***
Парень оглянулся. Он не знал, почему он здесь и почему он видел этого маленького мальчика. Мальчик беспомощный. Он стоял и молча наблюдал за тем, что происходило в покоях, по-детски нахмурив брови и приоткрыв рот, неотрывно глядя на маму. Он позвал её чуть громче, стараясь привлечь внимание женщины, которая бездыханно лежала на постели, не откликаясь на жалобный голос собственного сына. Ему три года, и он безмолвно смотрит на то, как черноволосая девушка наносит очередной удар по голове его мамы золотым подсвечником, испачканным тёмно-алой жидкостью. Мехмед ринулся в сторону мальчика, стараясь того увести подальше, но вместо какой-либо реакции в ответ он не получил даже шороха. Никто не шелохнулся. Яростно двинувшись в сторону постели, юноша хотел было одёрнуть преступницу, что так безжалостно убила мать при ребёнке, но даже схватив её за локоть и потянув на себя, Мехмед потерпел крах. Его рука свободно прошла сквозь женскую плоть, скрытую алого цвета платьем, словно кто-то из них был призраком, фантомом, который не имел власти над такой размытой реальностью. Он попробовал ещё раз, но всё оказалось тщетным. Он был зрителем. Зрителем, который не мог остановить представление или изменить ход событий. ― Кто ты такая, хатун?! ― громко рявкнул Султан по отношению к девушке, но голос его словно растворился в дрожащих частицах горячего воздуха, пропитанного запахом крови и последними хриплыми стенаниями Хюмы-хатун. Его матери, которую он едва ли помнит. Женщина, что на коленях стояла рядом с бездыханным телом, крепко сжимала окровавленный подсвечник в своей руке, яростно втягивая носом воздух. Она будто была одурманена злобой, опьянена ею, точно дорогим вином, ударившим в голову. Подсвечник выпал из её руки, и, скатившись на край постели, с дребезгом рухнул на пол, отвлекая неизвестную от жуткой картины. Она сама создала эту картину и едва ли могла её рассматривать: смуглая женщина, которая всю свою красоту растеряла из-за кровавых следов и ссадин, оставшихся на её лице, смотрела прямо в душу, а на губах застыло испуганное «Хватит». ― Мама… ― жалобно застонал маленький мальчик, которого доселе Мехмед не узнавал. Это был он. Такой маленький и беззащитный, бесшумно наблюдавший за тем, как его мама покидала этот мир, оставляя сына одного. Он точно понимал, что с мамой что-то не так, но наивно полагал, что она просто уснула, черноволосый мальчик подошёл ближе к постели и одёрнул неизвестную девушку, которая пыталась восстановить дыхание. ― Халиме, а что ты делаешь? Моя мама спит? ― Тонкий детский голосок звонко зазвучал в воздухе, и до сих пор безликая женщина обернулась, подставляя своё лицо под свет догорающих свечей. Халиме-Султан смотрела на маленького шехзаде так яростно, что мальчик поёжился, но несмотря на зарождающийся под рёбрами страх, остался на своём месте. Он глядел прямо в глаза озлобленной султанши, невинно хлопая густыми ресницами и пытаясь понять, почему она молчит и смотрит с таким отвращением. ― Мама… ― Голос, дрожащий от рыданий, подал повзрослевший Султан. Мехмед вновь оглядел маленького мальчика, а затем свою безжизненно лежащую маму. Сердце словно остановилось, отказываясь биться в прежнем сумасшедшем темпе, дыхание сбилось, а веки защипало изнутри. Он знал, что ничего не получится сделать, знал, что ничего не изменить, — осталось только наблюдать. Горячая слеза обожгла мужскую щёку, и парень попытался потрясти собственную мать, привести её в чувства, вернуть к жизни. Лишь бы не оставаться одному в этом мире. ― Мама, прошу, не оставляй его… ― Султан оглянулся на мальчика, которого за роскошную одежду схватила безжалостная Халиме, тряхнув малыша со всей силы. ― Не оставляй меня… Мама, прошу! Не надо! Нет! ― Жалкое отребье! Такой же, как твоя мать! ― Она отвесила звонкую пощёчину ребёнку, заставив того взвыть от жгучей боли и неожиданности, а затем, не поддавшись угрызениям совести, ловко ребром ладони нанесла удар по детской шее, прямо в сонную артерию. Мальчик пошатнулся. Перед тем, как упасть на пол без сознания, головой ударившись об угол столика, он хрипло позвал маму ещё раз, заставив Халиме прочувствовать холодный озноб, что сжал нутро. ― Мамочка, что с тобой…? Взрослый Султан не сдерживал слёз. Всё, что так давно болело, что так давно тревожило, ― убивало его с искусной медлительностью, а слёзы лишь напоминали ему о том, насколько он слаб и одинок. Маленький мальчик теперь лежал без сознания, даже не двигаясь и практически не дыша, а его чёрные волосы пропитывались густой кровью, что медленно стекала с рассечённого о стол затылка. Рукой он потянулся к шраму, который ранее не имел своей истории. Он даже не помнил, как появился этот шрам, след из его детства, которое он прямо сейчас видел со стороны. Кормилица говорила ему, что будучи ребёнком, он упал в хамаме. Но теперь он знал, что всё это ― наглая ложь, которая окружала его с самого детства. ― О, Аллах, за что ты так рано забрал её у меня… ― Парень закрыл лицо руками, стараясь спрятать слёзы, которые крупным жемчугом спадали вниз, скатываясь по подбородку и задевая горло, которое словно стянули тугим канатом. Он не мог нормально вдохнуть или перевести дыхание. Все попытки избавиться от рыданий были тщетными. Каждый вдох давался так тяжело, что парень на секунду задумался о том, чтобы вырвать сердце из груди и перестать чувствовать эту боль, о которой так хотелось забыть. Сжать его, разорвать на маленькие кусочки или сжечь ― что угодно, но лишь бы не ощущать ничего, что гложет сейчас. ― Так вот кто ты такая, Халиме… ― Сознание прошибло импульсом болезненного осознания. Он доверял ей, делился всеми тайнами и впервые почувствовал материнскую любовь, которая оказалась лишь ложью, сладким обманом. Бесконечная лесть, нежные советы и ласковый взор ― хрупкое виденье, которое рассыпалось в один миг. Не сдержавшись и взглянув вновь на мать, которая лежала также неподвижно, юноша снова зарыдал. Он знал, что никто его не слышал и не видел. Султан вновь потерял контроль над ситуацией и стал заложником собственных чувств. Падишах подошёл к Халиме, которая суетливо прятала всё, что могло указать на её вину. Султан грубо схватил её за локоть и удивлённо раскрыл рот, когда почувствовал, что действительно схватил её, и она не может даже шелохнуться. Она подняла на него свой взор и изогнула губы в кривой линии, жалобно сложив брови, словно не она была виновна в смерти Хюмы и не она оставила маленького мальчика истекать кровью на полу. ― Что такое, Мехмед? Что-то не так? ― Она расхохоталась, и Султан пошатнулся. Всё это ― сплошной кошмар, который крепко вцепился когтистыми лапами в его разум. Она видела его, говорила с ним и ждала ответа, невинно оглядываясь на бездыханное тело соперницы. Мехмед, не контролируя бурлящую в крови ярость, схватил Халиме за горло и впечатал в стену, а стоило ему услышать глухой стук от удара, он сделал так ещё раз, раз за разом повторяя это ради личного удовольствия. Когда женщина покраснела и стала ловить воздух ртом, чувствуя, как сильные пальцы оковами сжимаются вокруг её тонкой шеи, парень остановился, в любую минуту готовясь придушить лживую змею, которую он собственноручно приютил и пригрел в своих владениях. ― Твоя жизнь превратится в муки. Ад не сравнится с тем, что ты переживёшь. Я обещаю, что ты станешь молить меня о смерти, которая будет мучительнее, чем у моей матери. ― Твоя мать ― слабачка. Ты тоже. Ты не достоин править империей, будучи таким ранимым и держащимся за свою мать. Её нет, она мертва. И сколько бы ты её не звал ― она не откликнется. Ты ей не нужен, она покинула тебя. ― Нет! Мама любила меня! ― Ты никому не нужен. Такое отребье никому не нужно.***
― Нет! ― Раздался громкий мужской крик, который тут же окатил покои раскатом ледяного холода. В покоях царила ночь. Это был всего лишь сон, который пробрал до мурашек, и теперь юноша убирал прилипшие ко лбу чёрные пряди волос, которые пропитались холодным потом. Сердце билось в сумасшествии, стараясь выломать рёбра и выпрыгнуть из груди. Сбившееся дыхание он попытался восстановить несколькими глубокими вдохами и выдохами, но боль от нехватки воздуха словно шипами вонзалась в лёгкие и просила большего. ― Мехмед, что случилось? ― Следом за ним поднялась Эдже, что так сладко спала в его объятиях до того, как он, поглощённый страхом и болью, резко поднялся, громко закричав. С его лба стекала капелька холодного пота, и Эдже тотчас поняла, что Султану привиделся кошмар, и теперь, когда он судорожно накинул одежду и поспешно двинулся в сторону балкона, Эдже мягко его окликнула. ― Что ты увидел там, Мехмед? ― Он любил, когда его звали по имени. Он не отрекался от своего величественного статуса, его он любил не меньше, но стоило кому-то произнести его имя так нежно и пылко, мир переворачивался с ног на голову, а внутри всё тотчас же начинало искриться. Не обращая внимания на обеспокоенную девушку, он вышел на балкон. В лицо ударил холодный воздух, отрезвляя всего за долю секунды опьяненного страхом Султана. Он сделал глубокий вдох и провёл ладонью по лицу, стирая липкий слой пота, который неустанно напоминал о том, что юноше пришлось увидеть в кошмаре. Но он сомневался, что это был сон. Это всё казалось таким реальным, что, избавившись от оков сна, он не сразу сумел понять, где же тот мир, в котором он действительно живёт. Явь ему уже не подчинялась. Опираясь о перила балкона, Султан сделал ещё несколько глубоких вдохов, пытаясь отделаться от той горечи, что засела в его голове. Мурашки табуном пробежали по его телу, не минуя ни единого миллиметра разгорячённой кожи. Тряхнув головой, он вновь попытался отделаться от вязкого тумана, что пленил его разум животным страхом и откровенным непониманием. Юноша действительно не знал, что значил столь красочный сон. И не знал, почему только Халиме откликнулась на его голос и грубые удары. ― Почему ты так напуган…? ― Эдже всем телом прижалась к спине Мехмеда, обнимая его так крепко, словно желала слить с ним воедино, стать одним целым и познать такую сложную натуру. На миг она закрыла глаза и погрузилась в тёплые воспоминания о тех тёплых днях, когда он дарил ей свою улыбку в дворцовом саду и не был так озабочен предстоящей свадьбой. Свадьба разрушала их идеальную жизнь. В груди больно защемило, словно в сердце вонзили ядовитый кинжал и провернули его, оставляя глубокую кровоточащую рану прямо в плоти, что из последних сил пульсирует, живёт. Она действительно была опечалена этим никахом, который вот-вот заключил бы её возлюбленный с Лале, девушкой, которую она искренне ненавидит за одно только существование. Стоило лишь кому-то в гареме упомянуть предстоящую свадьбу, в горле каждый раз застывал ком, который не давал возможности попробовать на вкус заветного кислорода. ― Вернись в покои, Эдже. Заболеешь. ― Выпутался из объятий девушки и осмотрел её. На губах задрожала слабая улыбка, а перед глазами предстал образ утончённой девицы, такой любимой и желанной. Она была укутана лишь атласную кремовую простыню, что под покровом бледной луны, переливалась молочно-белыми оттенками перламутра. Оголённые ключицы и открытые плечи, что нежились в серебристых лучах, выглядели соблазнительно, что Мехмед очертил их кончиками пальцев, прикусив нижнюю губу. Внутри вновь загорался пожар, но что-то не давало ему покоя. И он абсолютно точно знал, что именно его беспокоило, что тревожило мрачную душу. Её взгляд, томный и чистый, неустанно касался его обеспокоенного лица. Тёмно-серые глаза напоминали цвет грозовых туч, что прятали собою солнце перед самой настоящей бурей, а то, что таилось за этими очами, знала только сама девушка и мужчина, который видел в них собственное отражение. Растрёпанные каштановые волосы небрежно спадали на левое плечо и едва касались женской груди, что пробуждало внутри Султана неудержимое желание. Он тяжело вздохнул, стараясь покорить то вожделение, которое с каждой секундой покрывало его разум всё сильнее. Но он не мог. Как бы ему не хотелось вновь ощутить жар её кожи, сбитое дыхание и сладкие хриплые стоны, мысли были заняты иным. Хотелось потерять рассудок вовсе, лишь бы не предаваться тяжким думам, не оставаться наедине с мыслями об увиденном в мученических грёзах. ― Я так соскучилась по тебе. ― Женские руки, точно ловкие змеи, обили его шею. Парень пошатнулся, но вновь отталкивать девушку не стал. Ему было интересно выслушать её. ― Без тебя жизни нет, мой Повелитель. Сердце сгорает в языках адского пламени, а душа рвётся на волю, к тебе. Другие женщины, свадьба… Всё это убивает меня, лишает возможности наслаждаться жизнью, дарованную мне Всевышним… Обнимая того, кто доселе не слышал столь чистых и истинных клятв, Эдже осмелилась запустить пальцы в густую мужскую шевелюру. Она бережно перебирала угольного цвета пряди, шелковистые и сияющие под ночным бледным светом. Улыбка невольно возникла на лице, незаметно, точно тень. ― Я попросил тебя вернуться в покои. ― Холодно отозвался Мехмед, отстраняясь от девушки и устремляя свой взор в сторону распахнутых дверей, ведущих в алую искусную комнату. Взгляд пустой, не похож на тот, что пылал с самого прихода девушки, а мысли теперь не вращаются вокруг точёной фигуры и пронзительного взора свинцовых очей. И вдруг девушка захохотала. Захохотала громко и искренне, не ожидая ничего от возлюбленного, что так сосредоточенно смотрел в одну точку, расположенную где-то на его постели. Всегда он считал, что его мама, лицо которой он едва ли помнил, умерла на руках отца, окружённая девственно-чистой любовью. Но всё было иначе. Отца даже не было рядом, и он вновь причинил боль и вред тем, что даже думать не смел о подобном. Хоть Эдже и не слышала блеклой нотки радости в его голосе, но тем не менее смеялась. Продолжала смеяться так, как смеялась при каждой встрече с ним. Наверное, с её уст срывалось неподдельное счастье, в вольном полёте превращаясь в заливистый смех. То, что бурлило внутри неё, день и ночь тревожа юное сердце, рвалось наружу, желая обнажиться перед Падишахом. Душа желала быть увиденной и услышанной. ― Ты смеёшься над моим указом, Эдже?! ― яростно бросил Мехмед, со всем силы ударив ребром кулака о колонну, что служила надёжной опорой дворцу. ― Раз тебе так смешно, то я не желаю видеть тебя вовсе. Иди к себе и не возвращайся. Это твоё наказание. ― Нет, Повелитель, я… ― Её тело обдало холодом, и в глазах вспыхнула мольба. Девушка упала на колени и взмолилась, словно в последний раз, не прекращая целовать подол одежды Султана. Вот-вот по её щекам должны были пробежаться блестящие ручейки слёз, но вовремя одумавшись, девушка прикусила губу, стараясь заглушить поедающее изнутри сожаление. Впервые ей пришлось пожалеть о смехе, который доселе так нравился Падишаху. Помнится, её смех не раз успокаивал его и превозносил к небесам, душу омывая нежностью и медовой эссенцией покоя. Его взгляд даже не коснулся павшей фигуры. ― Прошу прощения, Повелитель… Я не хотела огорчить Вас… ― Уходи, иначе навлечёшь на себя беду. ― Да, мой Падишах. Помедлив, черноволосая поднялась с пола и поклонилась Повелителю, придерживаясь правил дворца и гарема. Двинувшись в комнату и принявшись за поиск одежды, которую была намерена забрать с собой в покои, она столбом остановилась прямо на половине пути. Это место было её личным Раем, обителью тепла и ласки, юношеской страсти и любви, не знающей границ. Сейчас здесь витал холод. Холод его взгляда. И на миг ей удалось прочувствовать его на себе, ощутить то, как ледяной озноб раскатом охватил её бедра и спину. Дверь захлопнулась. Юноша помрачнел сильнее прежнего и готов был разгромить всё, что попалось бы на глаза. Но сил не хватало даже на то, чтобы окончательно осознать, что она ушла. Ушла та, чей взгляд заставляет бабочек внутри живота порхать так сладко и часто, что становилось до одури хорошо. Ушла та, чьи касания были нежнее всех шелков мира. Ушла та, чей голос был приятнее всех песен и мелодий, которые довелось когда-либо слышать. Даже она оставила его, покорно склонив голову и сдерживая душащую обиду. Мехмед, казалось, сгорал от любви к ней, утопал в этом океане бесконечного томления. В сердце он таил все её слова, что когда-то усладой стали для ушей. Тяжелый вдох и выдох. Парень знал, что сделал ей больно, и до последнего отрицал то, что в какой-то степени это даже принесло ему удовольствие. Хотелось поскорее уснуть и позабыть о всё том, что пришлось увидеть и пережить за столь короткое мгновение. Парень направился обратно в покои и немедля улёгся обратно в постель, что уже успела охладеть и стать сырой, непригодной для сна. Он рефлекторно огладил ту сторону кровати, на которой обычно сладко дремала Эдже, прижавшись к нему и тихо сопя на ухо. Все нервные окончания внутри сжались в тугой комочек и не пожелали расслабиться и на секунду. Час бесполезного поиска удобной позы для сна и более десяти попыток уснуть. Все тщетны. Нырнуть в океан приятных сновидений Мехмеду не удастся этой ночью. Султан не знал, что его тревожит больше: Эдже, что так слёзно умоляла её простить, Лале, которая отдалялась и менялась на глазах, или Халиме, причудившаяся в отвратительно-реальном кошмаре. Всё навалилось слишком резко, неожиданно, словно сам Всевышний послал ему это испытание, наказание за всё содеянное. Мехмед чувствовал, как его душа делилась пополам и рвалась к двум совершенно разным девушкам, что не выходили из его головы и сердца. Лале и Эдже. Они так непохожи друг на друга, что это только сильнее разжигало азарт внутри молодого Падишаха, по витиеватым жилам разгоняя кипящую от смешанных чувств кровь. Голова шла кругом, стоило вспомнить два призрачных образа, облачённых в осеннюю туманную роскошь. Последний раз уловив запах персика и мёда, что пропитал собою постель после прихода Эдже-хатун, Мехмед наконец-то ощутил лёгкость, освободившую тело от тяжких оков сомнений. Юноша чувствовал, как постепенно проваливался в сон, как слышал сотни голосов и видел тысячи образов, что на самом деле являлись обычными фосфенами, кои приобрели знакомые формы и очертания. Его медленно поглощала трясина сладких сновидений, пробираясь в каждую клеточку уставшего организма, окутывая всё его существо вязкой негой.***
― Халиме-хатун, ― твёрдо произнёс Мехмед, неотрывно глядя на чертежи и рисунки перед ним, ― выбери-ка мне сегодня одну самых красивых девушек в гареме. Самую красивую, самую умную и самую изящную. Достойную меня, ― воодушевлённо пролепетал Падишах, стараясь не вглядываться в глаза той, что стала причиной его очередного ночного кошмара, который он так отчаянно пытался изжить из своей памяти, утопить в толще приятных ощущений. Эту ночь он хотел провести с совершенно незнакомой ему девушкой лишь потому, что злоба на Эдже не поутихла и до сих пор. Эта злость ощущалась жаром где-то в груди, крепким сплетением всех нервных окончаний, что пылали от перенасыщения чувств. Хотелось в то же мгновение, как это чувство озарило бренное тело, вырвать жгучий комок ярости из груди и навсегда о нёс забыть, но чем больше времени и внимания он уделял этому, тем сильнее Мехмед предавался гневу. ― Как прикажете, Повелитель, но… ― Женщина выдержала интригующую паузу, всё же перетянув на себя внимание пылкого юноши. Она знала, какую интонацию следует подобрать, какие речи промолвить, чтобы все взгляды были устремлены на неё. Это одно из её преимуществ, что скрывались коварным разумом по её собственной воле. ― Каждую ночь Вы проводили с Эдже-хатун. Она огорчила Вас чем-то? Вам стоит лишь приказать, и её накажут за проступок, если Вы, Наш мудрый Падишах, сочтёте это за необходимость. ― Нет, не стоит, Халиме. Я бы хотел позвать нескольких девушек, чтобы сегодня каждая из них порадовала мой глаз своей красотой. Одной из них может достаться фиолетовый платок, если хорошо постарается. ― Парень впутывал Халиме в свою хитрую игру, подводя её к главному условию, правилу, которое обязательно должно быть соблюдено: ― Но там должна обязательно присутствовать Эдже. Без неё будет неинтересно. ― Но… Вы же наказали её, разве нет? ― Замолчи и делай то, что приказывают, отребье, ― совершенно равнодушно прошипел Мехмед, краем глаза уловив то короткое импульсивное движение её тела. Халиме словно прошибло током. Женщина поспешно откланялась, и, сдерживая поток гнева, кой так отчаянно рвался наружу во имя справедливости и собственной чести, покинула покои юного Правителя. Казалось, из загоревшихся карих очей в тот же миг посыпались бы искры, устилая мерцающим ковром холодный пол. В груди разгорелась досада. Вместо ожидаемой благодарности за всё то, что она делала так усердно и молча, в ответ прилетело лишь оскорбление, которое лишало Халиме контроля над собой. Мехмед безмолвно отругал самого себя за безрассудность. Не издав ни единого звука, парень вновь уткнулся в кипу неразобранных бумажек, которым стоит уделить внимание как можно скорее. Нутро и уставший разум противились тому, что было ответственным заданием и банальной государственной обязанностью. Не хотелось забивать голову кучей информации, которая в последствии приведёт к очередной бессонной ночи, наполненной тяжелыми размышлениями о смысле существования его искалеченной души в этом мире. Словно отделавшись от горького навязчивого опьянения, Мехмед принялся выводить букву за буквой на новом листе пергамента, каждую из линий доводя до идеала, совершенства, которого так стремился достигнуть сам. Из недр прогнившей души рвался свет. Свет и музыка, которые так хотелось излить на бумагу тотчас, и хотелось дать волю фантазии и собственным чувствам, заточённым на долгие годы, превратившимся в вечность. Вечность, что лично для него тянулась неумолимо долго и медлительно, каждый момент его жизни давая распробовать сполна. И парень уже по горло был сыт всем тем отношением, которое терпел по собственной наивности и снисходительности. Этот вечер ему хотелось посвятить себе и липкому наслаждению. Наслаждению от созерцания утончённых девичьих тел, что так страстно отдаются откровенным роскошным танцам. Они всегда завораживали его резкими движениями бёдер и груди, плавными вращениями рук, что плавно скользили по телам, очерчивая аппетитные изломы. И сегодня он планировал как следует насладиться раскованностью самых очаровательных девиц, одной из которых точно достанется фиолетовый платок. И именно этой девушке он хотел подарить все нежные поцелуи и все бережные касания, которые когда-либо могло познать её тело, её душа. Именно её уста он хотел обжигать жаркими словами и именно её кожу ласкать пересохшими от кипящей страсти губами. Вот только он до последнего представлял не какую-то белокурую красавицу из гарема, а Эдже. Или Лале. Он не знал, чего больше хочет нутро.***
Они манят его. Манят округлыми бёдрами и оголёнными животами, что блестят под жёлто-медовым напором свечей, мерцающих так неспокойно, словно вот-вот померкнут. Их руки, скользящие по изломам талии словно приглашают, просят коснуться сильнее и настойчивее, но всё это ― лишь часть их обворожительного танца. Они только визуально очерчивали свои изгибы, даже самому Султану не открывая всей той страсти, томилась внутри. Резкие движения бёдер и плавные движения рук, хищный и голодный взгляд, в котором виднеются пылающие нотки безумия ― Эдже вновь очаровывала его своим опытом в танцах и врождённой одурманивающей грацией. Резкий удар бедра в сторону и абсолютно спокойное тело, которое не пошатнулось при подобном движении. Мехмед охнул и подметил, что она попадала на каждый акцент в музыке. Она определённо умела привлечь внимание и удерживать его так долго, что истома начинала накапливаться в области паха. На лице, прикрытом алым платком, виднелась лёгкая ехидная ухмылка, а на контрасте с чёрными, точно смоль, волосами и обрамляющим красным цветом её глаза казались стеклянными, но оттого не менее пылающие. Каждый резкий вдох, каждое движение грудью, что становилось с каждым мгновением более плавным, давались ей всё легче, а внимание Мехмеда лишь подначивало её к тому, чтобы заслужить его похвалу и получить заслуженную ночь любви. Одним удовольствием было танцевать для него, зная, что он не отрывает взгляда от тебя, томно и бесшумно постанывая. Но как бы она не старалась удержать внимание и держать ведущую позицию, на смену ей пришла весенняя нежность, облачённая в бледно-розовое платье с рукавами, что тянулись манящим шлейфом за ней, хорошо играя роль платка. Она умело кружила в танце и словно прятала себя в полупрозрачных тканях, подзывая к себе Повелителя, умоляя его рассмотреть её, отыскать среди непослушных вихрей вуалей. Её светлые волосы спадали на плечи небрежными кудрями, а в те мгновения, когда она невидимым касанием подчёркивала собственные очи, они покорно рассеивались и больше не тревожили хрупкие плечи тяжёлыми локонами. Он наблюдал за каждым нежным движением этой девушки. Она безусловно разожгла в нём пожар своим невинным тёплым взором, кой она ни разу не увела от него. Казалось, девушка глядела прямо ему в душу, и, невзирая на толщу мрака, ей удавалось разглядеть то самое светлое пятно, скрытое густой тенью сомнений. Светловолосая дарила ему бесчисленные милые улыбки, от которых на её едва пухлых щеках появлялись неглубокие ямочки, а Султан в свою очередь нетерпеливо сжимал фиолетовый атлас, с аккуратной золотистой кромочкой на нём. В отличие от Эдже эта девица не манила руками Падишаха, не звала его так настойчиво и горячо. Она двигалась плавно, сохраняя спокойствие и индивидуальный ритм, также не теряя очарования, от которого веяло юностью. Загадочная юная хатун после поворота очутилась по правую руку от Эдже и продолжила поддерживать пикантную атмосферу, в точности повторяя танец черноволосой, синхронно с ней виляя бёдрами и медлительно поднимая руки вверх, резко вздымая грудь и перекидывая спутавшиеся волосы с одного плеча на другое. На смену ей пришла тайна и холод. Тайна, скрытая тёмно-синим костюмом. Расшитый камнями лиф, что теперь выглядел как расписанное ночное небо, юбка, которая оголяла её правое бедро и ногу целиком, ― яркие составляющие её образа. Но эффект производил далеко не костюм, который оголял её живот, показывал роскошную грудь или пышные бёдра, а платок. Платок и тика. Было видно только светло-голубые глаза, серебристо-ледяные, которые на фоне тёмных распущенных волос и глубокого синего оттенка костюма казались практически белыми. Лишь небесно-голубого оттенка каёмочка на радужке визуально отделяла удивительный цвет очей от белка, на котором полопались мелкие капилляры. Она неспешно сделала волну телом и заблестели перекатывающиеся мышцы живота, к белой коже которого так хотелось прикоснуться. Качнула бёдрами и скрылась в платке, что мигом закружился вокруг, видимым оставляя только нижнюю часть тела. Она была столь недоступной, сколько и открытой, но не покидало навязчивое чувство, что даже получив фиолетовый платок, она отвергнет его и не потеряет собственной гордости. Казалось, что она была самоотверженной и безумной, совершенно холодной и безразличной. Свой внутренний мир, который был покрыт толстым слоем льда, от прикосновения к которому погибала любая душа, она показывала в танце вызывающими движениями, словно она бросала вызов самому Падишаху. Хотелось сорваться с места и одёрнуть этот чёртов платок, увидев истинный облик этого манящего Холода, хотелось узнать, что же кроет она в себе на самом деле за такой неприступной оболочкой. Хотелось понять как можно скорее, как же заполучить её, возыметь над нею власть. Хатун, что до сих пор не открыла своего лица и продолжала танцевать так отчаянно и дерзко, словно и не подчинялась Мехмеду и его воле вовсе. Она шла наперекор и делала так, как считала нужным. И в этом была её прелесть: она отличалась своей непокорностью. Девушки стали танцевать синхронно, друг за другом повторяя волны руками и соблазнительно склоняясь к низу, демонстрируя свои изгибы так, что тела их становились апогеем идеала, высшей точкой эстетики, которую удалось бы познать человеку. На завершение трое очаровательных девиц присели и сделали ещё несколько ударов бедрами, а затем, словно неведомые людям птицы, скрылись за собственными платками, останавливая своё выступление. Платок падает к её ногам, и девичье сердце замирает. Это то, зачем её сюда пригласили. Это то, чего она добивалась своим танцем. Мир Эдже рухнул, а в сердце больно закололо. Платок достался не ей. Хатун в розовом платье счастливо усмехнулась, но взгляд поднять не посмела. Платок у её ног говорил лишь о том, что и она сумела встать на «золотой путь».***
― Эдже-хатун! ― грозно вскрикнул евнух, стараясь преградить путь вылетевшей из покоев девушки, которая, казалось, вот-вот загорится от ярости. Мужчина был невысок, лицо было грозным и тотчас слащавым, «кошачьим», ему не хватало лишь длинных усов для полного соответствия коту. Телосложение казалось крупным, непробиваемым, потому он скорее годился в ряды стражников, нежели гаремных евнухов. Но тем не менее, его телосложение обладало нужным эффектом, поскольку ни одна девушка его ещё не ослушалась. Его сведённые брови, что скорее напоминают две толстые полосы от угля, делали его лицо более устрашающим, а «орлиный» нос лишь усиливал подобное впечатление. Пронзительные чёрные глаза всегда устремлялись вглубь души, стоило столкнуться с ними взглядами. ― Прочь с дороги, ага! ― яростно взвизгнула девушка, уклонившись вправо и толкнув евнуха, который едва ли пошатнулся, но дорогу уступил. Он побрёл вслед за ней, в голове лениво перебирая различные варианты, как остановить эту девушку и как объяснить, что в подобном виде по гарему ей лучше не ходить. По дороге в собственные покои она успела накинуть платок на плечи и прикрыться им, дабы ни одна оголённая часть тела не была созерцаемой местными мужчинами и девушками, которые обязательно успеют об этом посудачить. Эдже старалась дойти как можно быстрее в свою комнату, лишь успевая молиться, чтобы никто не прознал о таком позоре. Она не стала любимицей Султана этой ночью. Он предпочёл другую. ― Эдже-хатун, если ты сейчас не остановишься, то я позову главную гарема! Уж она-то точно на тебя управу найдёт! ― Впервые мужчина растерялся и пригрозил дополнительным главенствующим человеком в этом дворце. Он знал, что Эдже непослушна и даже истерична, но Халиме-хатун всегда удавалось усмирить юную пылкую девицу, хоть никто до конца и не понимал, почему она всегда так покорна именно с ней. ― Зови! Зови сейчас же, барсук трусливый!***
― Хатун, ты тронулась умом?! Дерзить главному евнуху просто потому что не тебя выбрали сегодня?! ― Халиме приблизилась вплотную к Эдже, озлобленно шипя на девицу. Напряжение в воздухе возросло до одури сильно, дышать становилось всё тяжелее, а движения замедлились, словно они погрязли в зыбучие пески. Управляющая, убедившись, что дверь заперта и в этой комнате никого кроме них нет, стала беспокойно расхаживать по покоям, мысленно коря Эдже за её опрометчивость, вспыльчивость. Теперь их сделка под угрозой. Не потому что хотелось расторгнуть устную договорённость из-за раскалённого от злобы разума, а потому что их просто могли рассекретить. Разъярённый евнух приволок сюда Эдже под руку, не давая ей брыкаться или вовсе вырваться, а стоило Халиме успокоить грозного мужчину, чтоб тот слегка остудил свой пыл, как Эдже решила высказать несколько нелестных словечек в его сторону, разозлив его лишь сильнее. Потребовалось приложить усилия, чтобы высвободить руку Эдже из плена цепких шершавых пальцев. На её смуглой коже, цвета подтаявшего золота, остались символичные отметины багровой акварели, которые стали плавно превращаться в бледно-голубые пятна, сохраняя некоторые красные кровоподтёки, едва заметные для простого глаза. ― Он решил позлить меня, Халиме! Он сделал это специально! Я видела, как он смотрел на меня, когда кинул ей платок! ― Черноволосая ухватилась за ту расписанную вазу, что стояла на столике Халиме, украшенном расшитыми платками и салфетками, разными сладостями и свежими сочными фруктами, а затем, словно эта вещь принадлежала ей сполна, швырнула её в стену, даже не шелохнувшись от звука или разлетающихся бело-голубых осколков. Халиме тяжело выдохнула. Она бы не успела выхватить вазу, даже если бы умела опережать время. Эдже подчинилась внутренней ярости и теперь сгорала от досады, что настигла её также быстро, как сумерки настигают закатный небосвод. Девушка хотела было осесть на пол, но вместо этого лишь уткнулась носом в собственные сложенные ладони, которые прикрывали побагровевшее от злобы личико. Глубокий вдох и попытка успокоиться, которая привела к сжимающему грудь чувство, словно кто-то уронил тяжелые обломки неба прямо на её тело. В голове она прокручивала ту ехидную усмешку Султана, которую заметила перед тем, как уйти вместе со всеми. Он глядел прямо в её глаза, словно искал в них то отчаяние, то непонимание, которое появилось лишь через минуты осознания, а потому ей удалось скрыться быстрее, чем он успел заметить в них что-либо. Но тело, дрожащее от накала эмоций, что обострились донельзя сильно и теперь ранили податливое сердце, выдавало её, обнажала слабые места этой девушки для него. ― Он ― Султан! Он тебя спрашивать должен, что ему делать?! ― Именно так, Халиме. Я должна стать его единственной спутницей, советницей и любимицей. Мы ведь так и договаривались: я каждую ночь в его покоях, а ты ― на новой должности. ― Она говорила с ядовитым отблеском, с желчью в слащавой речи. Всё нутро свернулось в один тугой комок, и Эдже вздрогнула, противясь подобным ощущениям. Ей хотелось чувствовать себя единственной, о том, чтобы делить ложе Мехмеда она, и не задумывалась ранее, до того наказания. До наказания, которого она даже не заслужила. ― Ребёнка ему роди, вот тогда и станешь единственной. А то шехзаде не подарила, а по дворцу ходишь, как Госпожа, ― буркнула Халиме, склоняясь над осколками дорогой вазы, что теперь из себя представляла безобразный пазл, который сложить не удалось бы, даже если приложить кучу усилий. Гнев постепенно оставлял её тело, словно стекал вниз, от груди до талии, следом вниз по округлым бёдрам и прямо к ступням, под которыми блестел только мраморный пол, холод которого приводил девушек в чувства. Халиме прекрасно помнила, к чему привела эта ожесточённая борьба за внимание и любовь Султана, помнила её горький металлический привкус, кой бы похож на вкус горячей крови. И в Эдже она видела себя. Только более вспыльчивую, расчётливую. Если Эдже думала наперёд и понимала, что некому будет её укрыть в плачевной ситуации, то Халиме могла всегда спрятаться за сильной мужской спиной, которая служила надёжным укрытием. За ней всегда убирали следы, какими бы они не были. ― Лале тоже не родила, а уже Госпожа. И не ясно, кто у неё родится. Если Аллах будет милостив ко мне, то пускай у неё родится девочка. ― Черноволосая хатун осела на диван, убирая копну роскошных кучерей за уши, томно вздыхая. Вновь окинула взглядом свой наряд и тело. До последнего казалось, что его не устроило что-то внешне, ведь наказать за такую мелочь как смех ― глупость. ― Лале по рождению Госпожа, а ты ― рабыня, попавшая в гарем. Ты даже не можешь равнять себя с ней. ― Я стану выше, чем она. И никто даже не сможет сказать мне и слова лишнего. ― Эдже пнула ногой крупный полукруглый осколок вазы и сложила руки на груди, даже не подозревая о том, что сейчас происходит с её возлюбленным. Он нежится в чужих объятиях? Он наслаждается её телом? Или не перестаёт думать о бесконечном вечном горе в виде Эдже, которую так незаслуженно выгнал, облачив в позор? ― Но сначала мне нужно узнать, что за дрянь получила фиолетовый платок, обнадёжив себя зазря. ― Айсун-хатун её имя. Убрать мы её бесследно не сможем, но помешать прийти… ― Халиме последовала к письменному столу, который уже не был забит документами о финансах гарема; выудив маленький, серебристого цвета ключик из небольшого мешочка на платье, она потянулась к небольшой шкатулке, которая в тот же миг открылась с характерным треском. Оттуда выглядывали различные маленькие пузырьки, которые когда-то были назначены для Халиме от болезней разного широкого спектра. Что-то помогало унять головную боль, которая не давала возможности ясно мыслить, что-то помогало избавить женщину от болей в животе, из-за которых любое движение превращалось в пытку похуже, чем сгорание заживо. И каждое лекарство имело свой эффект, своё действие. Халиме ловко выхватила оттуда неизвестный сосуд, который был наполнен тёмным содержимым, которое девушка не сумела разглядеть сразу. Это была средней густоты жидкость, которая казалась липкой на вид, запах, вкус и предназначение Эдже было неизвестными. ― Это настойка одного ядовитого растения. Не без помощи друзей из прошлого я раздобыла это дарование Аллаха. Добавь всего пару капель ей в пищу, и девочку скрутит в три погибели от боли. Она не умрёт, но явиться к Повелителю не сможет. Главное ― не переборщи.***
― Приятного тебе аппетита, Айсун. Надеюсь. Повелитель останется доволен вашей ночью. ― Спасибо, Эдже. Ты так добра ко мне… Мне о тебе столько плохого рассказывали. Но теперь я понимаю, что это всё враньё. ― Айсун лучезарно усмехнулась и поблагодарила Эдже за принесённую трапезу перед хальветом. Девушку решили накормить перед походом в покои в Повелителя, в которых она впервые познает мужское тело, которое мало того, что владеет неоспоримой красой, так ещё и целым государством, кучей верных людей и безграничным богатством. Эдже фальшиво усмехнулась в ответ, криво изломив пухлые губы и склонив голову набок. Девушка своими глазами желала повидать, как белокурая красавица вкусит пищу, приправленную несколькими каплями той настойки, что дала Халиме. Правда, сама Айсун даже не догадывалась о том, что сегодняшний её поход отменится по причине до одури плохого самочувствия. ― Ох, завидую тебе, Айсун. Так хочется оказаться на твоём месте. ― Ты же фаворитка Повелителя. Я с тобой даже равняться не могу. И не ревностно ли тебе, зная, что пойдёт к Повелителю другая? ― Она угрюмо опустила очи, глядя в тарелку, что не была наполнена доверху, как хотелось с самого утра. Она пропустила завтрак, чтобы отточить своё мастерство танца, чтобы бёдра двигались плавно и не срывались на резкость при каждом повороте. Девчонка помедлила перед тем как вновь проглотить небольшую порцию плова, собранного на обычной ложке с витиеватым узором. Казалось, что она принюхивается к пище, но увидев свет в глазах Эдже, Айсун вновь подарила ответную улыбку и покорно продолжила есть. ― Нет, не ревностно, хатун. Желаю хорошего тебе вечера. Оставалось только ждать.***
― Здравствуй. Как твоё имя? ― сказал мужчина, не оборачиваясь. Девушка опустила платок и слащаво протянула собственное имя, ожидая реакции от Султана, чей взгляд был устремлён в сторону балкона и не был отведён сразу, стоило знакомому голосу зазвучать в воздухе. Он пробрался вглубь кислорода и попадал в лёгкие вместе с ним, и от этого, казалось, знакомое имя трещало даже внутри, где-то около сердца. ― Эдже. ― Что ты здесь делаешь и как ты сюда попала? ― совершенно безразлично промолвил Мехмед, обернувшись к девушке, что вновь сияла, как произведение искусства. Он был абсолютно убеждён в том, что эта девушка ― творение самого Аллаха. Всевышний создал её так идеально, так неповторимо, что не находил сил оторвать взгляд от неё и самый стойкий человек на свете, тот, кому противно искусство. Эдже в багровом платье неспешно проходила внутрь покоев, медленно сокращая расстояние между ними. Она не боялась его гнева, не боялась последствий. Девушка действовала слишком уверенно и дерзко, точно как Госпожа, покинувшая Эдирне несколько дней назад. ― Айсун нездоровилось, а отправить кого-то нужно было. Разве ты не рад моему появлению? ― Она подошла так близко, что парень услышал её сердцебиение, почувствовал его на расстоянии вытянутой руки. Её хищный взгляд требовал большего, умолял о ласке и тёплых словах, но Падишах оставался непреклонным, невзирая на то, что Эдже позволила себе очертить его шею тонкими длинными пальцами. Хатун провела ими вдоль выступившей венки и побрела ниже, нежно касаясь плеч и груди, что вздымалась так часто от смешанных чувств. Такой прилив эмоций впервые вызвал у Султана багровый румянец, ведь в последний раз такую непреодолимую злобу и желание, беспокоящее жаром всё тело и в особенности пах, вызвала только одна девушка.Лале.
― Ты позволяешь себе слишком много, Эдже. ― Мехмед перехватил тоненькую ручку и сжал её так сильно, что девушка заскулила от ноющей боли, что разрасталась под напором сильных пальцев Султана. ― Кто позволил тебе являться в эти покои без приглашения? Сжал сильнее, и девушка прикусила губу, чтобы не застонать от тех болезненных ощущений, которые он причинял нарочно, желая услышать ответа. ― Разве любви нужно приглашение? Я сгораю от любви, каждый день в сердце томя воспоминания о твоих поцелуях и словах. Так что же мне забыть всё то, что ты нашёптывал в жаркие ночи? ― Жалобное личико и кошачьи блестящие глазки, которые устремлены навстречу его взору. Девушка начала постанывать от боли, как тут её настигло облегчение, красные пятна стали белеть, а после и вовсе приобретать синеватый оттенок. Мехмед усмехнулся и хотел было захохотать, но вместо этого он лишь грубо схватил девушку за лицо: указательный и большой палец удерживая на щеках, а средним подпирая подбородок, он не давал ей пошевелиться, ведь любое движение головой причиняло боль от одной лишь силы нажима его пальцев. ― Прямо сейчас я пойду к той девушке и проведу там ночь, в то время как ты прочувствуешь холод темницы всем своим нутром. ― Округлившиеся синие очи заблестели и тут же покрылись хрустальной плёночкой, тонким слоем жидкого жемчуга, который вот-вот должен был обжечь её щёки. ― И что же ты сделаешь, Эдже? Заплачешь? Меня не трогают женские слёзы. Он отпустил её резко, попутно приказав возвращаться к себе в сопровождении охраны, и если утром он хоть как-то прознает о том, что в покоях своих она не находилась, то она смело может распрощаться с собственной головой. Мехмед поспешил в покои той, что так очаровала его тем вечером, двигаясь так изящно и непринуждённо. Весь вечер она не выходила у него из головы, каждый элемент её танца он помнил также отчётливо, как знал родной язык. Юная и наивная. В такой девушке он видел ту стонущую и плачущую, что умоляла остановиться, прекратить мучения. Видел те багровые отметины на её теле, которые были ей так противны.В каждой из этих девушек он видел Лале. Самая нежная ― она. До одури холодная ― она. В душе страстная и хитрая ― тоже она.
В покоях он застал девушку, что склонилась над железной миской и издавала отвратительные звуки, которые безошибочно указывали на сильную рвоту. Она даже не услышала, как он вошёл, но даже в противном случае она не сумела бы подняться. Любое телодвижение вновь вызывало сумасшедшие рвотные позывы, от которых уже болел желудок, словно его скрутили также туго, как канат. Она попыталась подняться и поклониться, но слабость заставила её осесть на постель и задрожать, точно котёнок на холоде. ― Прошу простить, Повелитель… ― Как ты чувствуешь себя, хатун? Что врачи говорят? ― Мехмед, поморщив нос, взглянул на лекаря, что беспокойно расхаживала по покоям и перебирала всевозможные варианты того, что же такого съела бедная девушка. Её вновь стошнило. Характерный звук и зловонный запах разнёсся по комнате быстрее, чем лекарша успела ответить, а потому Мехмед старался держаться близ выхода, чтобы в случае повторного рвотного позыва девушки, скрыться как можно скорее. ― Лекарь говорит, что я съела что-то не то, но на кухне всё свежим было… ― Её вновь потянуло к обгаженной миске, но впервые за пару часов это просто был спазм, который не дал в итоге ничего, кроме боли. Кивком головы Мехмед попросил женщину в возрасте оставить их с девушкой наедине, не смотря на её откровенно плохое состояние. Хатун глубоко вдохнула и вытерла лицо платочком, что лежал у её постели на небольшом столике, который грозился рухнуть при первой возможности от количества лекарств, стоящих на нём. ― Вообще я пришёл сюда далеко не ворковать. Ты отправишься в темницу за неповиновение воле Султана. А потом будешь жестоко наказана за это. Понимаешь о чём я? ― Но, Повелитель… Как я могла прийти к Вам, если… ― Довольно. Замолчи. Твои оправдания не имеют никакой ценности. ― Мехмед уловил тот робкий взгляд, как у испуганного крольчонка, которого вот-вот атакует удав, а потому вновь проникся абсолютным безразличием и окликнул стражников, что вмиг уволокли девушку прочь, куда-то в темницу. Они не противились его приказам, хоть и видели, что девушка едва стоит на ногах и вряд ли доживёт до утра без должного присмотра, но Падишаха это волновало меньше всего. Он вновь сломал нежную душонку и получил от этого наслаждение, кое не сравнится ни с одной прелестью в этом мире. Слабым здесь не место, слабых нужно убирать. Он насладился, скорее, её криком. Она закричала, что невиновна. Закричала громкое «Нет» и пробудила в юноше воспоминания о той ночи, когда он сломал тот непокорный тюльпан, который сейчас обрастал шипами и всячески защищался, шёл наперекор. Мурашки пробежали по спине, а с губ сорвался довольный стон. Парень решил завершить начатое, а потому побрёл в хорошо известном направлении, отмахнувшись от врача, как от надоедливой мухи.***
― Если тебя это устроит, то я отправил её в темницу. Утром Айсун казнят. ― Мехмед прижался всем телом к возлюбленной и руками обвил её талию, чувствуя этот жар даже со спины. Она не смотрела на него и вовсе не оборачивалась, молча разглядывая загадочные узоры на постели, на которые на самом деле ей было плевать. Душа доселе не была заинтересована в том, чтобы так просто отречься от любви, но донельзя ядовитый разум просил молчания, требовал прощения. Он требовал, чтобы сам Султан пал перед ней на колени и стал молить прощения, попутно выцеловывая каждый миллиметр её кожи, разгорячённой, точно лава в жерле вулкана. ― По твоей вине умрёт девушка, которая так мечтала коснуться меня. Ты ведь отравила её, так? ― Если бы это сделала я, то она бы не выжила, ― безразлично промолвила Эдже, едва ощутимо вжимаясь округлыми ягодицами, что скрыты лишь тонким шёлком её ночной рубашки, в пах Султана, кой и так сгорал от желания.Желание поскорее ощутить её уста на вкус.
Несмотря на наказание, он желал её. Хотел видеть рядом и просыпаться вместе с ней. Проводить с ней дни и ночи, не расставаясь, как и все влюблённые. Может, где-то на задворках юношеского сознания и мерцало что-то, что корило его за подобные поступки, но всё это просто утопало в толще самолюбия и наглости, жестокости и безнаказанности. Он ― власть и закон, а потому в праве распоряжаться подданными так, как ему самому вздумается. ― Ты ведь знаешь, что должна была оказаться на её месте? ― Знаю, ― протянула Эдже, голову откинув ему на плечо и шумно сглотнув слюну и комок, что от волнения стал поперёк горла. Она сама открыла ему шею и всё своё тело, нарочно, зная, что он пожелает прикоснуться к ней. Девушка не прогадала: сильные руки заскользили по бёдрам, задирая ночную рубашку всё выше, обнажая её аппетитные изгибы и поджигая фитиль страсти, что уже искрил от липкого нетерпения и возбуждения. Она вновь вжалась в его пах, но уже более ощутимо, так, что посчастливилось услышать даже голодный рык Султана, который уже стягивал с девушки последний намёк на одежду. Нагая и до боли привлекательная. Он не мог злиться на неё так долго, зная, что сердце будет болеть всего через пару часов после разлуки. ― А что нужно, чтобы я больше не наказывал тебя, Эдже? Чтобы мы потом не сгорали от любви и не умирали от одиночества? ― Покорность. ― Заслуживаешь ли ты, ― он скользнул вверх, к груди, кончиками пальцев едва касаясь кожи, ― моего прощения? ― Всё в Ваших руках, Повелитель, ― горячий стон сорвался с её губ и примкнул к тому жару, что неустанно витал в воздухе. Эдже почувствовала его тёплое прикосновение к горлу, робкое, совершенно безобидное, но стоило ей лишь прикрыть глаза и разглядеть разноцветные круглые фосфены, как Мехмед крепко схватил её за горло, поглаживая большим пальцем свободные участки кожи. Какой бы наглой она не была, как бы не заявляла о себе дерзко и грубо, как бы не вела себя ― он понимал, что не может устоять перед её очарованием и голосом, её глазами и нежными руками. Он словно влюблён по уши, как мальчишка, а потому не хотел бы слышать угрызения совести, если поступит с Эдже также, как поступал всегда с остальными девицами.***
Она вновь сопела на его плече, собственнически закинув руку ему на грудь. Падишах вновь проводил эту ночь в сознании, всем естеством желая поскорее погрузиться в грёзы, какими бы они не были, но мысли о покойной матери словно измывались над ним, проверяя на прочность беспокойный разум Мехмеда. Не задумываясь, юноша огладил каштановые девичьи волосы, что небрежно лежали на мягкой перьевой подушке, пальцы прошлись по её позвоночнику, слегка надавливая на каждый. Он старался ощутить хоть что-то. Пустота медленно сводила его с ума и вытесняла весь тот юношеский максимализм с пряной приправой из чистой боли и безумия. Тело становилось всё мягче, податливей. Парень чувствовал, как погружается в сон, как длинные липкие пальцы сладких грёз оглаживают его лоб и плавно уводят туда, где спокойно удастся провести ночь, не утопая в собственных мыслях о том, что тревожит сердце больше всего.***
Он словно и не засыпал. Юноша раскрыл веки, что словно налились свинцом, и поднялся с постели, что была совсем не его. Он вновь оглянулся на Эдже, что спала так сладко и беззаботно, и слабо усмехнулся, словно наблюдал за маленьким невинным ребёнком. Ему снова захотелось коснуться её лица. В груди тут же потеплело, словно там разливалась раскалённая магма, что на своём пути сжигала все внутренние противоречия и сомнения. Пальцами он очертил её щёку и за ухо ей заправил тёмную вьющуюся прядку, которая так красиво обрамляла личико до. Она чертовски красива, особенно когда купается в обилии лунного света, попадающего в покои через витражные окна. Девушка громко вздохнула, и Мехмед тут же одёрнул руку, боясь её отвлечь, увести из того волшебного мира, в котором она сейчас чувствует себя так хорошо. Хотелось узнать, что ей снится? Кошмар? Сон, который показал бы её счастье? Ему было неведомо, что предстаёт перед закрытыми очами возлюбленной, а от того так тошно, что он стал ходить по комнате в поисках покоя, кой так и не удалось обрести. Его ослепил яркий свет, словно на него снизошло солнце и стало рассеивать свои лучи так, что невозможно было терпеть жгучую боль в глазницах. Юноша поморщился, а затем, когда все фосфены рассеялись и появилось ощущение, что свет и вовсе померк, не справившись с тьмой, он вновь раскрыл глаза. Шаг назад, и шумный жадный глоток воздуха. ― Мама.? Перед глазами предстала именно та женщина, которую он впервые увидел в своём сне, чётко отпечатав в своей памяти её недоступный неподвижный образ. Неживой, ненастоящий. Бездыханный, но донельзя любимый. ― Ты не мой мальчик… ― Хюма нахмурила брови, а на тёмных очах выступили блестящие крапинки, что вот-вот бы пали на впалые щёки, не выдержав собственной тяжести. Стоило Мехмеду протянуть руку к матери, что так огорчённо прожигала его взглядом, как та шагнула назад и замотала головой, всё ещё презрительно рассматривая повзрослевшего сына. ― Мама, это я… Мехмед… Твой сын! ― Ему показалось, что она просто его не узнала, так как в последний раз, перед тем как предстать перед Аллахом и покинуть собственного сына, хоть и не желая того, она видела его ещё крошкой, маленьким беззащитным мальчишкой. Но стоило сильному телу податься вновь вперёд, вслед за сердцем, которое так просило тёплых материнских объятий и нежных слов, как Хюма снова отошла от него, вплотную приближаясь к массивной двери. ― Ты жестокий. А мой сын был добрым, нежным мальчиком… Он не причинял вреда тем, кого любил, а напротив, всегда защитить старался… ― Я и сейчас защищаю, мама! ― с громкой надеждой, дрожащей в его голосе, забормотал Мехмед, тяжело дыша от тех слов, что больно бились о стенки черепной коробки. Мать не узнавала своего сына в этом облике монстра, что нёс страх и сеял ужас на всех тех, кто посмеет перейти ему дорогу не в том направлении. Она не могла вновь почувствовать ту нежную цветущую душу, которая в этом мальчике была с самого его рождения, с самого первого младенческого крика. Душа его была подобна цветущему саду, в котором всегда прорастали новые цветы, что радовали не одним лишь ярким видом, а и ароматом, своей красотой, что достигала высшей точки, пика прекрасного. Но теперь черноволосая низкая женщина видела лишь злобу, бесконечную злобу на отца, что ни разу за всю его жизнь не удосужился спросить, как его дела. Видела отчаянную обиду на Лале, которая так быстро забыла о нём и перестала писать письма в Манису, которая казалась ему пожизненным заключением, наказанием за то, что он посмел появиться на этот свет. Он держал в груди то непонимание, связанное с Лале. Она так быстро привыкла к пленникам, что при первой их встрече она даже не упала в его объятия, как это было раньше, в неповторимые годы беззаботного детства. Потом она посмела влюбиться в Влада, который стал для неё смыслом жизни, а самого Мехмеда лишив единственной любви и заботы, о которой он мечтал едва ли не каждую ночь, перед сном обнимая мягкую подушку. Ему больно было видеть, как она гуляла с Дракулой, как она нежно впивалась в его губы таким робким поцелуем, о которых грезил и Султан, каждую ночь забывая о проблемах с другими девушками, которые на утро оказывались непригодными для повторной совместной ночи, использованными и совершенно бесполезными. Не одну девицу он сослал на утро, когда та бесшумно собиралась уходить. И в каждой из них он отчаянно пытался увидеть Лале. Но ни одна из них не подходила и не вела себя так, как та, что посадила в его душе зерно бесконечной светлой любви, самостоятельно его и погубив. ― Ты не защитил её… Ты заставил её кричать, плакать, а затем погрузил её бездну той ненависти, которая полностью поглотила её тело. И это только та, которую ты любил так отчаянно, так безумно. ― Она должна была стать моей, мама! Ты же так хотела, чтобы мы были с ней вместе… ― Он попятился назад, стараясь скрыться от эха его же голоса, смешавшегося с поучениями матери, лицо которой искажали ужасающие гримасы. Она словно испытывала весь спектр эмоций в этот момент, но сильнее всего на смуглом лице играла злоба, насмешка, печаль. Безоговорочная печаль, коя пала на её плечи и доселе держала душу на земле. ― Но разве хотела она стать твоей? Разве не лучше было бы её отпустить тогда, в ту ночь, когда она могла стать счастливой? Неужели ты так любишь причинять боль другим, сын мой? Мой ли ты сын, раз поступаешь так с невинными девицами? ― Из-за её спины возник знакомый образ, от которого Мехмед пошатнулся и впечатался оголённой спиной в стену, отрезвляюще-холодную, до одури необходимую сейчас. Белокурая красавица, что так заворожила его тем вечером, предстала совершенно иной, не такой привлекательной, какой была на танцах: на месте пухлых щёк теперь были скулы, что впадали донельзя сильно и выглядели так, словно кожу с трудом натянули на череп, вместо сияющих очей, которые разожгли в нём неподдельный пожар, теперь красовались два стеклянных омута, обрамлённых крупными синяками. Синяки и мешки под её глазами он успел заметить ещё когда посетил её покои и застал в абсолютно отвратительном состоянии. Она сама выглядела более худощавой, чем показалась изначально. Её волосы, некогда златые, словно поцелованные солнцем, теперь выглядели слипшимися, были безобразно спутанными и испачканными рвотой, которую, по всей видимости, ей не удалось остановить. Он даже не отправил вслед за ней лекаря, а просто приказал оставить её в темнице и бросить на произвол судьбы, заставив девчонку мучиться от сумасшедших болей и бесконечных позывов, после которых до ужаса сильно жгло горло. ― Что это значит, мама? Молю, хватит, я правда исправлюсь! ― За что Вы погубили меня, Повелитель? Разве я заслужила такой участи? ― безвольно протянула она голосом, не похожим на тот, что он слышал во время их личной встречи. Он теперь был мертвецки-звенящим, гулким и жутким. Страх пополз по его венам склизкими червями, которые мгновенно добрались до воспалённого разума и принялись мучить и его, откровенно издеваясь и доводя до истерики. ― Нет, Айсун, я не губил тебя! Я отправлю за тобой лекаря сейчас же! ― Ты не мой сын. Мой сын был справедливым, рассудительным. Зачем ты предал меня? Зачем заставляешь меня плакать? В гробу мокро очень, мне неудобно. ― И тут же с неё стала стекать вода, такая же чистая, как слеза матери. Она стала стекать с неё обильно, словно в одеянии Хюма вышла из водоёма и теперь давала всей этой воде стечь к её ногам. На полу образовалась самая настоящая водяная лужа, которая с геометрической прогрессией заполняла комнату, пол покрывая тоненьким слоем отражающей лунный свет жидкости. ― Взгляни на себя, Мехмед. Разве ты можешь так обращаться с людьми? ― Словно под гипнозом, юноша склонился и взглянул в искажённое отражение, что делало из него урода. Самого настоящего урода с кривыми чертами лица, практически ужасающими. Его улыбка стала безумной, широкой, словно он был умалишённым, а глаза и вовсе не отразились, перед ним показавшись двумя чёрными жуткими впадинами. Два чёрных пустых пространства и жуткая улыбка. Сперва могло показаться, словно так играет свет и тень, подключая к своим играм ещё и больное сознание Султана, но как бы он не пытался усмехнуться или ногой рассеять увиденную картину, отражение его не размывалось, даже не подчинялось движениями воды. Оно словно застыло в одном положении и обнажало совсем не внешний вид парня, а его душу, которую он так тщательно скрывал от чужих глаз из-за её недостатков. ― Это не я… Я не такой! ― Ты сбился с пути, сынок.***
― Нет! Я не сбился, нет! ― Парень поднялся с кровати резко, почувствовав, как его душит холодный пот, что обильно стекал с его тела. Не прошло много времени с того момента как он уснул, но казалось, что прошла целая вечность перед тем, как он смог выбраться из этого кошмара. Этот кошмар стал его химерой, которую хотелось заточить как можно скорее, едва успев освободить. И эта химера медленно съедала его изнутри, доводя до сумасшествия, которое, казалось, было на расстоянии вытянутой руки, которую протягивал он к матери. Стоило ей появиться в его снах, точно невидимой тени в ночной мгле, как безумие и страх вонзали в его тело сотни когтистых лап, которым не хватало жалких миллиметров для того, чтобы задеть сердце и окончательно поборов подавленную волю. И сам юноша не понимал, чем же была его мать: олицетворением греха и ненависти, его личного безумия, что он заточил в ледяной цитадели, или совестью, коя пытается напомнить ему о всём прекрасном, о том, что верный путь далёк от того, что выбрал он. ― Я не сбился! ― Взвыл он, а затем, словно впав в транс и потеряв рассудок, что кое как удавалось соскребать по уголкам испуганного тела, парень схватился за высокое зеркало, обрамлённого искусно кованным золотом с причудливыми узорами, а затем с размахом скинул его на пол. Громкий звон разлетелся по комнате и наполнил её до краёв, неустанно пытаясь выплеснуться, пытаясь просочиться за пределы покоев. Мехмед выхватил один из осколков и сжал его в руке так крепко, что в сознание стала приходить боль, режущая и беспощадно жгучая. Он взглянул в своё отражение, но вместо того, чтобы разглядеть в них свои испуганные глаза, кои выглядели как у белокурой умирающей красавицы, услышавшей свой приговор, он узрел глаза матери, её робкие аккуратные черты лица. Осколок, испачканный горячей кровью, полетел в стену, а сам парень попятился назад, тут же обернувшись, стоило лишь услышать своё имя. Имя, которое произнесено было так ласково и до боли испуганно. ― Мехмед, что с тобой? ― Эдже метнула в его сторону обеспокоенный взгляд, который вмиг коснулся разбитого зеркала, лежащего на полу. Ни слова не промолвив, девушка утащила ошарашенного Падишаха в объятия, прижимая его к себе так крепко, словно тот должен был рассеяться также быстро и безвозвратно, как утренняя роса под воздействием нежного солнца. Одной рукой зарывшись в его шевелюру, девушка чувствовала его сумасшедшее сердцебиение, от которого, казалось, дрожала даже кровать. Она слышала его сбившееся дыхание, которое он тщетно пытался нормализовать в её объятиях. Повелитель прижался к ней лишь крепче, к оголённого тела касаясь своим и сдерживая всхлипы, которые душили его, не давали вдохнуть. Он не позволит себе расплакаться. Не разрешит показать свою слабость.Но уже показал. Когда с криком разбил зеркало, отступаясь от него, словно оно было сущим проклятьем.
― Я сбился с пути, Эдже. Я причиняю только вред и сею беспорядок… ― он признал, что заблудился. Потерял себя и свою душу в тёмном лесу, наполненном кошмарами и демонами, что проникали в его тело каждую секунду, находя его моральную, душевную пустоту идеальным сосудом. Мехмед чувствовал, как подчинялся этим демонам, шёл на их зов и следовал их приказам. И это имела ввиду его мама. ― Нет! ― звонко воскликнула Эдже, оставив короткий, но любящий поцелуй на его виске, на котором пульсировала едва заметная венка. ― Ты не монстр, ты не сеешь беспорядок. Ты проповедуешь справедливость. Каждый получает то, что заслуживает. Мехмед, ты самый сильный и самый смелый Султан, который только правил этим могущественным государством. Я люблю тебя за то, что ты подарил мне эту любовь, показал, какой она может быть, и сам отдался этому прекрасному чувству. ― Но я чувствую, что-то не так… ― Он настолько устал от всех этих кошмаров, что почувствовал, как щёку обжёг длинный след, капля, которая в то же мгновение пала на тело Эдже, на её горячем теле бесследно растворившись. ― Ты не сбился с пути, мой Повелитель. Ты лишь принимаешь нового себя. Такого, которому никто не посмеет преградить путь. ― Моя Эдже… Моя королева… Пожалуй, именно твоя любовь даёт мне силы, чтобы существовать.Но он чувствовал совсем не Эдже. Он чувствовал ту, которая сейчас вдали от него.
***
― Скажи мне, добрый эфенди, что же со мной творится? Что за наказание послал мне Аллах, раз я теперь не могу и очей сомкнуть спокойно с наступлением ночи? ― Лениво бредя по саду, Мехмед опустил взгляд на одного из дворцовых философов, богословов, у которых было чему поучиться. Седая борода, коя блестела, точно серебро, густые седые брови и морщины, каждая из которых показывала то, сколько радостей и горя было в жизни этого человека. Старик был на голову ниже Мехмеда, поэтому постоянно приходилось поднимать глаза и в этот момент чувствовать некий дискомфорт от пронзительного надменного взора. ― Повелитель, ― загадочно начал эфенди, едва заметно поправив тюрбан, который грозился опуститься ему на глаза и закрыть вид на тропинку дворцового сада, ― судя по тому, что видели Вы этими ночами, то неспроста это всё. Вас же в Манису ещё ребёнком послали, я помню тот день, когда Вы покидали Эдирне и плакали, так отчаянно взывая к матери, по которой стоял траур. Аллах послал Вам то воспоминание, о котором Вас заставили забыть. Оно исчезло из памяти не по Вашей вине, а по вине тех, кто так откровенно надурил маленького ребёнка. И посему Вы теперь мучитесь, ведь каждый сон ― отдельная часть воспоминания, которое так рвётся наружу. ― Эфенди прокашлялся в кулак, а затем шустро зыркнул на Повелителя, на лице которого не дрогнул ни единый мускул. Нельзя было показывать того, что происходит в душе, нельзя было обнажать её так, чтобы любой желающий мог её коснуться или даже опробовать на вкус, познав всю горечь, что он надежно сковал и спрятал где-то глубоко за рёбрами. ― То есть, к смерти моей матери может быть причастна Халиме? ― Я не утверждаю, Повелитель, но всё возможно. Халиме-хатун женщина завистливая, жестокая. Она к вашей матери относилась крайне плохо, каждый в этом дворце застал хоть одну их ссору. Вам стоит приложить усилия, чтобы точно утверждать после: лежит ли вина на её плечах за погубленную душу или нет. Они остановились и оглянулись. За разговорами они и вовсе вышли за пределы сада, забредя куда-то в лес, который пустовал из-за уходящих осенних деньков, что хоть немного грели. Рыжие листья словно вальсировали, кружили в танце, устало укрывая землю собой, точно махровым одеялом. Мужчины пожали плечами и поспешили направиться в обратном направлении, также отвлекая себя разговорами. ― А что же со мной было этой ночью, эфенди? Даже когда я очнулся, я в отражении проклятого осколка увидел собственную маму, её черты лица… ― Предположу, что это Ваша совесть. Она проснулась и теперь пытается донести до Вас, что что-то не так. Что где-то Вы поступили неверно, где-то переборщили со словами или действиями. Ваша покойная матушка, возможно, Вашей совестью стала. Да упокоит Аллах её душу, и станет Рай ей обителью. ― Аминь, ― медленно произнёс Мехмед, учтиво поклонившись пожилому мужчине в мрачном одеянии, поблагодарив того за разговор, который подтолкнул его к размышлениям, к самой разгадке этой тайны, что уже несколько дней мучит его бренную душу, потерявшуюся среди собственных грехов. Теперь он действительно склонялся к тому, что Халиме причастна. Что это дело её рук, испачканных в крови едва ли не по локоть. Но как же теперь доказать её вину, когда прошло столько лет? Люди не помнят и скрывают, что было прошлым вечером, когда ночь опустилась на столицу, а то, что произошло около пятнадцати лет назад, теперь мало кто вспомнит или скажет.И теперь Мехмед понимал, почему Лале тогда так яростно на него кричала в покоях, одним утром ворвавшись и подняв скандал из-за Халиме и её должности. Она знала обо всём и пыталась это донести. Знала, но вынуждена была замолчать.