В отличие от неё.
Отовсюду слышалось бурление, крики, вздоры, а ещё смех. Смех, который доносился из-за каждого уголка запутанных улочек, так счастливо расплываясь по воздуху даже в день казни. День, в который обрушил тяжелую ношу траура и навсегда сделал хатун несчастной. В день, когда она теряла самое близкое, теряла свет своей души. Гнев медленно заполнял каждую клеточку тела, неторопливо разливаясь лавой по иссохшим венам. Хотелось закричать, выплакаться, но слез больше не было. Чувство обиды и досады на этот мир взяло верх в сущности Лале, постепенно ломая и разрушая наивную девочку, смотревшую на мир добрыми глазами. Её больше нет. Внутри осталась лишь некая пустота, её сломали и растоптали, смешав с уличной грязью и крупицами пыли, в которых она была готова раствориться. Рассудок мутнел и терялся в этой пустой оболочке, покрываясь багряными капельками воспоминаний, причиняя страдание, кое было пыткой в девичьем сердце. Дверь отворилась. Страх парализовал тело, заставляя замереть. Бедное тело юной особы тряслось от ужаса, казалось, тысячи стальных лезвий впились в Лале, заставляя ее содрогаться в немой агонии от каждого шороха в маленьком пространстве. Громкое чужое дыхание и странный звенящий баритон пронзили пространство, заставляя Лале узнать гостя и съежиться от слепого осознания собственной беспомощности. Султан. Медленно поднимая голову, девушка всматривалась в счастливые глаза — в них нет ни тени сожаления о содеянном. Пускай саблю держал не он, пускай его даже не было на казни, его руки замараны в крови по локоть, а душа прогнила насквозь, открывая для девушки истинный вид этого человека. Но человека ли? К горлу вновь подкатил склизкий комок, а в глазах засияла предательская влага. В один момент всё отчаяние, что копилось в девушке, вышло одним бредовым словом, кое слетело с пухлых уст, рассекая воздух, подобно грому и молнии: — Почему? Мехмед молчал, на его лице прорисовывались иные эмоции, а точнее, на секунду промелькнувший испуг, вызванный состоянием Лале. И действительно, девушка была бледна, а морщины горя старили её на глазах. Ещё вчера счастливая наивная девочка превращалась в скорбящую старуху. И это пугало Мехмеда. Казалось, что его деяния застелили кровавой пеленой глаза, не позволяя увидеть истинную причину изменений своей кузины. Баритон слетел с уст, заставляя Лале закрыть свои очи и отпустить хрустально-чистую крапинку слёз вниз, дабы та обожгла нежную кожу щеки и скатилась по горлу, будто вновь сдавливая его: — Что случилось, мой сладкий лукум? Отчего же ты так грустна? Не ешь, не пьешь. ― Настолько наигранно это звучало, столь приторно и слащаво, что тошнота сама подкатывала к горлу, а отвращение брало верх над скорбящей девчушкой, свернувшейся в маленький клубочек на собственных мягких перинах. Злоба больно колет её сердце, вместе с кровью разбегаясь по всему телу и заражая всю мягкую плоть ядом, состоящим из ненависти, отчаяния и вопиющей несправедливости. Девушка резко подняла голову, посмотрев в лицо повелителя с ненавистью, что так и сочилась из некогда светлого нутра Лале. Как он может спрашивать об этом, зная причину, создав её своими руками? Вылепил горе Лале, надавливая на её душу, словно на кусок покорной глины, вычерчивая свою картинку. Не оставил выбора, делая свою кузину податливой марионеткой, коей так легко управлять умелыми руками. — Неужели ты грустишь из-за своих неверных? ― Он выдерживает некую паузу, надеясь на здравый ответ девушки, но взамен его ждёт тишина, что так больно режет уши. ― Не присягнувшие на верность султану, лишаются головы, Лале. Пора это запомнить. Отчаяние захлестнуло с головой, вновь опустив взгляд, Лале чувствовала, как по впалым щекам стекала одинокая слеза. Гнев достиг своей точки кипения, девушка вскочила и смотрела в глаза создателю своей скорби. Смотрела без страха, былого отчаяния и сожаления о своих поступках, кои сейчас выплеснутся в лицо повелителя. Как пороховая бочка, которой хватает одной лишь небрежной искры, Лале заходилась яростным шепотом, что казался страшнее крика: — Не смей о них так говорить, не смей очернять их имена своим языком. Ты сам прекрасно понимаешь, что их не было во дворце в тот день. Твои руки в крови, Мехмед, ты их никогда не отмоешь. На лице парня появилось подобие ухмылки, обстановка накалилась до предела, и каждый это чувствовал. Нервно сжав в руках подол платья и не опуская головы, Лале ждала ответа. Лишь сейчас в её голову плавно перетекало осознание того, что её могут казнить за такие слова. Ну что же, пусть. Пусть так, это всяко лучше, чем молча проглотить досаду и преклонить голову перед падишахом, что так самодовольно усмехался, бесстыже оглядывая тело юной хатун. Он одними лишь смоляными очами скользил по плавным изгибам, что скрыты под бледно-жёлтым платьем, задерживался на часто вздымающейся груди и тут же переводил взгляд на бледное личико, от которого не веет весенней юностью. — На все воля Аллаха. ― Слова султана отдавались в черепной коробке едким гневом, заставляющим вырваться наружу, прямиком на виновного, который совсем не ждал её ответа, а, напротив, надеялся на покорное молчание: — Ты не Аллах. В твоих руках не держится чужая жизнь. ― Её речь отрезвляющая, словно пощёчина и пьянящая, подобно винам. В состоянии аффекта Лале не подбирала слов, она цедила всё то, что только приходило в голову, которую будто покрыла туманная пелена, вселяющая вседозволенность и бесстрашие, что вмиг подействовало на Мехмеда, как красная тряпка на быка. Гнев возрастал в юноше с немыслимой скоростью, а грубый крик, который услышал весь дворец, позорящий, проклинающий ― лишает Лале последнего рассудка: — Знай свое место, глупая девчонка! За такое ты можешь отправиться к своим дружкам и дальше бегать за ними, как продажная девка. Ты принадлежишь мне и когда-то очень пожалеешь о сказанном. Ярость, животная и первобытная ярость захлестнула Лале с головой, ломая и калеча всё положительное. Хватая первое, что попалось под руку, она швырнула в султана позолоченный подсвечник, что с грохотом отбился от стены, брякая и давая осознать, что Мехмеда здесь нет. Отскочивший в сторону парень посмотрел на брошенную вещь со всепоглощающей ожесточенностью, что била по вискам и его самолюбию, и, даже взглянув на глупую хатун, он не унимался — напротив, пускал по жилам желание ударить её, показать, что здесь она ― никто. Лишь жалкая крупинка в сотне таких же. Смерив Лале сердитым взором, Мехмед покинул её покои, громко хлопнув массивной дверью и прорычав напоследок что-то о том, что скоро укротит эту строптивую девицу. Медленно опустившись на пол, Лале погрузилась в свои мысли, не замечая зыбучего времени, что неустанно бежало вперед. Оно-то тянулось густой патокой, растягивая жалкие минуты в вечность, то будто намеренно ускорялось, бесследно растворяясь в пространстве. Ей нужна помощь. Хотелось прижаться к кому-то и взреветь от полосующей горло и грудь боли, прижаться в тщетной попытке согреться и восстановить былое тепло тела, которое ещё и перестало светиться добротой, которой Лале охотно делилась со всеми, не оставляя себе ничего. Хатун поднялась и молниеносно оглянула своё отражение, пытаясь всмотреться в очи и найти в них хоть какой-то жизненный запал, огонёк, который всегда нежными языками пламени игриво баловал её ум, зажигал фитиль жизнерадостности. Где он сейчас? Погас вместе с ней, Асланом и Владом. Русоволосая провела рукой по впалым щекам, задела пальцами мешки и синяки под глазами, нежно оглаживая их и стараясь убрать, смыть со своего личика. Подушечки пальцев коснулись пухлых уст, и вспыхнувшее воспоминание небрежно обожгло кожу, вынудив отшатнуться и зажмурить глаза. Перед ней предстал чёткий образ пленника из Валахии, который всегда так нежно и ласково касался её губ своими, а время проведённое с ним запечатлелось в памяти воспалённой язвой, которую так неохота тревожить. Но мысли сами нагло пробирались в истерзанное сознание; на коже призрачно загорелись все те места, к которым прикасался Дракула: алые уста, нежные щеки, лоб и аккуратный носик; её тонкая шея и выпирающая ключица, которая проглядывалась даже сквозь одежду, но то, что заходилось огнём больше всего ― ладони. Ладони пылали, казалось, они и впрямь вспыхнут сейчас, однако нет — это лишь проделки обостренного разума, который молил о походе к Сафие. Девушке, которая не единожды выручала и прикрывала Лале перед Шахи-хатун, когда та засиживалась с Асланом или Владом.***
― Лале-хатун, что с вами? ― обеспокоенно промолвила Сафие, заперев дверь за безжизненно бредущей Лале, что села на мягкие подушки на полу и ненадолго вгляделась в блик на позолоченной чаше с фруктами, которая тут же оказалась опрокинутой. Золотой отблеск просочившегося лучика напомнил улыбку Аслана, ужалив в самое сердце, которое забилось чаще от закипающей злобы на Мехмеда и безысходного состояния. Ей неизвестно даже то, через сколько она отпустит их, через сколько эта утрата перестанет тревожить изуродованную болью душу. ― Их казнили, Сафие… ― Девушка запустила пятерню в густую шевелюру, срываясь на шепот и молясь о том, чтобы не закричать вновь. Пустота. Эта пустота тревожила её сильнее, чем солёные обжигающие капли, что ранили кожу раз за разом, а молчание девушки вводило юную Лале в заблуждение, которое густым непрозрачным туманом сочилось в её тело сквозь кожу, проникая в каждый её миллиметр. ― Да, это ужасно, ― с мертвецким спокойствием промолвила дочь главного визиря, присаживаясь возле подруги и положив руку на острое плечико, поглаживая его и ощущая бархат смуглой кожи, а затем и приятную ткань платья на худых руках. ― Но все эти деяния ― воля Аллаха и нашего Повелителя, а значит они заслужены. ― Он убил моих друзей! Убил меня!― В который раз охрипший голосок сорвался на яростное шипение, что становилось громче с каждым небрежно брошенным словом. ― Он не заслуживает быть Повелителем и править державой! ― Не произноси столь громких речей, хатун, ― отозвалась грубо Сафие, повысив тон и тем самым заставив юную Лале обхватить себя руками и опешить, открыв рот от удивления. Брюнетка лишь хмыкает, поражаясь тому, насколько чёрствой она стала по отношению к Лале: ей надоело прикрывать её перед Шахи-хатун, всегда выручать, слушать постоянное нытьё и беспрерывное щебетание. Девчонка могла бы вполне сама справиться со своими проблемами и не тревожить лишний раз прогнившую душонку дочки визиря, но что-то шло не так, что непременно раздражало последнюю. Разум сковала неприязнь, она вонзила острые когти внутрь черепной коробки и пропитала собой все фибры её тела. Без каких-либо скрытностей и недоговорённостей ― наивность Лале изрядно выводила из себя, особенно после казни этих пленников. Могла бы спокойно стать женой султана и ни в чём не нуждаться, но её строптивость портила всю эту картину, совершенно не вписываясь в столь необычную композицию. Неужели не послышалось? Неужели она не поддержит её в столь тяжелый момент и даже не скажет чего-то такого, что могло бы хоть немного расколоть тот булыжник, образовавшийся на месте некогда трепещущего сердца? Не скажет, а лишь смерит пренебрежительным взглядом и примется собирать рассыпавшиеся фрукты обратно в чашу, подав спокойный голос вновь, без капельки язвительности: ― Если их головы слетели с плеч, то так было нужно. Возможно, это даже к лучшему. ― Это говоришь не ты! Будь проклята ты и Мехмед, пусть будет проклят тот, кто навострил саблю в то злосчастное утро! ― Дрожащее от переполняющей злобы тело резко поднялось с места, уверенно и резко передвигаясь к двери, практически рывками, но всё тот же скрипучий голос дочери визиря импульсом добирался к ушкам Лале, проникая в кору головного мозга, впитываясь багровым токсином и оседая мерзким змеиным шипением внутри: ― У стен есть уши, Лале. Красивое колечко, кстати. В припадке ярости, что накрыла подобно горячей волне, русоволосая прожогом вылетела из покоев Сафие-хатун, но тут же её остановила выросшая из ниоткуда преграда в виде человека, чьи очертания так знакомы до щемящей боли в области грудной клетки и скрипа ровных, но сильно сжатых зубов. ― Ну здравствуй, мой сладкий лукум.