Она помнила, каково это — быть любимой. И знала, каково быть бесконечно одинокой.
Раду невольно усмехнулся, на миг припомнив то, какой она была раньше. Сердце заискрилось, а по дрожащим пальцем пробежали знакомые приятные импульсы, которые плавно стекали вниз, к ногам, что тут же стали предательски ватными. Она была вольной птицей, что нежилась в объятиях холодного ветра и в жгучих поцелуях солнца. Но теперь один лишь её взгляд предвещал бурю, а каждое движение — огонь, что непременно дотла сожжёт то место, куда ступит её нога. Наконец они приблизились ко входу во дворец. Стража у входа сухо откланялась, выказав своё уважение знатной гостье, что лишь поправила платок на лице, под которым скрывалась кривая ухмылка. Даже с помощью него она скрывала свои истинные чувства, не желая оставаться с обнажённой душой. И впрямь казалось, что любой рассеянный взгляд, кой падал на её тело, проникал прямо в душу, а потому мог и безнаказанно её опустошать вновь и вновь, не сдерживаясь. Но можно ли опустошить то, что не содержит в себе ничего, кроме душащей ненависти? Даже если так, то не возродится ли это чувство вновь, всё тело отравив собою? — Рады приветствовать Вас, Госпожа, — словно довольный кот, замурчал черноволосый стражник, что впопыхах поправлял тюрбан и под него пряча выбившиеся смоляные пряди. На миг Лале опешила и проглотила вставшие в горле слова, которые должны были выказать встречные приветствие и радость, но воспоминания овладели её телом также резко, как и желание сбежать куда подальше. Его волосы выглядели в точности, как волосы покойного возлюбленного, образ которого постепенно убегал от неё, пугливо прячась, подобно тени. На миг она даже захотела к ним прикоснуться, почувствовать приятный шёлк, который когда-то ласкал кончики её пальцев, но взамен она получила лишь задумчивый изучающий взор зелёных очей и долгую паузу. — Я… Тоже рада посетить это место. Благодарю Вас за гостеприимство. Как твоё имя, эфенди? — Моё имя — Осман, Госпожа. Я много о Вас слышал. Вас называют «прекрасной вдовой» и говорят, что прекраснее Вас на свете женщины не существует. Лале захохотала и одобряюще взглянула на Османа, глаза которого сверкали чистым интересом, азартом, присущим едва ли не каждому мужчине. Этот азарт зачастую зарождается внутри мужских душ, стоит лишь увидеть до безумия очаровательную женщину, умную и загадочную. В таких случаях в душе начинал пылать огонь, а в глазах — интерес, который был неукротим ровно до тех пор, пока эта женщина не окажется в его власти, в его руках. — И они будут правы в своих высказываниях, Ага, — самодовольно ответила девушка и в тот же миг вошла в здание, игриво засмеявшись вновь. Стоило дверям за спиной громко захлопнуться, как улыбка в тот же миг спала с лица, а в душу прокралось недовольство, омерзение. Этот взгляд, который она уловила, напоминал ей тот же огонёк в глазах Султана, что так нагло ею воспользовался, завладел ею, под себя разломив искусную душу. Тяжелый выдох, и Лале вновь попыталась отделаться от липкого ощущения собственной беспомощности и незначимости. Ей хотелось сделать всё, чтобы женщина была важной фигурой в этом мире, где мужчины становились правящей верхушкой во всех сферах жизни лишь по факту рождения. Она хотела видеть мир, где голос женщины имел власть над другими. И ей бесспорно хотелось быть первой в их числе. — У Вас здесь очень красиво, — подметила Лале, шагая нога в ногу с женщиной, что вновь померкла, взгляд опустив в пол, казалось, цепляясь за каждую трещинку на мраморной плитке. — Благодарю, Госпожа. Простите мне моё любопытство, но… — Она замялась лишь на мгновение, но через секунду вновь приняла уверенную походку, на лицо нацепив дружелюбие, искреннее непонимание. — Почему Вас так называют? — Её жениха казнили. Он был всего лишь рабом, который грел в сердце мечты о том, чтобы она стала его законной женой. Они даже отношений не скрывали, за что тут же поплатились. — Сафие не удержалась и в тот же миг вставила свои пять копеек, заставив Лале плавно обернуться, совершенно неспешно. Султанша нависла над девушкой, словно призрак, тень, которая в любое мгновение сумеет лишить жизни опрометчиво-наглую хатун без лишних раздумий. — Как только ночь опустится на город, — тихо начала Госпожа, склонившись к левому уху Сафие, — ты и глазом не успеешь моргнуть, как перед Аллахом предстанешь. Я обещаю тебе, что это последняя твоя ночь. — Госпожа, — Раду одёрнул Лале резко, буквально выдернув ту из мыслей о кровавой расправе, что становились неотъемлемой частью её нового образа, — не стоит. Она того не стоит. Девушка с отвращением толкнула Сафие и продолжила свой путь, покорно шагая вслед за Марой-хатун, коя ни слова не сказала, даже став свидетелем несостоявшейся ругани, которую поспешил остановить юный Дракула. Лале поскорее постаралась замять тему и перевести её во что-то более позитивное и менее болезненное, а потому стала расспрашивать женщину о саде, который уже давно увял. Лале помнила, как бывшая Госпожа любила цветы, как любила заниматься собственным небольшим садом в Эдирне, про который уже все давно забыли. Женщина радостно отозвалась и увлечённо стала рассказывать о том, какие необычные тюльпаны ей удалось вырастить, какие причудливые растения ей подарили и как красочно они выглядели на фоне потускневшего пейзажа, ключевую роль в котором отыгрывал помрачневший дворец. И девушка искренне вникла в этот рассказ, детально представляя, как бы выглядело это место всего несколько месяцев назад, когда всё здесь цвело и радовало глаза яркими красками. — Вот и Ваши покои, Госпожа, — тепло заговорила Мара-хатун, распахивая перед Лале двери, что вели в уютную небольшую в комнату, которая в тот же миг показалась Госпоже донельзя родной и тёплой. Стены были нейтрального серого цвета, особо не выделяясь на фоне всей мебели, от которой сквозило роскошью и исключительным вкусом. Тот, кто детально обдумывал интерьер этой комнаты, явно имел хорошее представление о том, как должна выглядеть простота с золотыми вкраплениями великолепия. Внимание на себя перетянула двуспальная кровать, устеленная изумрудного цвета покрывалами, казалось, шёлком, но после в глаза бросились уже стёганые подушки малахитового оттенка, по краям которых красовалась аккуратная золотая кромочка с такими же золотыми кисточками на уголках. Аккуратные золотые подсвечники, витиеватые, словно были оплетены лозами дикого винограда, покорно ждали своей вечерней участи, службу, которая в этой комнате была редкой необходимостью. Лале заворожённо рассматривала их, увлечённая отчаянным мерцанием. Девушка беглым взглядом осмотрела тёмно-зелёный диван с закрученными вензелями на нём, вышитыми, казалось, золотыми нитями, а также рядом стоящий столик, на котором красовалась небольшая тарелочка. Продолговатые плоды медового цвета, смешно поморщенные и без ярко выраженного запаха, в которых Лале сразу узнала одну из множества любимых сладостей. Теперь Лале абсолютно точно понимала, почему Шахи-хатун называла её «медовой» и всегда запрещала бегать на кухню за сладким, которое всегда доставляло столько же радости, сколько и боли в животе после переедания. Она нетерпеливо подошла к столу и совершенно бесцеремонно выхватила один финик, сразу же откусив сбоку, стараясь зубами не впиться в твёрдую косточку. Медовый привкус и донельзя сладкая терпкость, от которой Лале блаженно закатила глаза. — Прошу простить мою наглость, Госпожа, — Лале шустро дожевала финик, косточку отложив в отдельную маленькую тарелочку, всё ещё пустующую. — Я очень люблю сладкое и просто не смогла удержаться. — Ну что Вы, Лале-Султан… Я знала, что Вы сладкое любите, помню, как Вы в детстве бегали в кладовые вместе со всеми шехзаде, доедая оставшиеся сухофрукты из корзин. Женщина захохотала, и Лале вмиг подхватила этот смех, на миг лишь окунувшись в тёплое море воспоминаний из беззаботного детства, когда в душе царило только веселье, а в очах — задорный блеск, наивный детский огонёк в глубине глаз. — Да, я помню, как Хасан залез в эту корзину и застрял в ней, и нам всем пришлось его доставать. А потом нас отругали за то, что не осталось инжира, мёда, фиников и орехов. А как мы потом жадно пили молоко! — Лале вспомнила, как зубы скрипели от того количества сладкого, что было съедено в детстве, а потому рефлекторно провела по ним языком, словно стараясь убрать это липкое приторное ощущение. Она засмеялась и с позволения хозяйки поместья, присела на диван, огладив живот рукой, даже не задумавшись о том, что это видит кто-то кроме неё. — Вы посидите со мной? Я давно не видела Вас, очень хотелось бы поговорить. — Это станет настоящей честью для меня, но для начала я разберусь с тем, кто где будет жить. Эта девушка, — с презрением бросила Мара-хатун, брезгливо оглядев Сафие, что стояла на пороге комнаты, — будет жить рядом с Вами. Вдруг Вам понадобится помощь, а рядом никого кроме неё не окажется. Лале постаралась мимо ушей пропустить то, что сказала мать покойного брата, но всё же кивнула, фальшиво усмехнувшись. Сафие будет её временной соседкой. От одной лишь мысли об этом Лале поёжилась и несчастно выдохнула, ведь ещё в дороге надоедливая девица успела довести Султану до истерики, которая проявилась грозными криками и ругательствами, переходящими в проклятия и всё, что может ей навредить. Лишь Раду удалось успокоить разъярённую Лале, напомнив, что та не стоит всего того внимания и времени, что ей уделяют. В ответ на это Сафие стала язвить лишь сильнее, всячески стараясь задеть тему с Владом и Асланом, их смертью, поддельно скорбя и наигранно хмуря брови. Казалось, что она готова была пустить слезу, лишь бы надавить на больное. И здесь Мехмед успел насолить, подослав эту змею, буквально заставив ту ходить по пятам. Девушка прекрасно понимала, что эта пигалица является глазами и ушами Султана, а потому при ней не стоит говорить о чём-то важном, чтобы не нарушить собственных планов, которые косвенно затрагивают тему ненависти к Падишаху или мести, мысль о которой грела душу. Лале понимала, что утраченное добро и милосердие вернуть будет теперь совсем непросто, а потому старалась оправдать тьму внутри словами о невосстановленной справедливости. — Если хотите, то мы можем поужинать у меня в покоях. Вероятно, Вы голодны с дороги. Что бы Вы и Ваши друзья хотели отведать? — вежливо спросила темноволосая женщина, обращаясь так, как слуги обычно обращаются к своим Госпожам. И Лале разрывалась между двумя чувствами: ей нравилось это превосходство, нравилось чувство власти, которое на вкус было, точно мёд, но уважение и привитые нормы морали всё ещё блёкло напоминали о себе тревожными мыслями. Лале поднялась и махнула рукой, убедив хатун в том, что они не привередливы, а потому будут есть то, что захочется именно хозяйке этого небольшого дворца. Госпожа всё ещё металась между названиями для этого места, а потому для себя лично решила, что будет называть его старым дворцом, ведь сказать, что это просто огромное поместье не поворачивался язык. — Тогда я буду ждать Вас в покоях. Заходите тогда, когда сочтёте нужным.***
— Ты ведёшь себя слишком нагло для обычной девушки, Сафие. Кто ты такая, чтобы грубить Госпоже? Кто ты такая, чтобы упоминать смерть моего брата и измываться над этой трагедией? — прошипел Раду, что ростом уже перегнал хрупкую девушку, а потому выглядел не так миниатюрно, как раньше. Сафие гордо вскинула брови и поправила волосы, словно заигрывая с Дракулой, который даже внимания не обратил на незначительный жест, всё ещё ожидая ответа на свой вопрос, что скорее был риторическим. Она встала прямо напротив него, пронзительно взглянув в голубые глаза, изначально убедившись, что дверь в покои Лале плотно заперты, а потому заговорила дерзко и нагло, не отклоняясь от привычного стиля общения: — Это не трагедия, Раду, а заслуженное наказание. Тем более, эти страдания — только ваши с Лале заботы. Никого кроме вас это не затронуло, так что перестань раздувать из этого такую трагедию, словно весь твой род уничтожили. . Раду хотел было схватить её за горло, но, пошатнувшись, его остановил всё тот же скрипучий голос Сафие, которая в воздух пустила звенящее предупреждение из собственных уст: — Если ты тронешь меня хоть пальцем, то я сообщу об этом Повелителю и ты уйдёшь вслед за братцем. Я значу намного больше, чем ты думаешь. — Не приближайся к Лале ни на шаг, Сафие. Ко мне тоже. — Даже интересно… — Девушка злобно схватила юношу за одежду, что нелепо скомкалась в области его груди, и приблизилась настолько, что услышала его настороженное дыхание и громкий стук сердца, шум которого так больно отдавался в висках. — Что мне сделает какой-то мальчишка? — Этот мальчишка, — Раду угрожающее перехватил руку Сафие и отвёл её в сторону, не давая прикасаться к себе, — уничтожит тебя, если ты причинишь вред ему или его Госпоже.***
— Что Вы помните о моей матери? — начала задумчиво Лале, пережёвывая нежное мясо перепелов, которое она так отчаянно не любила раньше. Сейчас блюдо не казалось таким отвратительным, а напротив, было очень даже неплохим, с интересной пряной ноткой, от которой просыпались все вкусовые рецепторы и в панике просили больше, желая вновь прочувствовать этот кисло-сладкий привкус. Лале перевела взгляд на помрачневшую Мару-хатун, которую вновь затянуло в трясину воспоминаний, но непонятно было лишь то, насколько счастливыми они были. — Айше-хатун… — Султан. — Тогда так никого не звали, Лале-Султан, — резко отчеканила хатун, сделав акцент на последнем слове, язвительно указывая на то, что Лале первая, кто получил этот статус официально и более-менее известно, — тогда мы все были хатун. Выделяли отношением, а не статусом. Айше-хатун была донельзя доброй и светлой женщиной… Да упокоит Аллах её душу. — Аминь. — Лале сделала жадный глоток приторного шебрета и поморщилась, отставив напиток в сторону. Не задумываясь, она положила руку на живот и нежно огладила его, чувствуя, как тот стал круглее и уже возможно бросался в глаза сильнее прежнего. Почему-то Лале уверяла себя, что не приложит совершенно никаких усилий к воспитанию этого ребёнка, полностью спихнув его на нянек и кормилиц, но в глубине души всё ещё томились те незабытые мечты о счастливом материнстве, грёзы о том, как она будет из маленького человека создавать кого-то великого, такое же уважаемого, как его отец, наделяя лишь добрыми качествами. — Она любила всех детей, что её окружали. Вас, нашего Падишаха, Хасана, Ахмеда и Орхана. К каждому из шехзаде она относилась, как к родному сыну, а потому вершила справедливость в мире детских обид и сглаживала все конфликты, чтобы между собой братья не ругались. — Женский голос задрожал, предвещая подступающие слезы, но Лале равнодушно вздохнула, заправив выбившуюся прядь волос за ухо. Столько язвительных речей вертелось на кончике языка, что сдерживать себя становилось сложнее с каждой секундой. Тьма и обида рвались наружу, затуманивая некогда ясный разум. — Часто она защищала Мехмеда, Хюму… Для неё не было понятным разделение людей на знатный род и рабов. Она принимала всех и судила всех исключительно по поступкам. — Что Вам мешало вести себя подобным образом? — Высокомерие. Оно меня и погубило, сказать честно. Но Хюма… Она никогда мне не нравилась. Эта женщина мечтала о том, что её сын станет наследником Османского престола, а она останется любимой женщиной покойного Мурада. Хотя из всех нас она была самой… простой. В ней не было ничего такого, что могло понравиться мужчине. — И вновь в её голосе звенели те ноты высокомерия, о которых она старалась избавиться всё это время. Вновь она возвысила себя настолько, что Лале отодвинулась и закинула ногу на ногу, презрительно оглядывая сидящую перед ней хатун. И только сейчас её осенило, что все эти уважительные обращения в её сторону были лишь бомбой замедленного действия, что вот-вот готова была взорваться и ослепить всех здесь вспышкой самолюбия, излишнего эгоизма и всё того же высокомерия, которое так отчаянно дрожало в воздухе, каждую частицу вытесняя собой. — Тем не менее, её сын стал Падишахом. — А я осталась в живых. — И благодаря чему? Что же спасло тебя от смерти, хатун? Твоя ложь? — Фраза, брошенная Марой-хатун так небрежно, заставила кровь Лале закипеть, взбурлить и разогнаться по венам с такой скоростью, что Султанша просто не могла усидеть на месте, стараясь утихомирить такую бурю эмоций, коя словно огненный ураган сносил всё на своём пути. Воздух становился густым и раскалённым, точно лава, которая так отчаянно обжигала дыхательные пути, с ума сводя от боли тех, кто намеревался ухватить побольше кислорода. Каждый вдох давался до одури тяжело, словно грудь сковали цепями и каждую секунду затягивали всё сильнее, отбирая возможность дышать. Но Лале не сдавалась, а потому стала говорить резче, яростнее, делая фразы короткими и оборванными. Едва ли не после каждого слова она делала вдох, борясь с внутренним негодованием, что туманом обвил разум и дурманил его, проникая пьянящей эссенцией ненависти в каждую клеточку организма. — Ум меня спас, — рявкнула женщина, резко подавшись вперёд и угрожающе сжав руку, в которой покоился стакан, чьи роскошные камешки в то же мгновение впились в ладонь. Мара-хатун поставила наполненную до краёв ёмкость на стол, негромко ею стукнув и пролив немного фруктового шербета, что десятками маленьких ручейков стал разбегаться по поверхности, игриво друг с другом сплетаясь и даже касаясь бледных тонких пальцев бывшей Госпожи. И лишь Сафие сидела неподвижно и молча, внимательно слушая то, о чём они разговаривают. Словно впитывая в себя всё сказанное, девушка чувствовала лишь растущую на лице ехидную улыбку, от которой по спине пробегала дрожь, горячая и приятная. Изредка она поднимала на них глаза, чтобы насладиться таким зрелищем: прошлое и нынешнее отчаянно борются за будущее, которое они вряд ли увидят. А даже если увидят, то ровно до того момента, пока не найдётся кто-то сильнее, кто уничтожит их в мгновение ока. Хохотнув от этой мысли, за что тут же себя отругала, она притянула к себе внимание русоволосой Госпожи, которая едва сдерживала то яростное пламя, что испепеляло её изнутри. Было видно, как она пытается с ними бороться и с каким позором проигрывает, медленно им подчиняясь. Это не та Лале, с которой когда-то общалась Сафие. От неё уже ничего осталось, кроме пустой красивой оболочки и бесконечной обиды, в которой она сама и варилась, словно в горячей смоле, не в силах и нежелании выбраться. — Выйди, Сафие. — Ты не моя Госпожа, Лале. Потому не смеешь указывать, что мне делать. Сафие прекрасно знала, что позорит её, в чужих глазах выставляя Султаншу глупой, несдержанной, лишая всякого авторитета. И ей так нравилось наблюдать за тем, как Лале пыталась вернуть свою силу и власть, которая бы безусловно подчинила ей каждого, что готова была повторять эти унижения снова и снова, не оставляя себя без приторно-сладкого удовольствия. — Я сказала поди прочь! — завопила Лале, метая одним лишь взглядом тысячи молний, что на пути своём необратимо встречали Сафие, пронзая её так часто и неустанно, что девушке даже удалось прочувствовать на себе эти сумасшедшие импульсы, режущие хрупкое тело. — Не забывай, что я будущая жена нашего Падишаха, и если ты не послушаешься меня сейчас, то пожалеешь об этом по возвращению в Эдирне! Весь гнев, что месяцами накапливался внутри, теперь избавился от хрустальных хрупких оков и вырвался наружу, комнату наполнив бесконечной густой мглой, просачиваясь в каждый угол, в каждый зазор, а самое главное — в души тех, кто не преклонился вовремя. Чёрная дымка тут же обволокла тела обеих хатун, намертво вцепившись в их кожу, словно впитываясь, насыщая плоть не отчаянной злобой, а страхом, который плотной завесой предстал перед очами. — Чтобы человек беспрекословно выполнял твои просьбы, ты должна любить его. Но все мы знаем, что Повелитель для тебя не значит абсолютно ничего. Хоть Сафие на мгновение и задумалась, какие последствия за собой повлечёт эта ссора, но не сдавалась, а потому упорно продолжала втаптывать Лале в грязь, рушить её авторитет, разбирая его по мелким частицам. Ком в горле, что подоспел из-за нарастающей паники, не давал теперь и слова промолвить, не говоря уже о том, чтобы продолжить издевательские речи в том же количестве, что и прежде, тем же тоном, что и ранее. — Мой муж, — Лале нарочно сделала акцент на ещё несостоявшемся статусе Мехмеда, показывая собственную значимость, хоть и борясь с тем омерзением, что плавно отравляло тело, — научил меня одной вещи. Если человек не подчиняется тебе, — Султанша поднялась с места и подошла к Сафие достаточно близко, чтобы та пошатнулась и сделала шаг назад, спиной стукнувшись о деревянную узорчатую колонну, почувствовав каждым позвонком витиеватость вырезанных линий, — то достаточно его сломать. — Доброй ночи. — Сафие трусливо откланялась и шустро, точно тень, выскользнула из объятий смерти, вылетев из покоев мгновенно, за собой оставив лишь закружившуюся пыль и тишину, что рассеялась почти сразу после её ухода. Мара-хатун подала отчуждённый голос, что скорее походил на скрежет мертвеца, чей голос завораживает и в то же время сводит с ума. — Кто она? — Дочь бывшего Главного Визиря. После того, как она вышла замуж и стала ходить налево, то отец от неё отрёкся, не став терпеть позор, а Дамет сразу же развёлся, стоило ему на двери увидеть рога, которые она постоянно снимала и прятала. — Обречённо вздохнув, Госпожа уселась обратно и сделала освежающий глоток шербета, стараясь отвлечься от всего того, что пришлось услышать и сказать, пересиливая себя, медленно уничтожая едва восстановившуюся душу. Стоило начать медленно отпускать обиды, боль и страх, как вновь сокрушительная волна воспоминаний накрыла с головой, словно снежная лавина. Она только перестала мучить саму себя, каждую ночь заливаясь собственными слезами, что словно тысячи огней, медленно заставляли её тело и разум гореть. Гореть отчаянно и беспомощно, заживо погибая от мучительного прошлого, что так не хотело покидать её, не хотело отпускать. И разорвать сей порочный круг становилось невозможным: это был определённый цикл, который оставлял за собою сначала вязкую радость, от которой не хотелось избавляться, а после была лишь досада, что пятнами ползла по измучавшейся душе. И так по кругу. Стоило почувствовать вкус жизни, как его перебивал вкус ненависти, который въедался горечью во всевозможные рецепторы и оставался омерзительным напоминанием о том, что отныне счастье — непозволительная роскошь. — Так всё же. Что спасло тебя от гибели, что не спасло мою мать и мать Мехмеда? — Халиме спасла, — честно призналась Мара-хатун, стыдливо опустив глаза в пол, цепляясь за подол собственного чёрного, словно крыло ворона, платья. — Я Халиме не особо любила, уж больно она скверная женщина… Сейчас не имею понятия, где она и чем занимается, но я и врагу бы не пожелала с ней дел иметь… — Она в Эдирне гаремом управляет, — сухо отрезала Лале, даже не глядя в сторону Мары-хатун. Девушка не отрывала взгляда от одной из ваз, что была натёрта до идеального блеска, а потому она могла прекрасно заменить любое зеркало. Лале видела своё искажённое отражение, и не покидала её навязчивая мысль о том, что в отражении не она, всегда юная и цветущая, точно майская роза или тюльпан, а её душа, искривлённая сотней горечей урод. — И если я не избавлюсь от этой змеи, то она рано или поздно избавится от меня и моего ребёнка. — Халиме не всегда была такой, насколько я знаю. Она была первой его фавориткой, первой женщиной в его жизни, которая к тому же подарила ему ребёнка. Когда Султан Мурад стал увлекаться другими девушками, Халиме словно обезумела, каждую стараясь вытравить, убрать со своего пути. Знаешь сколько невинных девушек погибло из-за её козней? Лале помотала головой в отрицательном жесте, всё ещё не отрывая пустого взгляда от чёртовой вазы. Невинная девушка. Одна так точно есть на её счету. Уже остывшая кровь, казалось, всё равно покоилась на руках, словно въелась в кожу, не давая шанса вымыть этот позорный след. И так оно и было. Это был след на её душе, который невозможно было вывести, вырвать или выцарапать. Теперь это одна из многих частей, что в целом творят её существо, её натуру. Теперь это воспоминание и совершённое дело — неотъемлемая часть её жизни. — Она не раз приходила к новым фавориткам, угрожая тем расправой, если они не согласятся на несколько простых условий. И когда кто-то отказывался от предложенной сделки, то через несколько дней бесследно исчезал, не оставив ни единого следа. И я была бы в их числе, если бы не нашла поддержку во дворце. Халиме поистине сильная и хитрая, но только лишь благодаря куче прихвостней и предателей-слуг, которые на её удочку повисли, каждый день получая деньги за проделанную грязную работу. Когда все мы заняли определённое положение во дворце, когда нас стали уважать и когда отношения с Халиме обострились, то это стало похоже на игру, где все должны попытаться выжить. — Она совсем никого не жалела? — равнодушно спросила Лале, отчаянно пытаясь вспомнить черты лица собственной матери. Она помнила, как писала её портрет в одной из тайных комнат дяди, где он мог побыть наедине со своими мыслями. И тогда портрет дался ей так просто и без проблем, что хотелось писать ещё и ещё, но никак больше рукам не удавалось повторить в точности улыбающееся лицо собственной матери, которая доселе оставалась тёплым светлым воспоминанием, хоть и мимолётным. Русоволосая прикрыла глаза, стараясь в точности восстановить портрет мамы, но кроме сине-красных фосфенов, что звёздочками опадали вниз, они не видела ничего. И во всех этих рассказах, которые девушка тут же представляла перед собою, фигурировала безликая женщина, которая и являлась ей матерью. Лицо было словно измазанным краской, что делала его размытым, непонятным для человеческих очей. — Совершенно никого. Эта женщина желала и власти, и любви. Но когда перед человеком появляется такой выбор, то схитрить не получится, как бы ты не лгал самому себе и остальным. И Халиме перестаралась, когда попыталась выбрать любовь. Она убила Хюму в порыве гнева и огрела Мехмеда, тоже едва не убив его. Она повесила всё на одну из служанок, и ту казнили в тот же миг, когда это всё предалось огласке. Потом Ваша матушка прознала о том, как на самом деле умерла Хюма-хатун и… Пришла вершить справедливость. Один греческий художник при дворе называл её Фемидой, как их богиню правосудия. И в ту ночь Айше пропала. — Как она узнала о том, как умерла Хюма? Если Халиме так тщательно скрывала следы, то её просто не могли уличить в подобном. — Явуз проболтался. Он по уши был влюблён в Вашу мать, а потому так часто делился с ней самым сокровенным, но та лишь напоминала ему о том, что ничего между ними быть не могло. И в тот вечер он побрёл в таверну, где выпил столько вина, что как самый настоящий пьяница потащился к Вашей маме, пал перед ней на колени и стал молить прощения, говоря о том, что убийца недостоин её. Так он и проговорился. Мара-хатун на секунду прервала рассказ и прокашлялась, восстанавливая осевший голос. Женщина перевела заслезившийся взгляд на лицо Султанши, по чьим щекам катился жемчуг, бесследно прячась под нежную ткань её платья или под украшение, вздымающееся одновременно с грудной клеткой девицы, что старалась дышать совершенно обыкновенно, лишь бы не подать виду, что ей больно. Лале судорожно сглатывала ком, из-за которого весь её план рушился с громким треском. Она умоляла себя не плакать, просила об этом так отчаянно и бесшумно, но, увы, все мольбы прошли мимо ушей Аллаха, что дал девушке возможность отпустить боль. — Султан Мурад не поверил, когда Айше пришла жаловаться. Никаких доказательств не было, обвинения казались ложными. Он тогда прогнал её, сказал больше не приближаться к нему и не заводить разговора о его женщинах или друзьях. Тогда Айше решила разобраться самостоятельно и ворвалась в покои Халиме, разгромив там всё, что только можно. Вы тогда с юным Султаном побежали искать помощи. И нашли. Когда я прибежала в разгромленные покои, никого кроме самой их обладательницы там не было. Ваша мама попросила меня забрать Вас к себе в покои, сказала, что чувствует неладное. И она пропала. Просто исчезла. Охрану у покоев и служанок казнили за то, что не смогли обеспечить безопасность, а Вас отдали кормилице, Шахи-хатун, которая горевала сильнее всех, казалось. Мехмед тогда погостил ещё недельку и его вновь отправили в Манису, в которой он пребывал с того момента, как умерла его мама. — Если бы он ей поверил, то она была бы жива, — безразлично пробормотала Лале, ковыряя камешек на платье, который ей так нравился. Она сумела его оторвать совсем, вовсе не беспокоясь о том, что случится с ним или с платьем дальше. Намного важнее было то, что требовалось привести себя в чувства, вернуться на землю и начать ощущать хоть что-то. Камешек с заострёнными краями идеально подошёл для того, чтобы несильная боль сделала сознание более трезвым, развеяв густой туман бессилия. — Её погребли заживо. И это, наверное, единственное, что я могу сказать. Лале задрожала и резко поднялась со своего места, став беспокойно метаться по комнате. Она старалась избавиться от призраков прошлого, что следовали за ней по пятам, ни на миг не отставая. От кошмаров о прошлом не избавиться, а теперь и от мыслей, что роем пчёл кружили вокруг неё. Гнев и отчаяние вытесняли всё человеческое, всё привычное, и Лале ощущала, что эти ядовитые чувства, сводящие с ума, нравятся ей намного больше, чем совершенно детская беспомощность и умирающая надежда на то, что однажды она проснётся и избавится от цепких лап этого кошмара. Хотелось сбежать и остаться в абсолютном одиночестве, чтобы никто даже на шаг не смел подойти к ней, не посмел нарушить хрупкого покоя, о котором она так грезила. Но Лале знала, что стоило дослушать. Дослушать, чтобы точно избавиться от твари, которая уютно засела в сердце дворца, не боясь о том, что кто-то уличит её в предательстве. В давно забытом всеми предательстве, в которое никто не хотел верить. Султанша не знала, что в этом мире она ненавидит сильнее: Мехмеда, который отобрал у неё дружбу, любовь и честь, нагло украв счастье, Халиме, которая сделала из неё сироту исключительно ради собственного удовольствия, или себя. Беспомощную, одинокую, грешную себя. Лале больше не могла терпеть, не могла бороться с той болью, что обжигала впалые щёки ручейками слёз, но продолжала оставаться в покоях, желая дослушать рассказ Мары-хатун. — Где её могила? — коротко шепнула Лале, стараясь не отвлекаться на перебивающие речь слёзы. — Никто не знает. Знаю, что её заживо похоронили под толщей земли, а где именно… Знают только Халиме и Явуз. Простите меня, Госпожа, я не хотела Ваших слёз… — виновато протянула женщина, попытавшись успокоить девушку, которая, казалось, вот-вот воспламенится и горсткой пепла опадёт на пол, избавив себя от страданий. Но нет. Это была пытка, которую она терпела лишь ради того, чтобы познать истину и привнести в этот мир справедливость, пожертвовав остатками человечности и милосердия. Пожертвовав собственным светом. — Если Вы не против, — рвано прошептала Лале, глядя в сторону массивных дубовых дверей, за которыми, казалось, она видела собственное спасение, — то я отправлюсь отдыхать. Доброй ночи. — Я не хотела расстраивать Вас, правда… — Всё в порядке, — солгала. Лале солгала и прочувствовала, что где-то в области сердца, спрятанного за рёбрами, образовалась новая маленькая рана. Трещина на камне, который так отчаянно старался пульсировать, пытаясь быть похожим на то, чем являлся всего год назад. Она в то же мгновение выскочила из покоев, желая избавиться от преследующей грозовой тучи, что искусно скользила по телу и проникала под кожу, отравляя всё нутро, которое предалось наказанию. Наказанию от неё самой, наказанию от прошлого. Лениво дойдя до покоев, едва перебирая ватными ногами, Султанша слабо толкнула дверь и тут же просочилась в небольшой образовавшийся проход, тяжело вздыхая. Снова больно. Так больно, что хотелось в то же мгновение вырвать непослушное сердце, что загоралось от каждого воспоминания, появляющегося перед очами всего на секунду. Жалкую секунду, которая то превращалась в вечность, заставляя русоволосую метаться в поисках спасения от этой медленной казни, то пролетала так скоро, что Лале даже не успевала ощутить тот вкус её собственного утраченного счастья. Медленно раздевшись, она присела на край кровати, безвольно помахав ногами некоторое время. Слёзы давно высохли и остались лишь блёклыми сияющими дорожками, которые под воздействием лунных лучей сияли чуть ярче обычного. Лале задержала взгляд на кольце, которое она больше не позволила себе снять. Взгляд долгий, изучающий, полный отчаяния. — Если бы только был рядом, Влад… Как же я хочу увидеть тебя вновь, милый… — Веки вновь защипало и Лале, ни секунды не теряя, прижала к груди собственную руку, на которой красовалось украшение. Прижала крепко, словно старалась забрать то давящее чувство, что мешало дышать. Прижала так, словно пыталась вспомнить родное тепло, некогда подаренное любовью. С губ всё норовил сорваться крик. Протяжный крик, который шустрой птицей промчался бы вдоль воздуха, рассекая его пополам. Он застрял в груди, лишая её шанса на холодный кислород, который был так необходим, чтобы жить дальше. Жить дальше и не сходить с ума более, не мучить себя сотней догадок, которые она прокручивала каждую секунду свободного времени. Этот звук, что дрожал в её глотке, просился на волю. Он бы разбил все зеркала в этом месте, покоя лишил бы каждого жителя, а затем растворился бы в пучине непроглядного мрака, но был бы свободным. Он бы коснулся каждого сантиметра порочной земли и каждого миллиметра чистого неба, облетел бы весь недоступный небосвод и прокатился бы по спокойной водной глади, облачив весь мир в те страдания, что заперты в нежном женском теле. Хотелось спрятаться в чаще леса, где её никто никогда не нашёл бы. Хотелось предаться горечи сполна, густоте деревьев отдав бы всю свою ненависть, всю свою тоску, кои корнями вросли в тело и разум, став неотъемлемой её частью. Лале всё ещё желала, чтобы весь мир обрушился в один миг, лишив её возможности дышать, смеяться, видеть и слышать. Для неё не было ничего желаннее смерти, не было мечты более заветной, чем та, в которой речь шла о мгновенной кончине. Лёгкий толчок изнутри, от которого Лале затаила дыхание. Ещё один. И ещё. Эти движения были практически неощутимыми, но в момент, когда чувства обострены до предела, она обратила на это внимание. Девушка провела рукой по животу и ощутила ещё один толчок, прямо под её ладошкой, которая находилась чуть ниже рёбер. На лице родилась едва заметная усмешка, улыбка, сквозь которую пробивались блёклые лучики позабытого света. Карие очи заблестели, вспыхнув секундным счастьем, но о каком счастье была речь, если это не то, о чём она грезила, не то, о чём мечтала перед сном? — Мой малыш… — судорожно зашептала она, желая вновь ощутить этот раскат тепла и радости. Снова погладила живот, но уже более бережно, вкладывая в это невесомое касание столько любви и заботы, сколько в ней не было до этого. Лале не знала, где сумела отыскать эту заботу и бесконечную любовь, но понимала, что так и должно быть. Это не ребёнок Мехмеда, всеми брошенного Султана, нет. Это её дитя, в котором она хоть и на мгновение, но сможет найти утешение. Это то маленькое создание, которое полностью принадлежало ей и которое требовало ласки. И Лале готова была расщедриться, из кожи вон лезть, чтобы дать это тепло ребёнку, что только что толкнулся вновь. Она знала, что он ни в чём не виноват, а потому не заслуживал быть таким же одиноким, как она сама.***
Девушка проникла в покои тихо, точно мышь, бесшумно скользнувшая в маленькую щель. Она ступала аккуратно, мягко переступая с ноги на ногу, каждый раз задерживая дыхание и боясь, что её застукают. Застукают и накажут с особой жестокостью, за которой всегда было так забавно наблюдать, но так неприятно ощущать на себе. Изворотливое худое тело двинулось вглубь комнаты, до конца не понимая, что оно ищет в этом месте. Ей нужна была всего одна небольшая вещь, но где она могла прятаться в этой бесконечной, казалось, комнате, поглощённой ночной пеленой, было неизвестно. Для себя она проводила одну параллель, что была как никогда верна: это всё равно, что искать иголку в стоге сена. Она не знала, где искать то, зачем её сюда прислали, не знала того, что содержит в себе это письмо. Сафие стала беспокойно шарить по привезённым вещам Лале, каждый раз судорожно оглядываясь на постель, в которой Султанша была крепко охвачена узами сна, лишь изредка ворочаясь от увиденных призрачных картинок. Она, пытаясь побороть душащую панику, что не давала рукам двигаться, а ногам держаться также твёрдо и уверенно, металась из стороны в сторону, стараясь найти заветное письмо. Это поручение от Султана с каждой секундой превращалось в совершенно невыполнимое задание, которое она в любую секунду провалила бы с треском и едва ли не в ту же секунду лишилась головы или рук. Каждый протяжный вдох Лале или нежный сонный стон отдавался в груди хатун так тяжко, что сердце безудержно отбивало чёткий ритм, с каждым разом пуская всё больше адреналина в кровь. Она не имела ни малейшего понятия, где сейчас может находиться этот маленький клочок пергамента, который может отобрать у неё ценное сокровище в виде её собственной жизни, но искать не прекращала, отсчитывая жалкие минуты до пробуждения Лале. Сафие подошла так близко к постели Султанши в надежде отыскать хоть что-то, как перед глазами мелькнула совершенно дурная мысль, но до такой степени заманчивая, что у девушки на мгновение зачесались ладони и заискрились орехового цвета. Девушка внимательно осмотрела спящую Госпожу и тихо всплеснула руками, мгновение уделяя наслаждению этим живым, безобразно лежащем на постели, телу. Вмиг ухватив стёганную подушку, что хоть и не отличалась своими размерами, но отлично подходила для сумасшедшей затеи, Сафие отчаянно прижала подушку к лицу Султанши, надавливая на ткань всё сильнее, усердно молясь о том, чтобы кислород у неё поскорее закончился. Лале отчаянно брыкалась, изо всех сил держась за ту мизерную соломинку, коя была её порывом к жизни, что догорал, подобно вечерней свече. Руками она пыталась ухватиться за подушку или выскользнуть из-под неё, но попытки со стороны выглядели так жалко, что Сафие даже засмеялась, скудные секунды отсчитывая до момента последней конвульсии Госпожи. И только чудо вытащило её из лап смерти, что так тяжко дышала на ухо: Лале всё же удалось огреть руку Сафие сильным ударом в сгиб локтя, и та, поддавшись на ноющую боль, на миг ослабила хватку и даже выпустила из рук подушку. За это мимолётное мгновение Госпоже удалось выскользнуть и резко подняться с постели, встав прямо напротив убийцы-неудачницы по другую сторону постели. Внутри всё превратилось в сплошную кашу, выброс конской дозы адреналина кровь делал движения Султанши резкими, быстрыми, такими, чтобы она сумела отбиться. Первым делом Лале ухватила стоящий рядом подсвечник, на котором остался лишь небольшой обломок воска, что тут же слетел на пол от такого резкого движения. Она приняла угрожающую позу и тут же поймала на себе жалобный, недоумённый взгляд, который выражал несколько смешавшихся чувств: поражения и осознания неизбежного наказания. — Стража! — истошно завопила Лале, пятясь назад, видя, как активно наступает Сафие. Даже без оружия она имела над ней преимущество: ловкость и проворность, чего не могла себе позволить Лале из-за беременности. И лишь когда на лице хатун засветилась улыбка, Госпожа поняла, что никакой стражи нет. Никто не придёт на помощь и придётся спасаться самостоятельно. Впрочем, как и всегда. — Несчастная Лале-хатун… — притворно жалобно протянула Сафие, взглядом цепляясь за каждый предмет, который мог бы сгодиться ей в таком несложном бою. Пока не глаза ничего не попадалось, она старалась держать некую дистанцию, но тем не менее, на каждый вздох приходился мизерный полушаг. — Они обо всём узнают, и тебя казнят! — воскликнула Султанша, после попробовав вновь позвать на помощь тех, чьи имена пролетали перед глазами по буквам. — Раду! — особенно громко закричала она, крепко сжимая канделябр, так, что костяшки становились светлее, чем белёсая луна, что слабо мерцала за окном. — По крайней мере, ты этого не увидишь. — Сафие шустро ринулась к металлической чаше на столе, не теряя ни мгновения, и Госпоже хватило мгновения и одного пропущенного удара сердца, чтобы метнуть железку в Сафие, надеясь на то, что она нанесёт точный удар в голову. Силы было недостаточно, и удар оказался не таким оглушительным, но всё же, ума и желания жить хватило на то, чтобы добежать к двери и начать толкать её так сильно, что под таким напором ей следовало бы слететь с петель. Вылетев в коридор, Султанша бросилась бежать вперёд, стараясь не обращать внимания на тянущую боль в животе и Сафие, что уже догоняла её, практически касаясь кожи, ночной сорочки или растрепавшихся волос. Девушка завопила вновь, взывая на помощь, сломя голову несясь по, казалось, совершенно бесконечному коридору. Всего на секунду оглянувшись назад, чтобы убедиться, что преследовательница всё ещё пытается завершить начатое, Лале в ту же секунду врезалась во что-то, выросшее так внезапно, точно каменная глыба. Мужская фигура в тот же миг обошла Госпожу, спрятав её за своей спиной, а Сафие, что не видела смысла останавливаться и так глупо сдаваться, замахнулась на Раду, но тому удалось ухватить женское запястье быстрее, чем тяжелый предмет коснулся бы его головы. С животным рыком, он резко потянул её за руку и та, потеряв равновесие, практически рухнула на пол, но удержаться удалось лишь из-за Дракулы-младшего, шустро заламывающего руки хатун за её спиной. К дрожащей Лале, что вжалась в стену и стала судорожно ловить воздух ртом, подбежала Мара-хатун, совершенно заспанная, потрёпанная, словно сновидения не желали её отпускать и всё ещё сковывали тело неподдельной слабостью. Она крепко прижала к себе Лале, как родную дочь, бесконечно целуя ту в холодный висок, на котором застыла одинокая липкая капля пота, а рука то и дело следовала вдоль волос и взмокшей спины. — Она ничего не сделала с тобой? — резко выпалила женщина, прижимая к себе испуганную девушку, что и двух слов не сумела связать в ответ. Она лишь медлительно кивнула, пытаясь высвободиться из удушающе-тёплых объятий, глядя на то, как за спиной Раду появляются стражники, в том числе и Осман, который яростно помогал младшему Дракуле тащить брыкающуюся Сафие в темницу. — Где раньше ваши души носило? — злобно произнесла Лале, чувствуя, как от гнева немеют пальцы и глаза искрят ненавистью. — Она едва не убила меня, пока вы прохлаждались. — Эта девушка сказала, что нас срочно созвал Осман-бей, потому что в северной части дворца было совершено нападение, — стыдливо протянул один из воинов, взгляд опустив в пол и даже не пытаясь поднять его, дабы прочувствовать на себе эту жгучую ярость. — И вас ни капли не смутило, что приезжая девушка после полуночи разгуливала по дворцу и передала вам очень личное и важное сообщение? Вас не смутило, что она не находилась в своих покоях и что именно она принесла важную выдуманную весть?! — Её крик прокатился волной океана, каждого накрыв с головой и заставив зажмуриться, будто крепко зажмуренные глаза помогут уберечь и нежные барабанные перепонки. — Госпожа, мы… — Вас казнят, — отчеканила Мара-хатун, назад откинув смоляную волнистую копну волос, неумолимо разглядывая стражника, в чьём взгляде теперь плескалась мольба, просьба, отчаянное желание жить, переплетённое со жгучим звериным страхом, сжигающим гортань и лёгкие. — В первую очередь казнят Сафие. А потом уж — их, — холодно пробормотала Лале, остекленевшим взором впиваясь в танцующий огонёк на факеле, что постепенно мерк, догорал, всё меньше и меньше озаряя коридор мягким жёлтым светом. Султанша чувствовала на себе долгий упрямый взгляд, но так и не сумела оглянуться, не сумела промолвить и слова, смерив хозяйку дворца затянувшейся звенящей тишиной. — Может, Вы останетесь в моих покоях сегодня? Всё ещё ночь, Вам нужен отдых. — Заботливый тихий голос поразил Лале в самое сердце. Каменное сердце, которое больше не желает принимать любых обещаний, любых переживаний и болей. Сердце, которое само решает, что заставит его разбиться вдребезги или героически уцелеть под напором отравленных кинжалов. — Если Вы позволите, — медленно начала Лале, не отрывая безжизненного взгляда от трещины на каменной стене, — я отправлюсь в свои покои. Мне хочется побыть одной. Но на этот раз приставьте не безмозглых столбов, а действительно отважную охрану. — Конечно… Я не знаю, что на них нашло, прошу простить, — ошеломлённо прогнусавила Мара-хатун, откланявшись и исчезнув за углом, в гигантском, казалось, проёме, окутанным темнотой. Лале неуверенно побрела к своей комнате, стараясь отбиться от преследовавших её мыслей о смерти. Она так желала умереть ещё утром, когда приехала сюда, так желала проститься с жизнью, что трусливо ударила Сафие и сбежала, не дав ей завершить начатое. В последний момент ею завладело отчаянное желание дышать, существовать и лицезреть мир вокруг неё до тех пор, пока она сама не решит покинуть этот свет.Но ещё больше ей хотелось исполнить своё обещание и умереть после Мехмеда. Никак не раньше него. Не для этого она смирилась с мыслью о том, что скоро родит дитя.
Где-то в кончиках пальцев зажгло сумасшедшее желание. Желание взять в руки перо и кусок пергамента, испачканного в сладких медовых каплях, и отправить ему, чтобы тот наконец испытал удовольствие от прочитанных слов и тут же досаду, возникшую от осознания того, что это написала она. Живая и практически невредимая. «Повелитель. Спешу Вам сообщить, что одна девушка сегодня едва ли не лишила меня жизни. Даже не знаю, огорчит Вас это или сведёт с ума от радости, но я выжила. Сафие попыталась прикончить меня прямо в постели, и не удивлюсь, если это по вашему приказу. Я перестала верить в добро в Вашей душе, потому подобная новость меня ничуть не удивит. И если Вы безразличны ко мне, то пощадите своего же ребёнка, который сегодня впервые толкнулся, почувствовав себя в безопасности. К сожалению, ненадолго. Я бы хотела вернуться в Эдирне с одной важной гостьей, которая поможет Вам вспомнить всё и понять, кто же на самом деле очернил Вашу душу.Сгораю от любви. С нетерпением жду Вашего ответа, Господин. Никогда Ваша, Лале-Султан»
Сгорает от любви, и, тем не менее, Никогда его. Она перечитывала письмо и смеялась. Смеялась и предвкушала. Чувствовала, как жжёт её лицо от невидимых ударов, которые ей предстоит почувствовать, как только она переступит порог его покоев. Она хотела его разозлить. Хотела увидеть его сильным и в то же время таким беспомощным. Его слабое место Лале уже отыскала, теперь осталось научиться пользоваться им так, чтобы её голова не катилась по эшафоту у всех на виду, а кровь её не касалась проклятой земли. Даже если он в один прекрасный день прикажет её казнить, то этот свет она покинет с широкой улыбкой, камнем застывшей на бледном лице. — Не волнуйся, — зашептала Лале, почувствовав очередной несильный толчок, — однажды и ты узнаешь, какой на самом деле твой отец. Отец. Лале невольно, но с явным отвращением, поморщилась, а затем отвела взгляд в сторону, в неизведанную даль, спрятанную за густыми кронами деревьев. Возможно, она пыталась уставшим взглядом отыскать собственное потерянное счастье, или напротив, прятала остатки светлых надежд меж тёмных густых ветвей, переплетённых в тугое полотно. Клонило в сон. Клонило так сильно, что Лале ощущала на себе невесомые прикосновения тумана, что вот-вот окутал бы её и унёс бы в страну бесконечных грёз, если бы не стук, раздавшийся так внезапно. Через жалкие секунды Госпоже удалось разглядеть столь позднего гостя, но улыбки на её лице уже не возникло. Она слишком утомлена, чтобы пытаться улыбаться или смеяться, последние силы были растрачены на раздумья о будущем. О грядущем будущем. — Всё не спится? — Ты думаешь, что после покушения легко уснуть? — Лале находила в Раду секундное утешение, но тотчас теряла его в таких же синих очах, в которых беспокойно плескалось такое знакомое бескрайнее море. Юноша задумчиво почесал затылок и отвёл взгляд в сторону. Неловкость медленно проникала в его тело, ведь так непривычно было лицезреть Госпожу в ночном одеянии, что стыд и вина в тот же миг принялись управлять неокрепшим разумом. — Как думаешь, Сафие поплатится за это? — Её голос раздался совершенно внезапно, разразив неловкую тишину, точно гром и молния, расколовший небо на тяжелые осколки. — Должна. Любого другого бы казнили за такой проступок. — Что, если это он приказал меня убить? — Она готова была взвыть от досады и непонимания. Лале не видела картину целиком, и это убивало её, сжигало дотла остатки светлого разума, кой помог бы разрешить столь запутанную ситуацию. Её словно сбросили в чан с густой смолой, из которой выпутаться не хватало ни сил, ни желания. Девушка хотела видеть каждого насквозь, знать его истинные порывы и желания, тайные грёзы и спрятанные обиды. Но пока удавалось только чувствовать маску, что не всегда имело какой-либо эффект или успех. — Тогда он не заслуживает жизни. Не заслуживает называть себя Султаном и править этими землями, раз он так безрассудно убивает невинных. Или пытается убить. — Ты напоминаешь мне Влада. Такой же решительный и смелый. — Мне всегда говорили, что я похож на него. Но мы совершенно разные. — Раду грустно усмехнулся, чувствуя, как ком поднимается к горлу и практически перекрывает дыхание. Он сделал несколько глубоких вдохов и взглянул на Лале так, словно она единственная, кто у него остался. И так оно и было. — Что ты будешь делать, когда тебя отправят в Валахию? — Вопрос ударил в самое сердце, точно кинжал, что так точно и резко вонзился в мягкую плоть. Лале не хотела терять последнее напоминание о нём, не хотела терять последнюю защиту, на которую возлагалось столько надежд. Юноша, что постепенно становился сильным и отважным мужчиной, уверенным и непоколебимым, оставался её последним шансом. Шансом на выживание и победу. Победу в игре, которую затеял Мехмед. — Сомневаюсь, что Повелитель всё же отправит меня туда. Даже если и отправит, то всё равно моё государство будет находиться под его контролем. Вновь воцарилось молчание, поглотив все неуверенные вибрации и шорохи. Раду поправил чёрные, почти угольные, волосы, и прокашлялся, собираясь покидать комнату. Лале остановила его взмахом руки, которая в тот же миг застыла в воздухе, словно скульптура, холодная и неподвижная. — Спасибо, что пришёл. На мгновение мне удалось почувствовать себя в безопасности. Ей и впрямь необходимо было его присутствие. Присутствие того, кому она доверяла бы также, как этому парню. Он вежливо откланялся и на секунду замешкался, уже не зная, как обращаться, но тем не менее, продолжил столь же уважительно: — Я уверяю Вас, что теперь Вы будете находиться в полной безопасности. Я буду находиться у дверей в покои, потому Вы сможете позвать меня в любой момент, когда понадобится моя помощь. Звук закрывшихся дверей, и вновь её настигло одиночество. Вязкое и сводящее с ума. Его слова вселили надежду. Его улыбка рассеяла тревоги. Его искренний взор сразил все страхи. Он сам был её надеждой и спасением в трудные моменты. И уже Лале точно знала, кто поможет ей в этом нелёгком деле, — свергнуть Султана и заставить его каяться и мучиться до конца своих дней.Теперь она знала точно, кто её союзник и кто не отступит в случае поражения.