«Мой же шёпот никогда не слышали».
Внизу слышно визги и смех девушек, пытающихся забрать драгоценности одна быстрее другой. Вторая горсть и Лале едва сдерживает слёзы, осознавая то, как щемит в груди от собственного зародившегося лицемерия, что травил душу. Стоять и так живо улыбаться, зная, что ты давно мёртв ― испытание, которое не каждому дано пройти. Но любой ценой она должна держать лицо, расправленные плечи и иметь при себе уверенность даже в самых безысходных ситуациях, которые станут её спасательным кругом в пламени адских огней этого дворца. Здесь она сгорит дотла, но больше никому не удастся увидеть слёз на её лице, не увидит никто больше девичьих страданий. Только поддельное публичное счастье, но никто не сумеет узнать о пустоте внутри, о боли, которую чудом удалось пережить.***
Эдже со скрытым презрением наблюдала из толпы за этой гордой особой. Лале-Султан. Так её прозвали во дворце, начиная от простых рабынь, что наслышаны о ней, заканчивая евнухами, калфами, визирями и многими важными людьми, которым приходилось сталкиваться с юной особой. Величественная, сильная и безумно красивая девица, от которой так приятно веяло теплом её неизмеримой доброты, которая сияла счастьем, казалось, изнутри. Будущая жена повелителя мира, Султана Мехмеда ll. Нутро девушки пробирала ядовитая зависть, и не её одну. Злые языки пускали слухи о смерти Кары-хатун и причастности к ней Лале-Султан, что откровенно говоря пугало каждую жительницу гарема, которая хоть когда-то промолвила недоброе словечко за девушку. Представить этот хрупкий цветок с окровавленным ножом в худых руках удавалось довольно-таки просто, не было сомнений, что жестокость была одним из её скрытых козырей. Эта женщина коварна и изворотлива, Эдже не поддавала эту мысль сомнению ни на мгновенье, ведь цель для затуманенных завистью глаз была предельно ясна: ради сердца Повелителя Лале готова пойти на что угодно, даже на кровавую расправу с завистницей. Но что-то в сердце рабыни закололо, а в голове расцвела мысль, что так долго не даёт покоя ей: скоро Лале перестанет быть единственной женой, а она сама, Эдже, будет с такой же искренней улыбкой сбрасывать золото с балкона, наслаждаясь завистливым чёрствым шёпот бывших «подруг».Она не может умереть как рабыня и никогда этого не допустит.
Тёмно-серые очи, цвет которых так отливал небесным преддождевым свинцом, пристально вглядывались в девушек стоящих рядом и виднелось в них отвращение и искреннее непонимание: они счастливы этой жалкой подачке по случаю чужого успеха, что было так мерзко. Эдже не любила роль покорной рабыни, как и все здесь, но если кто-то и мечтает о том, чтобы занять место девушки, что улыбчиво сбрасывает золото с балкона, то старался держать язык за зубами и не выдавать ложных надежд и мечтаний, не подавать их на слух, ведь за такое уже поплатилась покойная Кара-хатун, подав пример того, как делать не стоит.***
Близился полдень, желание обедать пропало совсем, да и всё, что Лале хотела делать в этот абсолютно неинтересный и безжизненный период её жалкого существования ― меланхолично смотреть в окно, стараясь хоть иногда переводить взгляд с одной точки на другую. Запас её улыбок растратился за это утро, а впереди еще и вечер, на котором она должна выглядеть такой же счастливой и удовлетворённой, будто жизнь приносит ей несказанную радость. Такую, что сейчас ей приходится обессиленно стоять у распахнутых ставней и стараться уловить хоть немного того самого запаха лета, который раньше пробуждал в ней одни лишь светлые чувства. Энергия покидала её тело с завидной скоростью, оставляя после себя только пустой сосуд, неживой, словно фарфоровая кукла, до которой никому не было дела. Жаркое солнце припекало подоконник, а сочная зелень пробивалась в оконный вид, украшая весь день своей насыщенностью и прекрасным оттенком, на который смотреть было довольно таки приятным занятием. Почему то тропинки дворцового сада и двора так манили, что вспомнились те счастливые дни, когда Лале каталась верхом на лошади вместе с друзьями, не заботясь о том, кто следующий причинит ей вред. Тогда она жила моментом, тем самым моментом, который был прекрасным ведущим огоньком и всегда подначивал искорку внутри её души разгораться лишь с новой силой, не сдаваясь. А теперь приходится жить печальным осознанием, душащим понятием того, что это игра на выживание, из которой важно выйти победителем, иначе тебя раздавят, как маленького таракана. Из раздумий девушку вырвал стук в дверь, громкий и такой настойчивый, что раздражённо оторвавшись от чудесного вида за окном, Лале расправила складки бордового платья и встряхнула русой шевелюрой, небрежно раскидывая пряди по плечам, спине и собственному лбу, всё так же готовясь впустить незваного гостя, что уже ей не нравился. В покои тут же влетел евнух, кажется, тот самый, который оттягивал её с места убийства Кары-хатун, но для того чтобы убедиться нужно было спросить, а перебивать тот поток неразберихи, который исходил от мужчины не особо хотелось, особенно в момент, когда острый слух всё же успел выцепить главную фразу и цель его визита: — Госпожа, наш Повелитель зовёт Вас в свои покои отобедать, сказал, незамедлительно. Лале охватило неподдельное удивление от услышанного, ведь зная привычку Мехмеда трапезничать в одиночку, даже не подпуская семью или главного визиря, это приглашение на совместный приём пищи звучало как что-то фантастическое. Всё время ей казалось, что именно так он оберегает себя от отравления или поножовщины, но до конца понять так и не удавалось, ведь устроить покушение на его жизнь можно было бы осуществить ещё на кухне, подсыпав яда в еду. Голос евнуха вновь повис в воздухе, его обращение прозвучало уже настойчивей и жалобнее, что вырвало Лале из пучины накативших мыслей. Странно, что он зовёт её обедать вместе. Неужели она настолько идеально справилась с ролью любящей девушки, что теперь парень будет есть в её присутствии? Девушка молча кивнула и жестом одним лишь пальцев, кои она вскинула вверх, попросила мужчину покинуть это место, не докучать своим присутствием. Вновь взглянув в зеркало перед походом в логово самого настоящего монстра не из мифов и фантастических романов, Лале удалось натянуть притворную ухмылку и покинуть свою комнату, лишь надеясь на то, что в голову этому человеку не взбредёт ничего дурного. Однако теперь на смену любопытству пришел страх, страх пережитого. Вдруг он вновь очернит её, сделает грязной, испачкает в умелых, но мерзких до мозга костей, ласках? Двигаясь по коридорам в окружении охраны, Лале усердно терла места его прикосновений, кои вновь обожгло от нависших туманом воспоминаний, а кровь будто хлынула потоком из незаживших ран, о которых не удавалось забыть даже на мгновенье. Сколько бы она не пыталась, сколько бы не прилагала усилий, но позора этого не забыть, не отмыться от боли и грязи, а значит, придётся просто смириться с тем, что безнаказанность мальчишки переросла во что-то масштабное и довольно ужасное, и он тогда позволил себе обесчестить её, не пожалев о содеянном. С этим просто придётся жить, страдая по ночам от приступов удушающих рыданий, а днём забывая об этом. По прошествии нескольких минут, Лале вновь стояла на пороге в опочивальню Мехмеда, а после того, как её туда пригласили, то перед глазами предстал совершенно иной вид комнаты, не такой как вечером. Тряхнув головой, Лале постаралась выкинуть пришедшую глупую мысль в голову, гордо подняв подбородок и чуть поклонившись Мехмеду, покорно опустив голову и зажмурив от омерзения настрадавшиеся очи. Теперь перед ней сидел сам Падишах, на лице которого отражалась одна из самых его ярких и искренних улыбок, но в нутро подсказывало, что эта улыбка ― всего лишь спектакль. На столе перед ним стояло два золотых подноса, с красивой резьбой и необычной росписью, которой занимались только лучшие творцы дворца, а наполняли их различные вкусности: различное мясо, свежие сочные фрукты, засахаренный лукум, самые разные сорта шербета, что так ей полюбился. Парень жестом указал Лале на её место, не проронив ни слова с самого её появления. Почувствовав под собой мягкость подушек, девушке стало намного спокойнее, дурные мысли сами собой покинули затуманенный разум и теперь пришло некое осознание: всё не как в прошлый раз. Мехмед не тронет её, просто не посмеет, ведь она носит под сердцем его дитя. Становилось легче, но напряжение и опасение, что проросло корнями в её душе, никуда не исчезало. Нужно быть начеку. — Здравствуй, мой сладкий лукум. Как ты себя чувствуешь? От его неожиданно раздавшегося голоса по телу пробежали мурашки, однако собрав последние капли воли и желания поскорее уйти отсюда в кулак, Лале взглянула на него со всей той добротой, которую ощущала каждой фиброй души на протяжении многих лет, а теперь чувствуя, как отвращение к собственной персоне наполняет её до самых краёв, всю и без остатка. Надо напомнить себе, что это всего лишь спектакль, игра для её наивного окружения. — Всё в порядке, Повелитель. Позвольте поинтересоваться, как Ваши дела? ― ласковый тон с её уст лился, словно песнь утренних птиц, что будят жителей дворца чудесным щебетанием. Кажется, ещё недавно она могла себе позволить бросит в парня подсвечник, что со звоном ударился о стену, в которую попал на самом деле, а теперь приходится мило усмехаться и притворяться, будто всё в порядке, будто она ― жива, цветёт и пахнет, точно тюльпан. Мехмед в ответ ласково усмехался, впервые не нагрубив или не совершив грубого движения, что были так ему присущи, а напротив, с заботой очертив кончиками пальцев тонкую девичью руку, проходя по белым костяшкам и едва касаясь длинных пальцев. Голос его раздался вновь, но в этот раз не резко, а тихо и будто убаюкивающее: — Если тебе хорошо, то и я рад. Здесь есть лимонный шербет, слышал, ты его любишь. Не стесняйся, ешь. Мерзко признавать, но шербет она действительно любит. Вот только если бы это сказал Влад и протянул сладость, то Лале бы вспыхнула от счастья, залилась краской и скромно приняла подарок, нежась в объятиях любимого. Но это говорит Мехмед, с приторной лживой улыбкой, на которую даже смотреть больно, просто омерзительно. Опять. Опять воспоминания о нём, опять его нет рядом. Он ушёл в такой трудный жизненный период, оставил одну и вряд ли вернётся когда-то. Почему из-за одного лишь неверно сказанного слова, ей пришлось лишиться всего? Из-за глупого сновидения, что так не вовремя околдовало её, и та не сумела добежать до эшафота. Стоило лишь раньше раскрыть глаза и прочувствовать тьму, ощутить её и побежать по первому зову. Часто же снилось то, как они кричат, зовут юную госпожу по имени, в муках погибая от цепких лап Мехмеда. Но на самом деле она знала, что её мальчишки никогда бы не сделали такого, не назвали бы девичье имя перед смертью, а гордо бы расправили плечи и покорно подчинились смерти. В носу закололо, что значило лишь подступающие реки слёз, которые стали привычным состоянием и атрибутом маленькой султанши. А сейчас Лале может лишь слабо улыбнуться и принять угощение, слушая речи султана о разных вещах, абсолютно не значимых в её собственном мире. Существуя в золотой клетке, перестаёшь интересоваться всем, что окружает, а уж тем более военными планами Мехмеда по захвату Константинополя. Однако изредка кривая и изображая заинтересованность, Мехмеда более чем устраивало её поведение и согласие. Он не хотел проявлять грубость к ней, но иногда та будто играла на его нервах. Проверяла их на прочность и изводила, нарушала все установленные законы и правила, перечила им и максимально сопротивлялась. А теперь она носит титул султанши, чего практически не существовало в его владениях, чего не должно было существовать. Возможно, иногда ему и самому казалось, что он слишком жесток к ней, жесток ко всему, что здесь происходит, но эта догадка развеивалась сразу, как в голову приходили болезненные воспоминания о высокомерном отношении к нему ещё в детстве. Он ― сын безродной рабыни, не ровня покойному шехзаде Хасану и другим покойным братьям, но лишь благодаря изворотливости его ума и чрезмерной хитрости, что воспитана годами и горьким опытом, он теперь ― Повелитель, Султан, чьё имя войдёт в историю. Ради этой девицы, он и сам нарушил свой закон: есть в одиночку. Мехмед спокойно обедает рядом с ней, стараясь завоевать внимание и её расположение, понимание и доброту, а судя по искоркам в карамельных очах и тёплой улыбке на женском лице, ему это более чем удавалось. ― Давно хотел задать вопрос. Что за кольцо у тебя на пальце? Такого я тебе, кажется, не дарил. ― Кольцо моей покойной матери. ― ложь. Снова дурацкая ложь, которая просто спасает ей жизнь, но на самом приносит вреда на самом деле больше, нежели какой-либо пользы, ― Его мне передала Шахи-хатун, которую ты выгнал. За что ты выгнал ту, которая заменила мне умершую мать? ― голос переходил на сдавленный шёпот, пропитанный ядовитой злобой, что травит организм так сильно и безжалостно, а пальцы лишь судорожно сжимались в кулаки, стараясь распределить и унять чёртово напряжение, что пробежало разрядом тока по хрупкому телу. Повелитель бросил один лишь злобный взгляд, в коем виднелись мечущиеся молнии и возгласы грома, а затем тихо промолвил одну лишь фразу, от которой внутри Лале пророс мертвецкий холод: ― Она ненавидела тебя, Лале. Ты же не хочешь держать рядом с собой гадюк? Как только трапеза подошла к концу и Мехмед самодовольно хмыкнул, поднявшись с удобного султанского места, Лале гордо поднялась и снова преклонила голову, тут же двинувшись прочь от злополучных покоев. Чувствуя его сверлящий, пронзающий взор на своей спине, девушка прикусила щеку, стараясь как можно дольше сдерживать подступающую истерику от накопившихся эмоций, что вот-вот дадут слабину и выплеснутся наружу, как волны неспокойного океана. Главная её мечта сейчас ― добраться в покои из последних сил, закрыться и разреветься, опустошив себя вновь, не оставив ничего живого. Пустая и лицемерная. Вот какая она. Дверь её покоев была всё ближе, и чем меньше был расстояния к проклятой комнате, тем сложнее было сдерживаться, едва как удавалось сглотнуть комок, что встал поперёк горла. Лёжа на кровати, юная Госпожа тихо всхлипывая и безжизненно глядя на собственное отражение, молила Аллаха о том, чтобы этот вечер не наступил. Чтобы он никогда не наступил, чтобы вечно изящный мрак не ступил на эти земли, не окутал дворец в свою синюю вуаль и не скрыл всё бархатными касаниями чёрных капель. Чтобы не скрыл всё невежество, безнаказанность и дал свету правосудия править, царить и покорить. Чтобы не смывал грехи с заплутавших душ, не очищал неверные разумы, оставлял бы их ношу, дабы не повторили люди тех гадостей, которые пришлись по вкусу, словно ребёнку сладость. Но, видимо, Аллах её не услышал и никогда слушать не станет, и теперь поправляя причёску и надевая лучшие свои украшения, Лале могла лишь неотрывно пялится в одну точку, намеренно расфокусировав воспалённый взор. Не было сил смотреть на своё исхудавшее лицо, впалое, как у старухи, а полные боли карие омуты печалили девушку ещё больше, просили отвернуться и больше не вглядываться так пристально. Если глаза ― зеркало души, то у Лале оно разбито. Пустое и никчёмное, простейшие осколки, до которых никому нет дела, кроме неё самой. Поднявшись со стула, Госпожа вновь стёрла слёзы тыльной стороной ладони, улыбнулась и отправилась покорять гарем, усмехаться всем подряд и выслушивать пожеланий о счастье и любви, здравии и удачи. Выслушивать очередной завистливый фальш пленённых девиц. Утончённые черты лица подчёркивали дорогие украшения: аккуратная тика, которую ей когда-то подарил Хасан, отблёскивала цветом роскошных рубинов, волосы собраны в роскошную косу и только некоторые пряди выбивались и обрамляли худое лицо. Привлекало также и изумрудного цвета платья, бархат которого так нежно обнимал её, скрывал от завистливых взоров и воздействия жестокого мира, что её окружал. Музыканты умело и старательно играли мелодии разных народов, сопровождая это задорным пением и чтением стихов, красивыми танцами, громкими голосами, улыбками и смехом. Всё это окружает Лале во время праздника, сидевшую на мягком диване рядом с Ренки и Акиле, поедая полюбившийся лимонный шербет и стараясь выглядеть радостно, благодаря каждого за полученный подарок, будь то украшение или книга. Весело обсуждая со служанками сегодняшний обед, Ренки зашлась в тихом шёпоте, стараясь не быть услышанной кем-то кроме своей Госпожи: — Госпожа, Вы уж слишком похудели, кушайте больше. — дружелюбие этой девушки казалось одним из ключиков к спасению заблудшей души Госпожи, мир которой превратился в сплошное серое пятно без единого намёка на отблеск любимых цветов, без надежды на то, что жизнь её вновь заиграет яркими красками. В восемнадцать лет она повидала слишком много, чтобы теперь улыбаться также искренне, как остальные. С этими словами Ренки неспешно протянула Лале пиалу сладкого лукума, который казался в сотни раз вкуснее из-за того, что это было знаком внимания, забытого, но такого родного и тёплого. Впервые Лале чувствует, что ей приятна чья то забота, раньше это тёплое чувство дарил только Влад, который ради неё был готов на многие вещи, а в этот раз отдал жизнь за неё. По крайней мере, она не исключала этот вариант, потому что это более чем вероятно из-за недружелюбного отношения Мехмеда к погибшим парням. Изящный пальцы охватывают пиалу, вслушиваясь в голоса и шутки, телом и душой погружаясь в чарующие мелодии. Впервые за долгое время она хочет рисовать, хочет писать те портреты и пейзажи, хочет дать волю эмоциям на белом невинном полотне. Впервые Лале чувствует себя не такой мёртвой. Возможно, Ренки и Акиле сделали её чуточку счастливее, и за это она будет благодарна им до самой смерти. Порывшись в подаренных драгоценностях, Лале нашла два похожих серебряных кольца с разными камнями, что сразу бросились в глаза, стоило открыть резную шкатулку, что ещё пахла едким лаком и сосной. Подозвав девушек жестом, она вручила каждой ценный подарок, вглядываясь в эти радостные глаза, которые тут же заискрились, в которых тут же вспыхнула радость и неизмеримое счастье: — Это вам в знак моего доверия, моя благодарность. Носите с гордостью, девушки. — калфы тут же защебетали, осыпая различными пожеланиями и благодарностями, на что Лале приходилось просто глупо улыбаться и наблюдать за реакцией двух подруг. Они делают её счастливее в такие моменты, становятся близкими людьми, которых она точно не хочет потерять и никогда этого не допустит.***
— Что эта Лале о себе возомнила? — шёпотом произнесла Эдже, недовольно глядя на сидящую не так далеко Лале-султан, от которой вновь веяло радостью и пахло счастьем. Как пахло счастье? Свободой, которая есть у Лале, уважением, что окружает её и сладкой любовью Падишаха, что словно мёд, окутывал беременную султаншу. Внутри Эдже разрасталась пылающая ненависть и ревность, которая проникла в каждый потаённый уголок души и тела, словно ядовитый плющ. — Ты что такое говоришь, Эдже? Это же Госпожа, она лишь добра нам желает. — тихо проговорила сидящая радом девушка, толкнув локтём обозлённую брюнетку и попытавшись её вразумить простыми, казалось бы, словами, но в ответ пришлось получить лишь недовольный пылкий взор, который мог бы сжечь не одну деревню, стоило бы дать шанс. Казалось, Эдже готова была испепелить всех, кто находился здесь или всех, кто находился рядом с султаном, который не пришёл на праздник в очередной раз, что считалось абсолютно нормальным для тех, кто знает правила страны. Липкое чувство ревности, что ползло по жилам, появилось и не пропадало с самого утра, как только все узнали «радостную» новость о беременности Лале-султан, которая стала носить этот титул одной из первых. Девушка откровенно не понимала того, что нашёл в ней сам Падишах, человек, ради которого она готова убить любую соперницу и обхитрить любого соперника, что встанет у неё пути, а мысль о Мехмеде никогда не покидала её туманные думы. — Скоро я здесь буду Госпожой, а про эту Лале мой султан забудет сразу же, как я посещу его покои. — А ну тихо, болтушки! Ишь, раскудахтались! Да кто вы такие, чтобы подавать голос здесь? — голос казначея раздался так неожиданно над ухом завистницы, что та вздрогнула и пугливо опустила глаза, что-то невнятно пробормотав себе под нос, чтобы ничьи уши не уловили колеблющегося голоса:«Больше никто не закроет мне рот».
***
Заканчивался вечер, что так успел надоесть за такой короткий срок. И хоть не один день будет продолжаться это гуляние, но голова уже заранее гудит и не выдерживает такого напора за один раз. Нужен был отдых, а единственное место, где Лале могла бы отдохнуть от всего этого шума и довольного щебетания пленённых пташек, коих устраивала клетка из искусного золота и роскошных украшений. Сидя здесь, перед полюбившимся зеркалом и наблюдая за аккуратными движениями Ренки, что заботливо вычёсывает густые локоны, она впервые чувствовала себя умиротворённой за такое долгое время. Именно этого ей и не хватало: кратковременного душевного спокойствия, что рассеется, точно утренний туман с приходом весеннего солнца. — Акиле, распорядись, чтобы приготовили мне Гедже на завтра, хочу прогуляться. И оповести Нурай о том, что я желаю с ней погулять завтра в лесу, она как раз во дворце гостит, неплохо было бы развеяться. — Как прикажете, Госпожа. — покорная славянка поспешила удалиться, услышав приказ Султанши, ведь кому-кому, а Лале она была верна и будет до последнего своего вздоха, до последней капли крови, которой наделено её тело. И так как ей хотелось оправдать доверие этой девушки, то покорность и наставления плотно переплетались в единое целое, в тугой канат, коим связаны теперь их судьбы.***
― Ты выглядишь такой несчастной, Лале. Что-то не так? ― Нурай говорила громко и не стесняясь, зная, что их никто не услышит в такой глуши. Зелень вокруг несказанно радовала глаз, яркие цвета блистали и казались настолько замысловатыми, что Лале засматривалась на каждое растение, мимо которого она проезжала. Кобылица шла неспешно, нешумно стуча копытами о твёрдую землю и иногда фыркая, то ли от недовольства, то ли от летающих вокруг слабоватым вихрем мелких частичек пыли, которую животное и подняло своим ходом. ― Всё в порядке, Нурай. ― Лале лгала, зная, что это запятнает её совесть, но куда уж дальше? ― Просто кошмары изрядно надоели. Снится ересь всякая. Не такая уж и ересь ей снилась сегодня. Посчастливилось девушке увидеть в непродолжительном сновидении свою мать, что молила девушку не сходить с пути и не становиться монстром, что разрушает чужие жизни, ведь не сумеет заглушить свою боль. Она слёзно просила дочь перестать сеять гнилое зерно смерти и ненависти, боли и отчаяния, но Лале упорно отказывалась слушать просьбы матери, которая сама погибла от рук самодовольной Халиме-хатун, которая лицемерно улыбается в лицо, а за спиной бесстыже распускает слухи, плетёт интриги и старается настроить близких так, чтобы от неё всё отвернулись. В груди больно закололо от гнетущего осознания, что Халиме способна была на всё что угодно, чтобы завоевать внимание султана Мурада. Чтобы его не окружали какие-либо женщины, даже родные сёстры. Халиме хатун ― одна из самых подлых и коварных женщин, которых видела в своей жизни Лале. И обязательно эта змея поплатится за совершённое убийство, которое осталось благополучно забытым, на которое закрыли глаза. Айше так хотела достучаться до затуманенного местью разума своей собственной дочери, что оступилась, когда бросила небрежное:«Ты становишься монстром».
― Уж я то знаю, что ты лжёшь. Ты до сих пор опечалена из-за смерти Влада и Аслана? Или другое гложет твою душу? ― Ох, Нурай, знала бы ты мою истинную судьбу, то заплыли бы горем твои ясные очи. Смерть их безусловно разбила меня, прорастила в душе зерно печали, а то, что дальше нагрянуло ― успешно разгромило меня. Я абсолютно бессильна. Мне просто хочется спокойно прогуляться сейчас, не вникая в то, что происходит. Я так пытаюсь избавиться от этой ноши, а ты расспросами лишь хуже делаешь, придёт время ― расскажу тебе, что же ранит мою душу. ― голос Лале звучал так подавленно и неуверенно, что по коже собеседницы пробежали лишь колющие мурашки, давая разряд отрезвляющего тока прямо в мозг, ударяя с такой силой, что рыжеволосой приходится тряхнуть головой, в попытке отогнать дурные наплывшие мысли. Стук копыт смешивался со звуками живой природы, что окружала их всё больше и больше: нежное пение птиц ненавязчиво окутывало разум, ласкало уши тёплым мёдом, шелест травы приятно щекотал слух и раззадоривал, безвозмездно дарил невольную улыбку на потухшем личике, что давно не светился счастьем. Запах стоял в лесу приятный: неприхотливая хвоя, казалось, баловала рецепторы изящным ароматом, насыщенным, но тем не менее, едва уловимым. Он наполнял лёгкие и дарил ощущение невесомости, будто сам нёс тебя на своих зелёных крыльях, убаюкивая пением цветочного ветра, прохладного, но такого необходимого. К нему быстро привыкаешь. Здесь же и разные цветы нежатся в лучах милостивого солнца: каждый из них тянулся вверх к золотому сиянию, старался получить то ласковое касание, что даст ему сил двигаться дальше и неустанно расти, выбиваясь среди остальных и благоухая красотой и одурманивающим ароматом. Лале неотрывно глядела в размытую даль, крепко удерживаясь за уздечку и лишь молясь о том, чтобы прихотливая Гедже не испугалась очередной живности, как это было в прошлый раз с Асланом, который с грохотом рухнул с седла, подняв стену пыли и грязи своим падением. Девушке искренне нравилась эта лошадь: изящная и элегантная, чёрный окрас напоминал гладь ночных озёр, спокойных и чарующих, а шёлковая грива, что переливается иссиня-чёрным цветом, была такой гладкой, что напоминала лучшие шелка Империи. На бледную руку неожиданно села бабочка, от чего Лале тихо охнула, продолжая рассматривать маленькое оранжевое чудо. Невольно вновь мелькнуло воспоминание об Аслане, который любил этих бабочек. Не смотря на то, что он был отважным и с виду грозным воином, но именно эти существа невероятно его умиляли, они казались ему чем-то волшебным, и именно поэтому Аслан водил Лале в сады тюльпана изо дня в день, чтобы любоваться этим видом. Бабочка на руке Султанши так и не дрогнула, лишь пару раз взмахнула широкими крылышками и даже не думала покидать выбранное место. Это завораживало уставшую от жизни девушку: мотылёк менял местоположение, щекотно перебирая лапками, но всё же не желал улетать назад. Но стоило Лале лишь оторвать руку от плетёной узды и чуть расслабить ладонь, вытянув указательный палец, как насекомое перебралось на мягкую подушечку конечности и тут же поспешило удалиться, оставляя за собой лишь приятный осадок. ― Не нужно зацикливаться на всех плохих событиях, Лале, ― прервав тишину, протянула Нурай, оглаживая гриву своей белой кобылицы кончиками пальцев, ― твой мир стал серой кляксой, который держится лишь на болезненных воспоминаниях. Вот такие моменты, как с бабочкой сейчас, вероятно, самые приятные и живые. Им стоит уделить внимание, ведь наполнив свою жизнь яркими красками, ты сумеешь вздохнуть полной грудью и начнёшь жить так, как хотелось тебе на самом деле, а не так, как приходится. Эти мгновенья ― те самые яркие краски. ― Вероятно, ты права, мне стоит задуматься. Я очень хочу запечатлеть этот момент на полотне, ты не против? ― девушка мягко одёрнула уздечку и приостановила кобылицу, а уже через пару секунд, аккуратно спустилась на землю, чувствуя прохладу лесной тропинки под ногами даже через обувь. И первое, что захотелось сделать, оказавшись среди лесной травы ― снять аккуратные туфли и пройтись босиком по той росе, что до сих пор блестит на зелёных стеблях. Пройдясь по тропинке и почувствовав то, как зелень ласкает ступни и щиколотки, девушка вновь усмехнулась так искренне и так широко, что сама не поверила в происходящее. Всё казалось волшебным сном, который вот-вот развеется с приходом безмятежного утра, но этого не случалось. Это было медикаментом, временным, но поистине эффективным. Достав всё необходимое, чтобы заняться своим любимым, но забытым делом, девушка удобно уселась на первый попавшийся камень, который к удивлению успел прогреться, поправила скомканный подол оливкового платья и принялась за работу, попутно перекидываясь фразами с подругой. Первый мазок кистью на белом полотне казался таким волнительным, что девушка невольно вздрогнула, пока набирала необходимый оттенок на пушистое волокно. Одно движение ― и холст уже с изъяном, медленно расплывающимся кленово-зелёным пятном. А может, это было его изюминкой. Кто знает. ― Мехмед обесчестил меня. ― не отрываясь от картины, девушка проговорила это столь отчётливо, что внутри увлёкшейся сбором трав Нурай всё предательски похолодело, сжалось, словно органы скрутили в тугой комок и завязали плотным узлом. ― А ребёнок этот вовсе не желанный, представляешь. ― молвила спокойно и возможно без лишних колебаний, только если бы не запнулась на слове «ребёнок». Умиротворяло и сдерживало её плач только то, что атмосфера полного единения с природой, любимым занятием и хорошим человеком пробралась в самый центр окаменелого сердца, что едва слышно отбивает привычный ритм. ― Не вини в этом дитя, Лале. Не виновато это маленькое чудо, что такое случилось. Мне жаль, что я тогда заговорила о «золотом пути», когда встретила тебя во дворце после хальвета. Прости, я не знала, что он сотворил с тобой такое. ― тембр её вмиг стал неуверенным и жалобным, точно скулёж брошенного щенка, а бегающие глаза то и дело не задерживались долго на одном месте, а уж тем более на лице спокойной Лале-Султан, ― Явуз тоже сделал это со мной, вот только я не беременна. Жаль, что мы не смогли построить судьбы, о которых так мечтали. ― А мне жаль, что нет в живых всех тех, кто сумел бы меня в тот миг уберечь. Влада и Аслана казнили, дядя Мурад умер в своих покоях, матери тоже давно в живых нету. Шахи-хатун будто в помутнении была, бредила этим Султаном, как дитя лукумом. Это было неизбежно, все знали. Но никто не спас меня. Не прекращая отображать на холсте лесной пейзаж и по памяти вырисовывая свою руку, на которой красуется отдыхающий мотылёк, ничего не тревожило её душу, как раньше. Особенно эти слова и это понимание. Здесь ничего на неё давило: ни люди, ни стены дворца, ни вещи. Ничего. Только здесь девушка ощущала себя чем-то нужным и защищенным. Но дальше она развивать эту тему не стала, точно зная, что чем больше она уйдёт в эти воспоминания, тем сильнее корнями они врастут в её мозг и не дадут спасу. Нужно стараться отпускать это, как бы не было сложно. Для этого её окружили заботой самые хорошие люди, чего же ещё нужно? Часы неустанно сменялись, минуты плавно перетекали в нечто большее, и время двигалось только вперёд. Вот и солнышко уже было на самом своём пике, красовалось в одном из самых своих видных мест, очаровывая золотым блеском своего одеяния, касающегося каждого уголка земли. Да и картина становилась всё более чёткой и сформированной, оставалось сделать ещё несколько старательных движений кистью и можно завершать, гордо показывая свою работу подруге, которая нахваливала природу этого места. Удалось ей собрать целую корзинку трав, ароматных цветов, пестрящих яркими красками, ягод, что были ей знакомы с детства, и пару плодов, которые на вид казались довольно неплохими. Лале победно вздохнула, когда всё закончилось: теперь её работа окончена, она сделала всё то, что так хотела, запечатлела всё же этот момент на бумаге. Продемонстрировав Нурай результат, коим она неимоверно гордилась, на лице засияла искренняя улыбка, стоило рыжеволосой начать повторять о том, что у Лале самый настоящий дар, что она самый настоящий художник. ― Невероятно красиво, ты большая молодец! Так чётко передать этот момент, который увидела своими глазами ― талант нужен. А теперь поехали обратно во дворец, а то подумают ещё, что ты сбежать решила. От такой глупости обе девушки захохотали, но в голове каждой возникла одна лишь бегущая мысль, что это совсем не повод для смеха, а для горьких бесконечных рыданий ночью, радоваться здесь нечему. Сбежать безумно хотелось, но это было бы лишь бессмысленным прыжком в пропасть, что приблизит тебя к мучительной смерти. Наспех собрав всё необходимое и вновь забравшись на коней, девушки непринуждённо двинулись обратно, по вытоптанной тропинке в сторону дворца. Обратно идти никто не спешил, поэтому лошади держали умеренный темп и не гнались за ветром, а лишь покорно слушались хозяек, которых они только и воспринимали. Верховая езда приносила девушкам истинное наслаждение и немного сглаживала остроту окруживших проблем, что теперь сердце не так болело при первой мысли о плохом. Но вот перед глазами возникла фигура девушки в небесно-голубом одеянии, что подчёркивало каждый плавный изгиб фигуры Сафие, прогуливающейся неспешным шагом. Как только лошади прибавили ход, а Лале мученически вздохнула, тот тут же и прожигающий взор Сафие пришёлся юной Султанше едва ли не в лоб, а следом раздался и тонкий мелодичный голос: ― Лале-султан, какая честь видеть Вас здесь. Смотрю, не убила вас печаль, как вы тогда клялись мне. ― ехидная ухмылка на белом лице не давала сомнений: девушка злорадствовала, точно зная, что задела Лале такими простыми словами о казни, ― Так что же, сердце Ваше теперь принадлежит нашему Султану? А Вы же так погибшему Владу клялись, что Ваши чувства ― чистый хрусталь, что ничего ваше счастье не разрушит. ― продолжая насмехаться, девушка гордо расхаживала вокруг, но не подходила достаточно близко, будто опасаясь действий уже опечаленной Госпожи. Стоило тишине ловко вытеснить все звуки и повиснуть плотным туманом, как тут же раскатом грома раздаётся смех Сафие, ядовито-завистливый, издевательски-глумливый, от чего Лале тут же поёжилась, не сумев промолвить ни слова. Такие речи вводили её в тупик и причиняли неимоверный вред её затягивающимся ранам, что грозились начать кровоточить вновь, если всё так и продолжится. ― Ты кто такая, чтобы говорить с Госпожой? Тебе слова не давали, Сафие-хатун, иди молча, куда шла. А то гляньте, как Дамет развёлся с тобой, так и гадит всем без конца. Не удалось тебе сохранить брак, блудница Шайтана, так в чужие дела не лезь. ― озлобленный тон Нурай знатно перепугал мирно настроенную Лале, которая теперь с неким интересом наблюдала за их перепалкой, что со стороны выглядела забавно и в то же время до жути пугающей. Взгляд карих очей Сафие-хатун на мгновенье потупился в сторону лошади, а затем переметнулся пылающей молнией на глаза Нурай, что казалось, вот-вот лопнет от закипающей злобы внутри. ― Умолкни, пока я твой поганый язык не вырвала! ― громко вскрикнула девушка, резвыми шагами приближаясь к лошади, которую вновь чуть одёрнула рыжеволосая, чтобы животное чуть отодвинулось и дабы ей случайно не досталось. Гедже, что покорно и неподвижно стояла рядом лишь недовольно фыркая, но когда Лале погладила и расчесала пальцами мягкую гриву, то лошадь стала ещё спокойней, а прежнее её напряжение просто развеялось. ― Отойди, Сафие. Ты не знаешь на что я способна, а уже тем более по отношению к тебе. У Влада и Лале искренняя любовь была, не то что у тебя, что муж твой рогоносцем стал. А теперь иди своей дорогой и не путайся под ногами, а то растоптать тебя и раздавить нам будет ой как легко. И впрямь, как по велению, Сафие едва ли не зарычала от ярости и, развернувшись, побрела обратно, прихватив с собой пару раскрытых жёлтых тюльпанов, что будто золотом были околдованы. Восхищенная смелым поступком Нурай, юная госпожа беспрерывно начала осыпать её благодарностями, уверяя, что не нашла бы что ответить этой гадюке, и если бы не подруга, то провела бы ещё одну мучительную ночь в слезах своих покоях. Поэтому тут же Нурай поспешила перевести тему, не желая останавливаться на том инциденте, который только что произошёл и нарушил атмосферу полного удовлетворения: ― Говорил мне Раду, что ты кольцо их фамильное носишь. Влад подарил? ― Да… Вечером, перед казнью, мы встретились с ним у того дерева возле озера, танцевали и даже целовались, ― щёки Лале вмиг стали пунцовыми, как прежде, когда она вспоминала трепетный поцелуй в тот прохладный вечер, ― а перед моим уходом он протянул мне это, сказав, что в поход уходит. Не знаю, зачем он солгал... ― перед глазами вновь пронеслась кровавая картина и Лале помутило, от чего она была вынуждена в очередной раз за утро покачать головой и переключить своё внимание на реакцию Нурай, которая пристально что-то высматривала, недоверчиво вглядываясь в пышные кусты. ― Он не хотел, чтобы ты стала свидетелем этой казни, логично же. Зачем мучить девушку просто так? ― Я бы постаралась отменить это всё…Прервать… Сбежать в конце концов! ― Погоди. Прислушайся. ― рыжеволосая одёрнула свою кобылицу, заставив ту остановиться и не шелохнуться, и жестом поднятого указательного пальца, попросила сделать то же и Лале, которая тут же поняла намёк. Тишина. Ничего кроме тишины не окружало их, кроме тишины этого леса и этих треклятых кустов. Но тут внимание привлёк внезапный шелест откуда то сбоку, где заросли сплетались друг с другом и не давали увидеть чего-то, что так нуждалось в укрытии и гробовой тишине. Громкий хруст веток и Нурай вскрикнула, успев краем глаза заметить исчезающее в зелёной чаще одеяние, которое она раньше никогда и не видела. Сложно было разобрать, кому оно принадлежало: мужчине или женщине, ведь ускользнул из виду человек так быстро, что и глазом девушки моргнуть не успели. ― Похоже, за нами следили.