Нахохлившись, Алекс сидел на стуле-троне. Шрамы на спине гадко болезненно пульсировали. День утекал. В тени неподвижно расположился Чингиз — и ему наверняка было что сказать, но он как всегда отмалчивался. Вокруг стола, суетясь, мельтешил Муха, всё не мог поверить в своё спасение. А в голове снова и снова крутилась одна и та же сцена: Аркадий роняет Матвея на лёд, зацепив за шиворот изогнутой палкой, и тащит его. Даже не смотрит по сторонам, потому что цель важнее внешнего мира. Алекс, молниеносно подкатив на расстояние точного выстрела, жестоким и насмешливым воздушным поцелуем отправляет пулю чуть ниже колена и, не снижая скорости, едет дальше. Ногу не потеряет, жить будет. И Матвей тоже будет. До была ненависть — словно прожорливая машина, она пожирала все другие мысли, чувства и эмоции, требовала ещё и ещё топлива, выжимала все соки; но она же взамен давала силы и смысл. Если ненавидишь — значит, ещё за что-то цепляешься, значит, хоть что-то ещё не напрасно. Алекс хотел выстрелить в голову. Расправиться с человеком, который принёс больше боли, чем можно вынести. В последний момент не смог, наверное, потому что вырезали ему не сердце. До было невыносимо, после стало никак. Любовь всё меняет. Ненависть тоже. Если же приходит пустота, всё застывает. Он перестал бежать, как и хотел, но эта остановка была сродни остановке сердца. Слишком много метафор и сравнений, но опустошённый мозг по инерции пытался схватиться за что-то привычное. Вытянуть себя из небытия. Но вопрос «быть или не быть?», кажется, больше не стоял — и перестал быть на повестке дня давно. А решилось всё так просто. Пуля яростно впилась в чужую плоть, следом — крик. И Алекс понял, что Аркадий не виноват. Он заслуживал пули, потому что Матвею было больно, но в том, что случилось тогда, он не виноват. Всё было так просто, и в простоте своей било под дых ещё сильнее. Трубецкой был пустословом, разбрасывающимся обещаниями. Он был типичным представителем дворянского сословия, впереди всего ставящим процветание своего рода. Его таким научили быть. Он бывал жестоким. Бывал неумолимым. Когда-то он умел это сглаживать. Но — зачем в пустоте прятаться от правды? — в том, что Алекса лишили крыльев, не было его вины. Он не позволил бы им. Но не успел. Это была отвратительно глупая случайность длиной в несколько часов, которая всё разрушила — Алекс не знал, что в банке вызвали полицию, и не был готов, а Аркадий не знал, что его поймали в тот день. Это были четыре офицера, которых по приказу сверху уволили без возможности когда-либо вновь служить в полиции. Аркадия было ненавидеть проще, чем их. Они ничего Алексу не обещали. Он не видел их глаз, лишь знал их имена. Знал звук, с которым ломались их кости. В глазах Аркадия была жалость — а Алексу не нужна была ни жалость, ни жизнь. Но вот ему осталась чужая жалость, от которой он сбежал, и пустота. Бессмыслица. Ведь уже ничего не исправить. Наверху — Матвей и Алиса, у которых шанс ещё есть. Новый век наступит для таких, как они — человека и крылатой с горящими сердцами. Бросающихся в пламя ради любви и ради друг друга. Такие останутся цельными после любой перемены, их жернова истории не перемелют. В них почему-то верилось. — Алекс, иди спать, — Муха, приземлившись на стул рядом, склонился и заглянул ему в глаза. — Всё с Графом будет в порядке, он скоро явится, а выспаться надо: на тебе лица нет. Алекс помотал головой. Было мило, как Муха, обычно прячущий чувства за грубостью и сальными шутками, пытался заботиться, но сейчас не до того. Сейчас не уснуть — предчувствие шептало ему, что Трубецкой, раненый, разбитый, будет их искать. — Я даже не буду спрашивать, что случилось, и лезть тебе в голову, потому что ты всё равно ничего не расскажешь. — Муха сложил руки на груди. — Но хотя бы поспи, а я подожду Графа. — На том свете отосплюсь, — хохотнул Алекс, но вышло невесело. — Я всё равно не смогу уснуть, не волнуйся. Лучше иди ты вздремни. Надо дождаться утра. Дождаться Графа. И если он не вернётся к рассвету, надо уходить — уводить тех, у кого всё впереди.—
Корабль, родной и за год обжитый фрегат «Проворный», стал Алексу домом. И сейчас его дом умирал в огне: треск перекрытий и грохот падающих балок были стонами и криками агонизирующего огромного существа. Ему оставалось совсем немного — как и Алексу. Алексова любовь, злая и беспощадная, наконец пришла за ним. Нет, не за ним, но к нему. Словно это последнее, нет, очередное свидание спустя столько времени, и Алекс принесёт из каюты лучшую бутылку белого вина шестьдесят третьего года, разольёт вино по бокалам и, попробовав жульен, который принёс Аркадий, произнесёт тост, а спустя несколько бокалов, разгорячённый, станет медленно, одну за другой, расстёгивать пуговицы тёмной рубашки… Словно Трубецкой не поджёг его дом и не схватил его людей. И не всматривался в него через подзорную трубу так, будто черта въявь увидел. Да, Трубецкой, я ещё жив, я здесь, в огне, и у меня в заложниках твоя невеста, которая не любит тебя и которую не любишь ты, но тебе ведь нужно что-то сделать. Так сделай. Но прежде посмотри на меня, посмотри, что со мной стало. Вот кривая улыбка — специально для тебя. Отчего же не улыбнуться на прощание? Кто там говорил, что первая любовь не умирает? Чистая правда, если сам ты умираешь раньше. Что ж, милый Кайо, прощай ты и твоё слово офицера, что давно уже не стоит и гроша. Пришло время для развязки пьесы. — Так, — сказал Алекс, медленно отводя руку от горла Алисы. — Теперь быстрее лети, иначе снова попадёшь к ним в руки. А потом вытащи ребят, его — кивок вправо, — слову я не верю. — Давай. — Алиса стояла, не двигаясь, и пламя расцвечивало бледное лицо. — Что не так? — нетерпеливо спросил он. — Я не могу... — тихо отозвалась она, глядя вниз. — Как не можешь? Ты ж с цацками пришла, подкупи полицейских... всему вас учить... Давай, быстрее! — Палуба вот-вот рухнет. — Я не могу полететь, я никогда не... — Чёрт возьми! — Алекс беспомощно оглянулся. Она никогда не летала… Вот-вот всё обвалится, а она никогда не летала! — Будешь спускаться по верёвке. Но как ты... Никогда не летала — ты ж ничего о жизни не знаешь! Алиса молчала, и Алекс, опуская её на верёвке, не мог понять, что в её глазах, помимо отражающегося пламени: страх, растерянность, сочувствие, сожаление? Выпуская из рук верёвку, шепнул, не рассчитывая, что она услышит: — Удачи. Матвей бил больно. Алекса, конечно, бивали и сильнее, но то были люди пострашнее маленького воришки. Алекс даже похвалил бы его за хорошо поставленный удар, но лицо всё же болело. Хотя право злиться у Матвея было. Поэтому Алекс, облачившись в невозмутимость, как в броню, сказал: — Слушай, у неё всё будет хорошо. — Больше похоже на жалкое утешение, чем на правду, но у неё было ещё столько шансов… — Хорошо? Я её больше никогда не увижу! — Матвей говорил это с такой тихой яростью, что Алекс думал, он ударит снова, но он сдержался, дыша тяжело и прерывисто. — Друг мой, это зависит от тебя, — проникновенно начал Алекс, отодвинув плечом Матвея и обойдя его. Верхняя палуба полыхала, но пара минут у них ещё была. — И от неё тоже, но больше от тебя. — Огненный гнев так контрастировал с растерянностью в глазах Матвея. — Если вы готовы бросить вызов государству и всему белому свету, надо идти до конца, а не быть брехуном вроде него, предавшего даже офицерскую честь. Издалека доносились грубые оклики офицеров и крики ребят. Алекс повернулся в их сторону. Было бы куда больнее слышать это, если бы он поверил слову офицера хоть на секунду. — Думаешь, я хоть что-то смогу сделать? — голос Матвея был пронизан отчаянием, а брови наверняка подняты, хоть Алекс и не видел его лица. — Думаю, ты никогда не простишь себя, если не попытаешься, — Алекс хмыкнул и огляделся: пламя подбиралось всё ближе, пожирая дерево, а от дыма становилось всё труднее сделать каждый новый вдох. В последний момент оттолкнув Матвея от рухнувшей балки, Алекс оглядел его: смелый добрый разозлённый мальчик, к которому он привязался, сам не ожидая, что ещё на это способен. Сильный юноша, который сумеет изменить мир. Пришло время с ним прощаться. — Тебе пора, огонь растопил лёд. — Мир помутнел и пятнами поплыл перед глазами. Алекс сморгнул влагу и даже не стал врать себе, что это от дыма. — Разбегись и прыгай. — А ты? Сердце колотилось — впервые через опустошение, набившее тело ватой, пробился нечеловеческий страх. Мозг кричал о том, что хочет ещё зацепиться за что-нибудь на этой земле, хоть земля и была ему невыносима. Хоть земля и стала омутом, из которого больше не вырваться на белоснежных крыльях. Губы дрожали ещё сильнее рук. — Дай мне секунду попрощаться с домом, — неловко он развёл руками; маска на лице разваливалась слишком быстро. — Я, как капитан, пойду последним. — Истеричные нотки, которые он не смог заглушить, проросли свежими ростками плюща и обвили фразу, делая всё слишком явным. Матвей смотрел на него. Но Алекс теперь знал, что всё сложилось правильно. В новой сияющей эпохе, так ярко и яростно наступающей на мир, нет место сброшенному на землю изнемогшему существу. Поэтому пора уходить. — Прилетайте как-нибудь, — спокойно и уверенно сказал Алекс. Страха больше не было. Как и шума: криков, треска и прерывистого дыхания. Впереди бушприт, в руке зажат пистолет. Ему предстоял последний полёт. Он уже делал так. Он всё знает. Надо только разбежаться — и полететь.