Акиле хотела как можно скорее изменить своё положение и не видеть этого взгляда более, не слышать подобного тона.
Лале неспешно поправила подол своего платья и вновь увлеклась, рассматривая, как небесно-голубая ткань с изящными ультрамариновыми вставками расшитого камнями шёлка, плавно покачивалась от аккуратных девичьих прикосновений. Оторвавшись от мерцающей картины, что всплыла перед очами, небрежным жестом поднятой руки русоволосая подозвала к себе Ренки и принялась что-то деловито шептать ей на ухо, то и дело оглядываясь на поникшую Акиле, которая словно находилась в совершенно ином мире, незнакомом и таинственном. Замешкавшаяся девушка, поспешно кивнув, вышла из комнаты, оставив их с Акиле наедине в этом душащем пространстве. Ноги подкашивались, а ладони потели, ей ведь так и не ответили, она не может просто уйти. В этом взгляде больше не виднелись пылающие города и мосты, не проглядывался ураган яростного сумасшествия, но суровые нотки поутихшей злобы всё же пробивались мелкими вкраплениями. — Ищи свои письма, пташка. Чем быстрее найдёшь, тем лучше. Ступай. Она кивнула головой в сторону двери, а озадаченная калфа лишь быстро откланялась и вышла из покоев как можно быстрее, стараясь не задерживаться ни на секунду более рядом с Лале. Ей никогда не было настолько страшно. Никогда не хотелось забиться в угол от страха и кричать во всё горло о долгожданной помощи, как в тот момент, когда от её тела отбивался надменный взгляд сломленного человека. Не случилось ничего такого, что могло повергнуть в столь сильный ужас юную девушку, но по телу то и дело пробегала предательская дрожь, подкашивая ноги и подкатывая к горлу давящий ком. Славянка определённо не хотела быть врагом этой Султанши, и она совершенно не желала вновь чувствовать себя такой пустой и ничтожной. За столь короткий срок Лале обрела силы, попыталась вернуться в прежнее русло, но прежней собой уже не являлась, и это откровенно настораживало, пугало, заставляло хитрить и абсолютно перестраивать своё мышление. Теперь уже светловолосая девушка шагала по освещённому, сладким, малиновым закатом коридору так уверенно, что пропускала мимо глаз и ушей десятки малознакомых людей, полностью погрузившись в тягучую бездну собственных размышлений. Перед ней словно загорелась цель, та тонкая алая нить, коя являлась единственным верным путем.Теперь цель только одна: вернуть доверие Лале-Султан.
***
«У меня для тебя особое поручение, Ренки. Это очень важно».
Слова Лале Султан волновали девушку. Если ей поручили настолько важную задачу, доверили нечто настолько личное и тайное, что она просто не имела права даже на малейшую, самую незначительную ошибку. Собирая в плотную сумку с толстым и крепким ремнём необходимые пузырьки, различные травяные отвары в баночках вместе с ароматной едой, Ренки мучила себя скопившимися вопросами, что истощали её заинтригованный и взволнованный разум. Профилактические отвары для Лале-Султан и обед для Акиле, которая убежала сразу же после столь серьёзного и напряжённого разговора. Разве Акиле не могла пообедать в одиночку, или неужели ей так необходимо принести всё прямо в руки, перед этим потратив кучу времени на поиски этой самой калфы? Но когда Госпожа упомянула одно лишь место во встревоженном шёпоте, Ренки как можно скорее постаралась откинуть все лишние вопросы и молча следовать указаниям, приступить к выполнению этих самых дел. Одно лишь названное место вызывало тысячу догадок, сотни различных домыслов, которые никак не складывались в общую картину, не превращались в единое целое по щелчку пальцев или по собственному скрытому желанию. Девушка уложила сверху заранее приготовленный свёрток с простейшим продуктами и прикрыла всё белым платком, кой не дал бы пище и лекарствам высыпаться, подставив всё задуманное под угрозу. Ренки фыркнула с вопиющим недовольством и надела капюшон, бесшумно выскользнув из чулана, скрываясь от чужих глаз лишь с угасающей надеждой на то, что никто не застанет её за этим делом. И если пропажу нескольких булочек, яблок и небольшой горсти лукума она смогла бы объяснить, то с лекарствами дело обстояло иначе: врать придётся не краснея, уверенно глядя прямо в глаза того, кто погрязнет в собственных сомнениях. Вздохнув, она выскользнула в коридор, где не блуждала ни единая живая душа, от этого ей сегодня несоразмерно везло. Никто не вышел навстречу, не застал с рутинными обсуждениями гаремных дел, и только благодаря воле Аллаха, Ренки сумела покинуть стены дворца, скрываясь под слоем тонкой непрозрачной ткани, что скрыла её тело, подобно ночному небесному полотну. Свежий воздух заполнил лёгкие до краёв, а брюнетка, воровато оглянувшись, двинулась в сторону леса. Девушка аккуратно раздвигала ветки деревьев, что то и дело пытались впиться ей в лицо, но вскоре она смогла выйти на более-менее чистый участок тёмного леса. В нос бил запах надоедливой сырости, которая предвещала скорое пришествие дождя, свежего и холодного. Она отмахивалась от низких ветвей пахнущей, увядающей липы, которая так и норовила ввести Ренки в сладкий дурман цветочного аромата, пьянящего и приторного, кой дразнил бы все избалованные рецепторы. Стоял резкий запах всё ещё зелёной хвои. Пасмурное небо вперемешку с лёгким запахом скорого дождя не придавало радости пейзажу. Зелень казалась тусклой, земля под ногами слишком серой, а сама Ренки в своём чёрном плаще не особо выделялась среди мрачной, непроглядной картины спящего леса. Медовые глаза судорожно искали домик, который девушка посещала задолго до этого, когда будучи ещё совсем юной, до встречи с Акиле, бегала туда, чтобы спрятаться от нависшей работы. Конечно, её это не спасало, она получала заслуженное наказание. Но тем не менее это место она помнила в мельчайших деталях: помнила, как протекала крыша в дождливую осень, покрывая пол кристально-прозрачной водицей, и помнила, как в зиму холодные ветра пробирались в каждую щель, разнося ледяные белые крупицы по всем поверхностям. Тогда снег, подобно пледу, укрывал этот дом и всё, что было внутри в тщетной попытке согреть, одарить мечтательным теплом. Ренки миновала последний куст, и её взору открылась увядшая постройка, заросшая вьющимся плющом и покрытая тёмно-зелёным мхом. Эта старая и ненадёжная конструкция, готовая рухнуть в скором времени, неуверенно стояла на месте, изредка выпуская из заколоченных окон тихий сдавленный скрип половиц. Вздохнув, Ренки толкнула хлипкую дверь, ощущая каждой клеточкой тела зябкость и влажность этого дома. Пол скрипнул, стоило лишь сделать неуверенный тяжёлый шаг. Один за другим. Шаг за шагом. Пол скрипел с каждым разом всё сильнее, но Ренки сквозь юношескую робость продолжала проходить внутрь, поёживаясь от колющей прохлады в доме. Пред глазами предстала лежащая на грязном матрасе женщина, освещённая лишь рассеянным остатком света, практически неподвижная, точно фарфоровая кукла. В чертах лица, подпорченных болезнью, девушка узнала Шахи-хатун. Синяки под её глазами не сулили ничего хорошего, померкшие очи не выражали больше той суровости или радости, а сжавшие рваную ткань руки, выглядели до боли худыми, костлявыми, точно сама смерть коснулась её пальцев и оголила женскую кисть. — О, Аллах, помилуй. Неужели это правда? Девушка поставила сумку с вещами на столик рядом с кроватью, а сама опустилась на кровать, легонько касаясь руки женщины. — Шахи-хатун, как Вы? Я Вам принесла лекарства по приказу Лале-Султан. В ответ лишь режущая слух тишина. Женщина перевела взгляд на Ренки и безмолвно смотрела на неё, словно подбирала слова из последних сил, из их остатков. Она явно хотела что-то сказать, во взгляде читалось всё то желание и вся та недосказанность, которые через мгновение вырвались из совсем сухих тонких уст: — Уходи, милая. В этом доме живет грех, сосед самой смерти. Но не беспокойся, со мной всё будет в порядке, так и передай своей Госпоже. — Бывшая калфа улыбнулась, едва приподняв уголки губ, а взгляд тёмных очей молил девицу лишь об одном: уйти. Покинуть это место и навсегда забыть о нём, растерять воспоминания об этом доме в своей неподатливой хитрой памяти. — Иди и не смей даже вспоминать обо мне. Ренки неуверенно кивнула в ответ, но тут же упрямо нахмурила брови, словно она и не собиралась выполнять подобных приказов. Старательно выкладывая лекарства и еду на тот самый злосчастный платок, чтобы не замарать всё толстым слоем пыли, девушка пропускала мимо ушей всё невнятное бормотание, кое было сравнимо с лепетом совсем маленького ребёнка, годовалого малыша, кой высказывал всё своё недовольство через набор слившихся воедино звуков. — Зачем же Вы так говорите о себе, Шахи-хатун? Не совершали Вы настолько тяжкого греха, чтобы так говорить. Давайте я Вам помогу? — Девушка утвердительно кивнула, настойчиво предлагая согласиться одной лишь выразительной мимикой. Больным всегда нужен особый уход, а в подобной ситуации, что предстала перед девичьими глазами, — особенно. — Иди, Ренки. Быстро. Если ты еще меня уважаешь, то ты уйдёшь. Сейчас. Металл. Холодный и уверенный металл прорезался в голосе бывшей калфы. Именно таким голосом она отдавала приказы и отчитывала девушек. Ренки недоверчиво поднялась с твёрдой койки и поправила пряди тёмных волос, направляясь прямо к выходу, но перед тем, бросила напоследок лишь взгляд, полный сожаления и горькой безысходности. Чувство вины мерзкими паразитами проедало нутро, не успела она выйти за пределы проклятого дома. — Я скоро приду, Шахи-хатун. Вам следует осмотреться у лекаря и вернуться во дворец. Дверь печально скрипнула, а затем шумно хлопнула, заставив трухлые стены встряхнуться и задрожать. Женщина, скрытая тонким старым одеялом, смотрела, как удаляется девичий силуэт вглубь леса, назад в этот страшный дворец. Тонкая фигура растворялась в лесной гуще, будто сливаясь в единое целое с беспросветной зеленью. Она хмыкнула. Назад во дворец она больше никогда не вернётся. Наивно считать, что в поселении лживых грешников, что свои ошибки скрывают под толщей ласкового жеманства, она будет столь же безгрешна, столь невинна и не предстанет перед Создателем с перечнем собственных злодеяний. Всё-таки или Шахи-хатун слишком хорошо умеет лгать, или Ренки слишком глупа для обычной калфы. И женщина не знала, что хуже. С трудом сев на кровать, она взглянула на окно: по стеклу забарабанил дождь, а мелкие капли сбегали вниз, оставляя за собой прозрачный след чистого ледяного хруста. Повеяло жгучим могильным холодом. Шахи-хатун неустанно повторяла лишь одно: «Так было правильно». Она сомневалась, жалела, мучилась. Пыталась хоть как-то успокоить совесть, что на старости лет решила заявить о своих правах. Простят ли её? Она не хотела знать. Взяв пергамент и письменные принадлежности, она вывела первые буквы. Руки тряслись, а сердце билось как бешеное. Это её исповедь. И лишь её грех.***
Лале шла вдоль коридора гордо, не обращая внимания на тех, кто с отвращением морщил нос глядя на неё, в глубине души тайно восхищаясь её утончённостью, женственностью и лёгкостью, кои были присущи только этой девушке. Зависть пожирала их сердца с каждой секундой всё сильнее, а с каждым уверенным шагом Госпожи, гул в ушах разрастался от возродившейся внутри гнилого нутра злобы на эту особу. Она, несмотря на всю жестокость окружающего мира, оставалась сильной. Сильной и уверенной в себе. Теряя себя средь тернистых путей ненависти, режущей обиды, она вышла новой Лале. Совершенно другой, не похожей на ту, что глядела на этот мир через призму юношеской радости. Взгляд прямой, подбородок гордо поднят, а руки сложены в замок, от которого исходил едва слышный хруст заломленных пальцев. Во дворце царил приторно-цветочный запах, в котором Лале улавливала нотки ненавистных мальв, что означали готовящуюся к хальвету девушку, которая только и мечтала о подобной роскоши, подобных взглядах и уважении, которое высказывали юной Госпоже на каждом шагу. Русоволосая ненавидела себя за это. Ненавидела все эти взгляды, ненавидела обращение «Султан» и больше всего ненавидела, когда она сама себя так величала. Надоедливый звон в ушах превращался в её же испуганный шёпот, её яростное шипение, которое было адресовано проклятому Падишаху, сломившему её с особым искусным желанием:«Я никогда не была Султаншей. И никогда ею не буду»
Но это был единственный её выход. Путь, кой она выбила кровью и слезами, в корне которых лежали невыносимые боль и страдания, был предначертан именно так и никак иначе. Из пепла возродившееся желание жить, подобно фениксу, теплом засело в её груди, но ядовитой горечью отбивался на корне самого языка. Только так она сумеет добиться задуманного, только так она сумеет выжить и отомстить за то всё, что чудом удалось пережить. Бесчисленные смерти, ругань, брошенные в ярости слова, которые клеймили хуже, чем раскалённый металл, необдуманные поступки, от которых по сей день плохо. Всё это выковало её новую натуру, шаг за шагом создавая новый непобедимый облик, стержень, который не сломится под чужим воздействием и не прогнётся под других. Она принадлежала только самой себе. Только её разум теперь диктовал правила и нашёптывал немыслимые ухищрения, точно змей-искуситель, что жадно обвил тело и подначивал к действиям. И действия эти необратимы, как и последствия того, что было воплощено единожды. В гареме все расступились, а хриплый голос одного из евнухов, которые ворчали на каждом шагу, воспитывая девиц, раздался резко и громко, а в речи подрагивало невысказанное уважение и почтение. ― Дорогу! Лале-Султан Хазретлери! Уважаема и обожаема многими, кто её знал. Но это была уже не Лале. От той ранимой девочки, что заперта где-то внутри, осталась только рассеивающаяся дымка, которая с каждым днём растворялась в тумане собственного беззакония и самоотверженности. И даже наедине с собой, окруженная лишь пьянящим мраком и убаюкивающей тишиной, она не смела признаться в том, что удовольствие доставляла мысль об умершем цветке её искалеченной души. О том, что нежной и милой Лале больше нет. Титул Султанши приносил ей власть, уважение, возможности и силу. Силу, с помощью которой она перевернёт этот мир с ног на голову, обрушит небо на тех, кто приложил усилия к её моральному падению, сравняет с землёй всё, что будет напоминать о пережитом ужасе. ― Как вам здесь живётся, девушки? ― Лале придерживалась дружелюбного тона и миловидной улыбки, но доля сарказма всё же разбавила её речь пряной остротой. Девушки поклонились и мило защебетали в один голос, рассказывая о том, что им приходится видеть каждый день, стараясь обойти все жалобы стороной в попытке на нарваться на вспышку женского гнева. ― Плохо! Есть здесь колдунья одна, сказала, что порчу на меня наведёт! ― Рыжеволосая девушка, чьё имя было так хорошо знакомо окружающим, вскочила вперёд, высказывая всё своё недовольство прямо в лицо молодой Султанше. ― Это Ваша слуга! Она выскочка, и только из-за Вас её отсюда не выгоняют! Это угроза моей жизни! Девушки завопили и, активно жестикулируя руками, поддержали Ракель, с лица которой не сходила улыбка после сказанного. На веснушчатом лице отражалась вся смелость и желание добиться «справедливости», которая на самом деле являлась не более чем обыкновенной завистью под лёгким дурманом страха. Лале метнула взгляд в её сторону и выпрямилась, с наигранным сочувствием покачав головой. ― Выскочка? Это была претензия в мой адрес? ― Никто не собирается её терпеть! Если Вы ничего с этим не сделаете, то мы поднимем бунт! ― Бунт? ― Русоволосая издала тихий смешок, в котором волнами покачивалась издёвка над самоуверенной Ракель-хатун. ― Знаешь, что делают с бунтующими? Наказывают. Гюль-хатун, я приказываю выпороть эту чертовку на фалаке, дабы порядок в гареме не нарушался столь самоуверенными бунтовщицами. Волной по гарему прошёлся шокированный вздох, а затем послышался тихий шёпот. Все взгляды устремлены на отчаявшуюся Ракель-хатун, которая вмиг упала к ногам Лале и громко запричитала в попытке вымолить призрачное прощение. Но Госпожа вновь усмехнулась и одёрнула подол нежно-голубого платья, кой целовала рыжеволосая с надеждой избежать наказания, которое вот-вот исполнят. Быть выпоротой на фалаке ― это терпеть ужасную боль, которая расходится от пят до самых кончиков волос, это — быть униженной и высмеянной, а возможность безболезненно передвигаться пропадала на пару дней, а то и недель. ― Но это нечестно! Акиле угрожала мне! ― Я не угрожала тебе, Ракель. Я всего лишь попросила оставить меня в покое. ― Знакомый голос раздался по правую сторону самой Лале, которая тут же обернулась. Словно её ослепило яркой вспышкой беспощадной молнии, она не могла отвести взгляда от прислуги, которая выглядела так стойко и холодно, будто это не она не так давно стыдливо опускала взгляд в пол, выискивая поддержки в каждом уголке комнаты. Блондинка поклонилась и с надеждой в лазурных омутах взглянула на Госпожу, безмолвно указывая на блокнот в её руках. Тот самый, из-за которого её обвинили в колдовстве. Это был обыкновенный блокнот с неизвестным выведенным на нём символом, который скрывался под небольшой женской ладонью, а шершавая кожа обложки то и дело щекотала пальцы при малейшем взаимодействии с ней.***
― Читай. ― Сидя на балконе, Лале разглядывала стоящую перед собой Акиле и ещё нескольких прислуг, а томное ожидание сводило с ума. ― Не ты, Акиле. Кто-то из них. Девушка с шоколадными волосами боязно приблизилась к калфе в ожидании злобного оскала, но в ответ получила лишь одобрительный кивок и кривую улыбку, которая не могла превратиться в что-то более миловидное. От волнения Акиле так и не смогла расслабиться и спокойно вслушиваться в текст, который зачитывала девушка, а лишь то и дело потирала вспотевшие ладони друг о друга в неудачной попытке выместить неприятный озноб подальше от себя. «Здравствуй, Ольга. Я с нетерпением жду нашей встречи. Ты знаешь, как она для меня важна. То кольцо, что я дал тебе, предназначается моей невесте. Её зовут Лале. Это фамильное кольцо моего рода, оно дорого мне и всей моей семье, у него своя история и свои традиции, которые я так не хочу нарушать. Все женщины, кто носили его, ― продолжали наш род, моя мать, моя бабушка и все, кто был до них. Все эти женщины были одной единственной чистой любовью всех мужчин моего рода. Я не исключение. Лале… Моя милая девочка, маленькая и ранимая, но такая чистая… Она не должна знать о том, что со мной будет в скором времени. Это кольцо должно напоминать ей обо мне, о том, что я принадлежу только ей и никому более. Я готов свернуть все горы и превратить все моря и океаны в незримые лужи ради неё. Я, кажется, медленно сгораю от любви к ней. Думаю, ты помнишь наш уговор. Взамен на твоё спасение ― чары на украшении, которые не дадут ей забыть обо мне в случае моей гибели. Я хочу подарить ей семью и сделать её самой счастливой. Убежать с ней подальше от этого места, скрыть её от всех бед и невзгод. Кажется, что я пишу ей любовное письмо прямо сейчас, а не прошу тебя о чём-то. Но я не могу остановиться. Слишком много чувств бушуют внутри меня, стоит вспомнить её глаза или улыбку. В последнее время я причинил ей столько боли, заставил её плакать… Я хочу искупить свою вину и подарить ей несоизмеримое счастье, от которого она навсегда забудет про слёзы. Я хочу жениться на этой девушке и больше никогда не отпускать её. Не терять и не давать поводов для ссор. Я не выдержу, если вновь увижу её заплаканное личико и дрожащий голос, коим она выкрикивает моё имя с такой обидой и… безысходностью? Думаю, она удивится, когда увидит это кольцо и услышит мои слова. Но согласится ли она? Лале совсем мне перестала доверять. В этом виноват только я, но она воспринимала некоторые мои действия иначе, неверно понимая увиденное или услышанное. Мне стыдно. О чём я хочу тебя попросить. Будь с Лале, пожалуйста. Сопровождай её и стань верной подругой, которая в любой момент направит её и поможет. Не оставляй её одну. Присматривай за ней, а когда настанет час ― я сообщу тебе. С ней ничего не должно случится в момент моего отсутствия. Дай знать, когда закончишь работу над кольцом. Я хочу поскорее сделать это и увидеть счастливую улыбку моей невесты.С нетерпением жду ответа. Влад Дракула».
Слёзы на её очах говорили о том, что она всё ещё не забыла. Всё ещё не остыла и не отпустила его. Лале безумно любила Влада до сих пор, забыв о всех тех ситуациях, когда он заставлял сомневаться в нём. Печать на письме подтверждала его подлинность, от чего Лале лишь подняла голову в попытку остановить сильный поток обжигающего жемчуга из её глаз. ― Можете идти. Акиле, останься. Все, кроме Акиле, покинули балкон, оставив Госпожу наедине с калфой, на глазах которой уже блестела похожая хрустальная пелена. Стоило славянке приблизиться лишь на шаг, как Лале бросилась в девичьи объятия, отдавая себя на растерзание воспоминаниям и горячим рыданиям. Покрепче прижимаясь к девушке, Госпожа тихо зашептала сотни извинений, одно за другим, даже не понимая, как искупить свою вину перед той, кого она наивно считала предательницей. Наивная и хрупкая, плачущая и содрогающаяся от этого самого плача. Теперь лик её возлюбленного всплывал лишь в самых светлых тонах перед очами, а от воспоминаний хотелось раствориться в тягучем воздухе этого коварного мира. Ей даже стало стыдно за те мысли, которые нависали осиным роем над ней, сводя с ума. Предательницей теперь была она сама. Предала себя своими же поступками, мыслями ― возлюбленного, а сомнениями ― подруг. В голове вспыхнула одна лишь фраза, истина, которую породило воспалённое сознание и искалеченная душа:«Измена и общение ― разные вещи».