***
— Лале-хатун прибыла! — громко объявили, Лале сделала уверенный шаг вперёд, прямиком в открытые двери. «Хатун». Синоним «пустое место». Юная особа уже открыла рот, однако лицо скривилось в омерзении, благо ткань на лице позволяла такие вольности. Занять позицию выжидания, занять выделенное место на этом празднике жизни. И ожидать, когда карты переиграются. Осталось не так уж и много времени. По обычаю, как и полагалось, Лале села в центр комнаты. Женщины, вокруг просто огромное количество женщин. Девушка не могла перестать ощущать косые взгляды и покачивания головой особ постарше, не могла перестать слышать шепот совсем юных девиц. В руках оказалась горящая свеча, чьё пламя то и дело вздрагивало от пения окружающих девушек. Печальные, полные скорби песни лились рекой из уст гостей. Раньше на таких мероприятиях она была там, тоже пела и танцевала, однако сейчас сердце то и дело вздрагивало. Она находится в центре комнаты, окутанная полумраком и тяжёлыми взглядами тех, кто в сердце таил самые разные чувства: от зависти, поедающей нутро, до радости, душевной лёгкости, что не каждому была присуща. Звучащие песни кружили вокруг Лале, точно снежный вихрь, метель, в которой она теряла саму себя, своё счастье и надежду на то, что когда-то ещё удастся спастись. Annesinin bir tanesini hor görmesinler Annesinin bir tanesini hor görmesinler Uçan da kuşlara malum olsun Ben annemi özledim Hem annemi hem babamı Если бы эти строки были действенны. Позволила бы матушка такое? Защитила бы? Или пела бы вместе с остальными? Пела бы о том, что уже произошло. И обязательно произойдёт. От чего-то она ощутила на своей шеи руки будущего мужа, вспомнила как он тогда вышел из себя. Вспомнила, что он с ней сделал, вспомнила как он, играючи, её сломал. Будто душу разбили на тысячи осколков. Как над ней, не страшась гнева Аллаха гнусно надругались. В эту ночь полагается плакать. И Лале рыдала, рыдала так громко, как только могла себе позволить. Юная госпожа буквально захлёбывалась в своих слезах. Не потому что покидает отчий дом. Не потому окончено её девичество. Лале плакала от жалости к себе, от той боли, что её ждёт, от тех переживаний, что пожирали её душу по кусочкам ночами. Гости радовались, веселились, считали этот праздник чем-то приятным и родным. Они даже и половины горя не могли осознать, не могли принять того, что Лале чувствует на самом деле. Пока девицы распевали и шептались между собой, до затуманенного разума невесты доносились обрывки фраз: «Как громко плачет, видно брак будет счастливым!» «Главное, чтобы дети были здоровы, всё-таки они родственники…» «Иншаллах, этот союз не ослабит династию, а лишь укрепит» Казалось, что этими фразами они плюются ей в лицо, специально тревожат воспалённые раны, молча довольствуясь тем, насколько она уязвима. Пение стихало, вместо него полились приятные мелодии домры, что покрывали искалеченную душу тонким слоем лечебного бальзама. Девушка пыталась успокоить всхлипы, что рвались из её груди, в которой прямо сейчас кипела раскалённая лава, изнутри сжигая всё, что попадалось, изничтожая всю плоть, все кости. Попытки набрать побольше воздуха, чтобы потушить внутренний пожар, выглядел настолько отвратительно, настолько жалко, что Лале даже попыталась скрыться от чужих презренных взглядов. Лишь бы никто не видел её такой. Никто не должен знать, что творится в её душе. Она умрёт, но не имеет права раскрыться ещё для кого-то. Капельки воска обжигали худые тонкие пальцы, свеча медленно сгорала, растворялась в священном пламени. Свечу поспешили забрать, когда пустой взгляд Лале упёрся в дрожащий огонёк. Её работа на сегодня окончена. Госпожа облегчённо выдохнула. Лале взглянула на женщину серебряным подносом в руках. Кто-то со стороны Мехмеда. Знатная гостья, невеста видела её впервые. Да и лицо не особо получалось рассмотреть под пеленой красной вуали, что представала перед карими очами. Вскоре поднос с двумя свечами и небольшой ёмкостью, практически до краёв наполненной хной, опустился рядом с девушкой. Она пристально оглядела смесь, что скорее напоминала грязь, нежели что-то приятное и знакомое, а затем, не противясь, покорно раскрыла ладони. Лале смотрела, как в руки кладут шершавую, мелкозернистую смесь, а затем заботливо, будто собственной дочери, вкладывают золотые монетки, что тут же пачкались в её руках. На руки надевали полупрозрачные алые мешочки, пока Лале в недоумении принимала все эти обряды, молча кивая головой в ответ на любые заданные ей вопросы, касающиеся её замужества. Всё для счастья молодых. После этого женщина повернулась куда-то к гостям, оглядывая каждого присутствующего, что с нетерпением ожидал чего-то, о чём и сам не догадывался. Все затаили дыхание, словно вот-вот произойдёт что-то грандиозное, невероятное, совершенно непостижимое уму. — Мутлу-хатун, окажи честь. В центр важно вышла женщина средних лет, с только появившейся первой сединой. Складывалось впечатление, словно на её голову обрушился тонкий слой снега или звёзды, что решили усеять рыжие локоны. На её лице сияла улыбка, словно это она виновница торжества, и её тело сейчас будут покрывать загадочными узорами. Видно, Мутлу-хатун вышла за любимого, раз теперь может спокойно расписывать руки и ноги будущей жены самого Падишаха. Женщина осмотрела невесту с ног до головы, останавливаясь на каждом её изгибе, на каждой незначительной детали на её одежде. Разглядывала, будто птичку в клетке, что покорно пела для своего хозяина. Мутлу-хатун аккуратно взяла Лале за руку, окунула кисть в чашу с хной, а затем, поводив большим пальцем поперёк костяшек, тихо заговорила: — У Вас очень нежная кожа. Повезло нашему Падишаху. По комнате прокатился смешок, от которого невеста поёжилась, желая отстраниться, но, вспомнив о своём назначении, которое ей определено Всевышним, продолжила неподвижно сидеть в этом месте, слушая сплетни и чувствуя, как мягкая кисть скользит по руке. Девушки наслаждались песнями и музыкой, закусками и интересными разговорами, практически не отрывая взгляда от росписи. Лале не могла осуждать никого за то, что им сегодня весело. За то, что наслаждаются праздником, не зная того ужаса, который привёл невесту к этой ночи. Мутлу счастлива в браке, она просто не может знать, что роспись хной на руках и ступнях не укрепит их с Мехмедом счастье, и уж точно не создаст его. Лале следила за тем, как вырисовывался роскошный замысловатый узор, как в него то и дело добавляли букву «М», хитро поглядывая на Лале. Ну да, инициалы жениха, которые он должен отыскать. Паршиво. Сколько так над ней сидели узнать было сложно, но точно прошло несколько часов. Роспись была готова, выполнена в соответствии со всеми традициями и даже лучше. Вот теперь начинался праздник. Музыка стала веселее, танцы, различные кушанья, которых с каждым мгновением становилось меньше. Счастливые улыбки вокруг, тёплая атмосфера родства, наслаждения, давно забытого из-за череды всех кошмаров. Ей дозволялось практически всё, чего вообще могла пожелать девушка в последний день своей свободы, в последнюю ночь, которую она проведёт в полюбившемся и одновременно надоевшем девичестве. Однако Лале лишь тихо сидела в стороне, благодарила людей за подарки и пожелания долгих лет брака, счастья и прочей ерунды, которая не была возможна с этим тираном. Она беседовала с Ренки и Акиле, ковыряясь в лимонном щербете. Ничего не радовало, а усталость брала верх. Девушка целый день была на ногах, а завтра же ещё и свадьба. Она подозвала Акиле жестом руки. Вялым жестом, который и вовсе не походил на тот, которым Лале подзывает подруг и слуг, что обычно суетятся из стороны в сторону. — Официальная часть окончена. Я не вижу смысла оставаться здесь. — Лале-хатун, Вы просто очаровательны. — знакомый голос, что скорее походил на препротивный скрежет, которого Лале вынести не могла и секунды, раздался где-то сбоку, куда не падал взгляд невесты. Халиме поклонилась, выказывая своё вечно фальшивое почтение, которым по горло была сыта несостоявшаяся Госпожа. Каждую секунду Лале в голове прокручивала это обращение. «Лале-Султан». Почему некоторые и без приказов обращались к ней так, как не обращались к кому-то из женщин ранее, а кто-то, несмотря ни на что, продолжал тыкать статусом «хатун», что теперь превратился в сплошное унижение, кое больше Лале терпеть не намерена. Она хотела овладеть им как можно скорее, хотела, чтобы каждый чувствовал вкус её победы на своём языке, когда те станут обращаться к ней. Чтобы все как один знали: победа только за ней и только она получит права голоса, которого не было ни у кого. Это желание растекалось по её жилам, по воспалённым венам и артериям, в которых неустанно протекала лава, состоящая из ненависти и горечи, которую ей не удавалось унять. И сейчас, раскалённое до красна желание стать решающей фигурой в жизни государства, Мехмеда и всего народа, овладевало ей, туманило разум так же сильно, как и любая пелена наслаждения, что пробиралась в разум. — Благодарю, Халиме. — сухо отрезала Лале, надменно глядя на управляющую гаремом. Даже она требовала уважения большего, чем заслуживала на самом деле. Только у невесты было иначе. Она получала меньше, чем было нужно, чем было заведено. И это вызывало отвратительный озноб, от которого Лале ощущала собственную накопленную ярость. Она держит её взаперти. Но всё понапрасну. С каждым днём разъярённые демоны её души рвались наружу всё отчаяннее, как и сама Лале рвалась на свободу изо дня в день. Каждый день до этого. — Совсем скоро Вы станете законной женой Повелителя, родите ему чудного ребёнка. — Что тебе нужно? — рявкнула невеста ядовито, отравляя саму себя вспыхнувшей вспышкой злобы. — И разве это то, чего Вы так желали? Вы же долго не продержитесь, быть женой Султана — труд, что вам непосилен. — Халиме-хатун, за меня то не волнуйся, я смогу укротить свои желания, а вот сможешь ли ты с Эдже долго удержаться на этой земле — вот в чём вопрос. Акиле прыснула ядовитым смехом, который тут же проник под кожу сидящих рядом девушек, что мгновенно подхватили его, заразились хохотом, кой волной прокатился по узкому кругу девиц. Впервые за вечер на лице Лале проблеснула холодная улыбка, которая, казалось, предвещала угрозу, вред, от которого срочно было защититься. Так усмехался Мехмед, когда всё шло так, как он хотел. И неосознанно Лале перенимала эту привычку у своего жениха, которого она ненавидела каждой клеточкой своего тела, всеми фибрами уставшей от мук души. — К чему здесь Эдже, Госпожа? — жалобно протянула Халиме, нахмурив брови и надув губы, точно дитя, что было недовольно родительским решением. — Неужели Вам кажется, что она представляет для Вас угрозу? — она говорила это с неким ликованием, колеблющимся в её хрипящем голосе. Лале чувствовала его, улавливала так же, как аромат ванили, что шлейфом тянулся за ней, за её телом. — Не существует того, что могло бы меня убить, Халиме. Ни твоя Эдже, которую ты дрессируешь изо дня в день, ни ты сама. Мой муж не в силах справиться со мной. Султан. Понимаешь? Что мне может сделать престарелая рабыня, которую держат здесь из жалости? — Лале язвила Халиме, не боясь последствий, не боясь, что она нажалуется Мехмеду. Возможно, она перекрутит это так, что действительно Лале вновь придётся перетерпеть удар по лицу, что оставит характерный голубовато-зелёный след, но это будет потом. Это будет позже, когда Лале придумает себе оправдание, кое выставит её совершенно невиновной и она предстанет перед ним в том же ангельском свете, в котором он зрит её через призму своего извращённого разума. — Насколько бы сильно тебя не любил Мехмед, всегда найдётся женщина, которая займёт твоё место. Так происходит всегда. — Поверь, Халиме, никому не удастся занять моё законное место. Их жалкие попытки приведут только к тому, что их навеки окутает мрак. Твоя Эдже — игрушка, которая только временно интересна нашему Падишаху. Но вскоре она, как и все остальные, надоест ему, и он вернётся ко мне. Как же тошно было от этих слов, что слетали с её уст. Лале не верила себе, своему языку и ушам, которые тут же поглотили слова, выпущенные в горячий воздух. Она обещает Халиме, что никто не сможет занять место жены Мехмеда, человека, который сломал её жизнь, на пыль раздробил её честь, любовь, по воздуху пустив надежды на счастливую жизнь. Маленькая девочка внутри неё, что ещё верила в любовь и добро, которое обязательно её спасёт, кричала от переполняющего её ужаса. Это не значило, что она сдалась или подчинилась. Просто теперь придётся подчиняться правилам его игры и вводить свои, чтобы выиграть, отобрать победу у самовлюблённого юного Султана. — Надеюсь, Ваш брак разрушится также быстро, как и Ваши надежды на счастливую жизнь с пленником из Валахии. — Надеюсь, ты сдохнешь раньше. — Лале мило усмехнулась, принимая из рук подарок Халиме, который она заранее посчитала проклятым. Не могла эта старая ведьма подарить что-то такое, что действительно понравится или пригодится. Халиме поспешила удалиться, чувствуя подступающий гнев. Некогда нежная Лале теперь дерзила ей так, что волосы дыбом, а сердце пропускало удары от такой наглости. Девочка, к которой она не испытывала ничего, кроме жалости, теперь вызывает лишь ненависть и желание бороться, желание усмирить юношеский бунт. Но беда росла с каждой секундой, с каждым днём принимая необычайные облики и размеры. Теперь на стороне Лале — закон. Закон, Государство, Власть. На её стороне всё, что могло с лица Земли стереть всех завистников и недоброжелателей, что преграждали ей путь. — Госпожа, я провожу Вас. Халиме совсем скоро поплатится за свои слова, просто немного потерпите. Лале хотела отказаться, однако осознавав, что ей может понадобиться помощь с платьем, кивнула. Немедля они покинули торжество, особо не задумываясь о том, что скажут девушки, важные гостьи, которые проводили её только тяжёлым взглядом, не промолвив ни слова. Переступив порог комнаты и услышав, как за ней закрывается дверь, девушка счастливо выдохнула. Наконец-то это закончилось, и она сможет отделаться от ощущения постоянного презрения, осуждения и сплетен, которые сопровождали её с самого начала этого вечера. Ей не хочется спать. Ведь как только она сомкнёт глаза и погрузится в сон, то её тут же выдернет из тёплых объятий дрёмы рассвет, который беспощадно, совершенно её не жалея, напомнит о свадьбе. О свадьбе, которой она не желала. О заточении, в которое она попала добровольно, чтобы наконец избавить дворец от мрака, пожертвовав своей свободой. Пожертвовав своим светом.***
И этот день настал. Всё утро её собирали, Лале проговаривала невольно слова, представляла, как имам спросит о её согласии. Ей не было страшно. Или она довольно успешно это себе внушила. Как внушала себе всё то, что ей было необходимо. Или же казалось необходимым на фоне всего, что происходило с ней, с её жалкой сломанной жизнью. — Вы так красивы, Лале-хатун. Даже не верится, что совсем скоро Вы замуж выйдете. Я помню Вас ещё маленькой девочкой, а вот Вы уже и шехзаде под сердцем носите, и замуж за нашего Повелителя выходите. — незнакомая Лале женщина щебетала над её ухом, помогая собираться к свадьбе, к обряду, который совсем скоро скрепит её и Мехмеда узами, что разорвать сумеет только смерть. Смерть, которая жадно схватит твою душу и не захочет отдать. Она присвоит её себе, не сказав ни слова, лишив тебя чувств, голоса, слуха. И если раньше девушка ожидала момента, когда её сердца коснутся холодные тонкие пальцы, когда по телу пробежит мороз, от которого всё тело окаменеет, словно под тяжёлым взглядом Медузы Горгоны, о которой она читала в детстве, то сейчас она больше всего желала жить. Жить, чтобы восстановить справедливость и показать каждому обидчику, чего они добились, попытавшись сломать её тягу к свету, разрушив её надежды на свободную жизнь с возлюбленным. — Не затягивайте так платье, не забывайте, что я шехзаде ношу. — уверенно проговорила Лале, строго взглянув на женщину, что затягивала ленточки на спине, на платье, которое так плотно стало сидеть на её животе. — Не волнуйтесь, я буду предельно аккуратной. Когда-то она слышала подобную фразу, а потому поморщилась от накативших волной воспоминаний. Толика горечи не покидала её сердце, засела там ядовитым осадком и пускала корни, от которых Лале не могла избавиться даже спустя столько времени. Единственная её надежда, что не угасала перед очами — власть, которую она непременно должна отобрать, месть, которая должна напомнить Мехмеду обо всём, что когда-то сотворили его руки. Её главная цель — лишить всего того, кто поступил с ней также, не думая о последствиях. В некогда светлой душе, где цвёл роскошных сад из нежных девичьих чувств, теперь поселилась тьма, вдоль тела пуская острые сухие лозы. И как бы не хотела Госпожа совладать со своими чувствами, удерживать рвущихся наружу демонов, что изнутри пожирали её тело, всё понапрасну. Просто теперь ей придётся смириться с тем, что старая Лале и новая — совершенно разные личности, у каждой из которых своё предназначение. — Я помогу надеть Вам корону. Тяжёлая корона, которая должна была украшать и прикрывать лицо невесты тонкой алой тканью, опустилась на голову Лале, и та тяжело охнула. Множество драгоценных камней, что собой создавали загадочный и чарующий узор, давали особую тяжесть. Нужно немного потерпеть и этот день обязательно закончится. Самым сложным испытанием был не обряд никаха, который скрепит их с Мехмедом священными брачными узами, а ночь, что предстояла ей. Первая брачная ночь. И сколько бы Лале не успокаивала себя, сколько бы не убеждала в том, что всё пройдёт хорошо, все мысли сходились только к одному выводу: это снова будет больно. Не физическая боль, которую она приловчилась переносить без явных признаков, нет. Моральная. Эта боль будет преследовать её ровно до того момента, пока она не сомкнёт очи в последний раз, погрузившись в спасительную мглу. — Интересно узнать, кто же Ваш опекун, Лале-хатун? — заинтригованно протянула худощавая хатун, что кружила вокруг Лале подобно южному танцующему ветру, что напоминает о минувшем лете. Девушка бережно касалась запястий кончиками своих пальцев, оставляя после них пахнущий маслянистый след, который она после аккуратно растирала их по красным следам от хны. — Вас не должны касаться мои дела. Она бы ответила иначе, если бы знала ответ на этот вопрос. Она и сама понятия не имеет, кто её опекун, и кто в этой роли выступит, если ни матери, ни отца давно нет в живых. Лале не знала своего отца. Или не помнила его. Но как только она получит полноценный доступ к власти, когда её приказ будет считаться одним из самых значимых после приказов Султана, то Лале добьётся правды, сумеет прийти к ней, чего бы ей этого не стоило. Двери в покои распахнулись, и все девушки почтительно выстроились в ряд и склонились. Только Лале не оборачивалась, а лишь презрительно глядела в зеркало, пристально разглядывая фигуру в его отражении. Явуз-паша посмел ворваться к ней, наплевав на все законы и обычаи, на все правила дворца и гарема. Хотя, ему всегда было плевать на такое. Именно этот человек считал себя ровней Султана, а может даже и выше по статусу, а потому все законы для него — пустой лист бумаги, на котором не изложено ничего, что могло быть дать ясность происходящему. — Вы как всегда прекрасны, Госпожа. — он учтиво преклонился и вытянул перед собой шкатулку, что была похожа на ту, которую Лале получила в её личную Судную Ночь. Небольшая позолоченная шкатулка, точь-в-точь как та, которую она швырнула в стену от злобы и бессилия, наполнившие юное девственное тело. — Как ты смеешь врываться в мои покои, зная, что меня здесь готовят к свадьбе? — с ядовитой ноткой рыкнула Лале, чувствуя, как густым дымом её окутывает неведомое доселе высокомерие, чувство собственного превосходства и гнев. Гнев, что бурлил в крови подобно раскалённой лаве, что тянулась по венам, подобно карамели. — Я должен передать Вам свадебный подарок от нашего Падишаха. Надеюсь, это немного поубавит Ваш гнев. — Явуз чувствовал её, чувствовал каждую вибрацию, что исходила от молодого горячего тела. Будь-то злоба, которой она вспыхивала каждый раз, стоит ему появиться где-то неподалёку, или отчаяние, в котором она тонула и пыталась не подавать виду, относясь всё также высокомерно. Чувствовал и принимал всеми фибрами своей души. Ждал момента, чтобы, уподобившись охотнику, словить её и обезоружить, загнав маленького испуганного зверька в глухой угол. Паша протянул шкатулку к Лале, что удосужилась обернуться. Она смерила его тяжёлым взглядом, что был ему до боли знаком. Взгляд Айше, который Лале унаследовала полностью, не изменив ни единой черты, что могла бы помешать ему узнать её. Узнать родной, любимый взгляд. Узнать взгляд гордой и рассудительной Айше-хатун, которая подарила ему столько же тёплых улыбок, сколько и холодных взглядов, что рассекали его некогда мягкое пылкое сердце. Он чувствовал, как медленно погружается в бездну воспоминаний, которые он с трепетом хранил в сердце, боясь признаться самому себе в том, что виною их исчезновений являлся он сам.***
— Госпожа… Вы как никогда прекрасны. — молодой человек ещё раз оглядел идущую рядом с ним хатун, чтобы удостовериться в том, реальна ли она, не мираж ли это, посланный Шайтаном. Хотелось протянуть руку, коснуться каштановых волос и скользнуть к острым плечам Айше, которые она расправляла гордо и в то же время так непринуждённо, точно ангел, что возжелал расправить белоснежные крылья. И её лик был подобен ангельскому: нежная светлая кожа приятно поблёскивала на солнце, подобно утренней росе, что маленькой капелькой собиралась на свежих молодых цветах, в глазах пылал огонь, что невозможно было унять, заменив его горечью. Её пушистые длинные ресницы то и дело трепетали, тёплые взгляды исподлобья попадали в самый центр сердца Явуза-паши, кой так отчаянно желал вовлечь молодую хатун в объятия. — Благодарю, Паша. Мне лестно слышать от Вас подобные речи. — тонкий голос тут же вспыхнул в воздухе, что их окружал, смешавшись с ненавязчивым запахом хвои, весенних цветов и дождя, что только-только окропил землю под их ногами. — Айше-хатун… У меня для Вас есть скромный подарок… Он не достоин Вас, но всё же, я прошу принять его в знак моей бесконечной верности Вам и Вашей семье. В знак моей преданности Вам… Мужчина трусливо протянул к нежным женским рукам небольшую коробочку, обитую бархатным алым полотном, что выглядело скромно, но в тот же час благородно, дорого. Айше тихо охнула, обернувшись к Явузу и переняв в свои руки подарок, что таился внутри загадочной коробочки. Девушка затаила дыхание, чувствуя, как нарастает волнение в тонких пальцах, как оно вихрем ходит внутри грудной клетки, в которой не унималось раскалённое от интереса сердце. Осторожно подняв крышечку, в глазах Айше сверкнула доля удовольствия, которая ударной волной пронзила нутро паши, ноги которого стали предательски ватными, мягкими и податливыми настолько, что хватило бы секунды, дабы рухнуть от бессилия. Но в столь волнительный момент спасло лишь самообладание и нежелание потерять лицо перед той, что вытеснила все мысли из одурманенной нежностью головы. Явуз готов был отдать жизнь, отдать всё, что у него было, лишь бы Айше ответила взаимностью и однажды предстала перед ним в бордовом, точно налитые соком вишни, платье, в искусном наряде Османской невесты. Готов был отдать всё, подарить то, чего бы она только пожелала. Стоило лишь сказать, окутав мелодичную речь густым туманом совершенно невинной нежности, и Явуз в тот же час готов был сорваться хоть на край света. Всё ради неё. Ради Айше. — Я бы очень хотел, чтобы это кольцо украшало Вас, дополняло Вашу неземную красоту, Ваш чарующий шарм. Кольцо переливалось радужным свечением под тёплыми солнечными лучами, кои так бережно касались золотого украшения и небольших камушков, расположение которых собой напоминало форму сердца. Айше вздрогнула, стоило ей пальцем очертить ювелирное изделие, от которого так и веяло искренностью, теплом, кое способна излучать только любовь. Дотронулась до пылающих страстью рубинов и бережно скользнула по золоту, чувствуя, как отчаяние внутри груди набирает обороты и крепчает, подчиняя себе разум. Она не могла принять этот подарок, не могла ответить тем, чего он так просил своими поступками, подарками и взглядами. — Оно очаровательно, — Айше-хатун мягко улыбнулась, чувствуя, как в неё вцепился горящий интересом взор, — но я не могу принять этот подарок. — Оно не нравится Вам? Я могу переделать его, изменить всё, что только скажете, лишь примите его. — Дело не в кольце… А в том, что этот подарок собой подразумевает. Паша, Вы неровно дышите ко мне, я чувствую это и вижу Ваше отношение ко мне. Но, боюсь, пока слишком рано говорить об этом. Явуз обречённо вздохнул и закусил щеку изнутри, чувствуя, как горечь берёт вверх и уже пощипывает веки. Он никогда не позволит себе расплакаться, как маленькой девчонке. Он не должен упасть в грязь лицом перед хатун, которую любил до звенящего в ушах отчаяния. — Если Вы того пожелаете, то оно не будет нести в себе какого-то значения. Только верность. Я готов на всё ради Вас. Я очень старался, когда делал его, когда рисовал эскизы. Не хочу, чтобы это кольцо украшало чужие руки. Только Ваши. Нежные, тёплые и такие мягкие. — мужчина смело обхватил руки хатун своими, большим пальцем скользя по её ладошкам, а указательными поглаживая побелевшие костяшки девушки. Она не выпускала из рук подарок, колеблясь. Не знала, что сказать и не знала, что делать. Просто затаила дыхание, чувствуя в горле душащий ком, что скорее напоминал жёсткий узел, затягивающийся с каждой секундой сильнее и сильнее, отбирая дрожащий голос навсегда. — Явуз-Паша… — Айше-хатун, как только Вы появились в моей жизни, я понял, что наконец-то сердце затрепетало под гнётом постоянной опасности, множества походов и войн. Все мои мысли лишь о Вас, и если когда-то я погибну от вражеского меча, то единственным моим сожалением перед Судом Всевышнего станет то, что я не сказал Вам о своих чувствах. Что не смог сделать Вас счастливой и подарить Вам весь мир. Ваши глаза, в которых я тону каждый раз, стоит мне лишь в них взглянуть… — слова давались так тяжело, что мужчина едва сумел сделать глоток свежего воздуха, что тут же обжёг лёгкие концентрированным хвойным ароматом, — Я вижу их перед собой днём и ночью. Я не любил никого сильнее. Я впервые полюбил кого-то по-настоящему. Вы — мой единственный лучик света в непроглядной тьме собственного отчаяния. Айше, я молю Вас, подарите мне надежду на то, что это взаимно, и я готов принести море к Вашим ногам, спустить Солнце к нежной коже Ваших рук, украсть все звезды, чтобы они светили лишь для Вас. Только не таите от меня свет своей улыбки, я прошу. Явуз пал на колени перед девушкой, не в силах удержать поток нежности, что лилась прямо из его души, центра всех чувств, что он так долго хранил в себе под замком. Жар волной прошёлся по телу, ударив в голову с такой силой, что паша мог бы и сознание потерять от переизбытка накалившихся эмоций. Но всё, что так давно вертелось на языке и грело душу в тёплые летние ночи, когда пели лишь сверчки и был слышен треск догорающего костра, теперь превращалось в пылкие речи, опаляющие слух Айше сладким мёдом. Он принялся целовать подол мятного цвета платья, прикладывая его ко лбу, выказывая высшую степень уважения. Так делали только Падишаху, чтобы показать бесконечною верность и покорность. Но только Айше сполна повелевала им, только она была истинной правительницей его сердца, ноющего от желания быть любимым, кровоточащего от сухого женского молчания в столь напряжённый момент. — Я — Ваш раб. И навсегда им останусь. Мне никто не смеет отдавать приказов, кроме Вас, Айше. И если Вашим приказом будет лишить себя жизни, то я готов сделать это прямо сейчас, перед Вами. Я не стану раздумывать и секунды, и в тот же час выпью яд, который сейчас находится так близко к моему сердцу и ожидает своей участи. — мужчина незамедлительно потянулся к своей одежде, из внутреннего тайного кармашка доставая маленький пузырёк с бледно-жёлтой жидкостью. Шустро достав пробку из мизерной бутылочки, он поднёс её к губам, приложив тёплое стекло к потрескавшимся сухим устам и готовясь вот-вот вкусить горечь отравы. — Хватит, Явуз. — Айше спешно выхватила из рук паши яд и швырнула его в сторону, в густое сплетение кустов, которым на пользу не пойдёт подобное воздействие. Из рук на землю приземлилась шкатулка с кольцом, что в тот же час выпало с мягкой шёлковой подушечки и прокатилось ещё несколько сантиметров, спрятавшись между небольшими камушками цвета грозового неба. Девушка испуганно ухватила ртом воздух, точно рыба на суше, что искала родную среду, медленно погибая. — Мне… Мне нужно идти. — резко проговорила Айше, в ту же секунду поднявшись с земли и ринувшись в другую сторону, стараясь скрыться от стыда и вины, что следовали за ней по пятам. Хватило лишь мгновения, маленького и неуловимого, чтобы по щекам скатились одинокие слезинки, которые пришлось стереть светлым рукавом. Нельзя давать волю рыданиям. Нависшая туча горечи преследовала девушку, крепко вцепилась в неё липкими когтистыми пальцами, вонзая новые и новые мысли о вине, что поселится на её плечах с этого момента. Он готов на всё ради неё, но если бы Айше действительно в этом нуждалась, то припала бы к губам Явуза запретным сладким поцелуем, а не трусливо бы бежала прочь, чувствуя, как поедает изнутри тяжкое бремя. Явуз молча смотрел ей вслед, не в силах промолвить ни слова. Она просто сбежала в ответ на его чувства, смешав его честь и гордость с толстым слоем грязи и отходов, в которых Явуз теперь утопал, не находя сил и желания выбраться. Сбежала, не дав выпить яду, что прекратил бы его любовные мучения в тот же миг, перекрыв совершенно новыми, незнакомыми ему ощущениями боли. Желудок свело от отчаяния, но он не мог побороть чувство собственной беспомощности и ничтожества. Он — ничтожество, которое не сумело осчастливить ту, которую любил до боли в сердце и до трепета в шершавых пальцах. Взвыв от бессилия, Явуз ударил кулаками по земле, тут же припав к ней лбом. Земля холодная и приводила в чувства, отрезвляла лучше звонкой пощёчины. На рыхлый грунт приземлилось несколько жемчужин, кристально чистых, наполненных горящей болью тлеющего сердца. — Ты никому не достанешься кроме меня. — тихо прошептал мужчина, крепко сжимая зубы и слыша их скрежет. Жалкий, плачущий и немощный. Он не может даже подняться и гордо отряхнуть одежду. Ему хотелось выместить свою боль, отдать её кому-то, кто не станет противиться. Кто не отвергнет его вновь.***
— Благодарю. Только вот свадебный подарок должен был принести мой опекун, доверенное лицо Султана, а вот Вы, Паша, уж явно не удосужились этой роли. — сухо заговорила Лале, уловив нотку вызова в своём голосе, который пробудил адреналин и заставил его разогнаться по охладевшим жилам. Девушка чувствовала подвох, но не могла отыскать его или почувствовать, словно в один момент у неё отобрали слух и зрение, издеваясь над изнеможённой из-за предстоящего замужества, девушкой. — Вы слишком недооцениваете меня, Госпожа. Лукавая усмешка озарила грубое мужское лицо и Лале сделала шаг назад, не находя в себе сил сказать хоть что-то в знак протеста. Шкатулка едва не выпала из женских ледяных рук, но вовремя подоспевшая хатун сумела ухватить позолоченную коробочку прямо перед её громким и фееричным приземлением на пол. Лале громко охнула, показывая всё своё сожаление, что удалось соткать из горячего воздуха и лжи, которой она так яро противилась из последних сил. — Да благословит Аллах Ваш брак, Лале-хатун. — мужчина медленно кивнул головой, будто кланяясь девушке, которая сгорала от желания вцепиться в глотку Явуза зубами и разодрать его горло на куски, наслаждаясь горячей кровью Паши и видом бездыханного тела, которое больше никому не причинит вреда, не лишит единственной в жизни радости. Но Лале знала, что не сумеет сделать ничего подобного, максимум — испортить репутацию до такой степени, что человека перестанут воспринимать в обществе как личность, как существо, добившееся чего-то в своей никчёмной жизни. Всё смешается с грязью, и он никогда не сможет от неё отмыться, не сможет избавиться от гнетущего чувства собственной ничтожности. Он станет пылью в глазах уважаемый, превратится в раковую опухоль на теле государства, от которой рано или поздно захотят избавиться. И даже если это случится не сейчас, когда Лале ненавидела саму себя за недостаточное влияние, но она обязательно сделает Явуза изгоем, от которого откажется каждый, кто хоть косвенно был с ним связан. Мужчина покинул покои и Лале тяжко выдохнула, почувствовав облегчение, что рухнуло с плеч и растаяло на полу, подобно снегу весной. Наконец-то он покинул эти покои, и все девушки расслабились, продолжив как ни в чём небывало щебетать и кружить вокруг невесты, прихорашивая её к такому важному дню, который должен стать судьбоносным для каждый женщины, превратиться в день, который призван в сердце отзываться приятными тёплыми импульсами. — Вы готовы, Лале-хатун? — Конечно. — Лале усмехнулась, обнажив ровный ряд зубов, в тот же миг от всех отвернувшись. Улыбка сползла с лица, стоило ей избавиться от всех преследующих её взоров. Она не готова, но это никого не заботит. Придётся выживать в условиях, где ты и твои мысли никого не интересуют. Придётся смешаться с серой массой, которая на уровне автоматизма повторяет одни и те же действия изо дня в день, утопая в болоте затхлой рутины и совершенно не желая оттуда вылезать. И больше всего она боялась утонуть в том же болоте, что и они. Боялась потерять себя. Боялась утратить себя окончательно.***
Она бросает взгляд исподлобья на Мехмеда, морща нос от его довольного лица, на котором красовалась кривая линия улыбки. Взор был словно тайным, запретным, потому приходилось осматривать его быстро, практически молниеносно, чтобы он не успел словить этот взгляд и не стал так же тупо сверлить её в ответ. Но он успел, а потому задержался глазами на животе невесты, вот-вот жены, что внимательно слушала имама, будто не веря в реальность происходящего. Юноша поправил парадную одежду и золото-чёрный тюрбан на его голове, также вслушиваясь в то, что говорит седой богослов. Сейчас он зачитывает молитву и благословляет ещё не состоявшийся брак. Лале вытянула руки перед собой в молитвенном жесте, слегка опустив голову. Мемхед же, напротив, держал руки за своей спиной, всем своим видом выказывая превосходство, коим он был наделён практически всегда. Нет ничего приятнее этого ощущения: жар, который скользит по коже кипящей лавой и проникает в мышцы, укрепляется в костях и вытесняет собой кровь, добираясь к разуму и забирая у него власть над телом. — Я принял женитьбу. — говорил один из мужчин, имени которого Лале не знала. Она прожигала взглядом Явуза сквозь небольшую решётку, которая была единственной возможностью видеть и слышать всё, что происходит внутри той комнаты, где заседают свидетели, имам и ещё куча важных персон, которые явно не отыгрывали большой роли в этом скоротечном спектакле под названием «жизнь». — Я выдал замуж. — хрипло произнёс Явуз-Паша, в ту же секунду бросив взгляд на невесту, которая тут же отпрянула от решётки, сделав шаг назад. Её тело дрожало. Не каждый смог бы уловить эту дрожь, не каждый сумел бы прочувствовать, что за собой нёс этот противный озноб, прокатившийся по спине холодной горной лавиной.Она замужем за Мехмедом. Никах состоялся.
***
Громкие гуляния и гул на улицах, что означал радость народа. Какофония их голосов доносилась во дворец и впитывалась в холодные молчаливые стены, что хранили в себе тайну, историю, которую больше никто не узнает. Детский лепет и мужской смех, женские возгласы и смешавшиеся голоса, что слились в одну долгую протяжную песнь, восхваляющую фигуру Падишаха и его новоиспечённой жены. Люди веселились, наслаждались уличной музыкой и наслаждались кушаньями, которые так долго для них готовили, смеялись каждый раз, когда чьи-то громкие рассказы доносились до их ушей. Некоторые даже пьянствовали, выпивая столько вина, сколько обычный неподготовленный человек не осилит даже за несколько раз. Радовало то, что таких было незримо малое количество, а потому все продолжали гулять и танцевать, невзирая на пьяных мужчин, что тихонько сопят под некоторыми бочками с вином или под столами с хлебом, булочками и пирожками. Лале сидела в окружении знакомых и незнакомых девиц в помещении, которое так напоминало ей школу. Она хотела туда вернуться, чтобы вновь окунуться в эту атмосферу беззаботного юношества, где не приходилось задумываться о том, как действовать дальше, как лишить мужа власти и доверия народа. Когда-то она изо дня в день гуляла в садах вместе с Владом и Асланом, проводила уйму времени с Сафие, которая была одной из самых значимых для неё фигур раньше. Помнила те вечера, когда они с ней увлечённо болтали о замужестве, когда та рассказывала, как же ей хочется быть вместе с Владом, пока Сафие кичилась своим статусом жены, восхваляя мужа. Помнила, как гуляла с Нурай, собирая цветы у озера и создавая из них чудные пышные венки, в которых они играли друг с другом. Лале ухмыльнулась тёплым воспоминаниям, которые так отчаянно пыталась похоронить, лишь бы не тосковать за ними. Но всё тщетно. Тоска брала верх, выигрывала эту битву, размазывая надуманную радость. Приходилось надумывать себе всё, чтобы не пасть окончательно, не упасть в бездну сумасшествия, в котором придётся гнить и считать дни до кончины. Гарем гудел, девушки танцевали и веселились, обменивались комплиментами и слухами, которые ползли по дворцу, точно ядовитые змеи, отравляя каждого новой ложью. Подле Лале гордо восседали Ренки и Акиле, непрерывно перешёптываясь о всех гостьях, которые присутствовали здесь. Взглядом Акиле искала девушку, которая за время отсутствие её Госпожи строила бесконечные козни и отлынивала от работы. Эдже-хатун нигде не было поблизости. Наверное, она не пришла на праздник, посчитав его унижением для самой себя, для столь важной персоны, которую не уважал никто, кроме её язвительных подружек и некоторых людей, чьё мнение мало кого интересовало. Акиле тихонько засмеялась, склонившись к Госпоже, чтобы опалить ухо горячим дыханием и сказать то, что никто не имеет права слышать: — А Эдже-то не пришла. Видимо, её самолюбие знатно задето. Ведьма такое творила здесь, что даже я с ума чуть не сошла. Лале захохотала, прикрыв рот рукой, стараясь утаить ото всех злорадную, неприсущую ей улыбку и смех, что тонкий ручейком обогнул уши Акиле и Ренки. — Рассказывайте, что она тут вытворяла. — О-о-о! — долго протянула Ренки, одну руку подняв вверх и покачав головой, словно не желая вспоминать масштабы тех мучений, которые ей довелось пережить. — Ходила, говорила всем, что она Госпожа, а Халиме так и просила её называть. Не просила, а приказывала! От работы её освобождали, из покоев Повелителя она даже не выходила, — удивлённо обменивалась сплетнями Ренки, которая забавно округлила глаза, расширив их до такой степени, что они казались ещё больше прежнего. — Она даже в Ваши покои пыталась пройти, чтобы, как она сказала «прижиться к титулу Султанши». Её-то отогнали, но какой после этого она скандал устроила! Весь гарем на ушах стоял. Половина казны ушла на её пожелания в виде масел и особых одеяний, которые здесь никто даже не видел. Я даже не знаю, как Халиме теперь все эти долги перекроет. — Займёт у кого-то. Будто ей когда-то это мешало. — недовольно хмыкнула Лале, откусывая кусочек пахлавы с любимыми орехами, которые едва ли не таяли у неё во рту. Медовая сладость растворялась у неё на языке, вызывая вспышку эйфории у отсыревших тонких рецепторов, которые, казалось, больше ничего не воспринимали. Но сейчас это было похоже на самый настоящий бум, взрыв, который пленил Лале с самой первой секунды. — Сынок сладкого хочет? — заинтригованно протянула Халиме-хатун, возникшая из ниоткуда, будто весенний фантом, что скрывался в тени цветущих после долгого сна деревьев. — Хочет. Как Ваш сын когда-то хотел. — Лале знала, куда жалить. Прекрасно знала и опускалась до уровня Халиме или Мехмеда, которые только и искали возможности уколоть как можно больнее, в очередной раз напомнив о смерти Влада и Аслана, её любимых мальчишек, будущего мужа и брата, что сопровождал её везде. — Не смей даже заикаться о моём сыне. — прошипела Халиме разъярённо, метнув холодный быстрый взгляд в сторону Госпожи, которая самодовольно доедала кусочек пахлавы, что практически полностью испачкал её пальцы густым стекающим мёдом. — Ахмед был хорошим, только его мать такой доброй не была, к сожалению. — Если ты думаешь, что я не поставлю тебя на место, то ты ошибаешься, хатун. — Поставь на место Эдже, которая себя Госпожой величает в моё отсутствие. Или вам не хватает смелости при мне вести себя подобным образом?! — рявкнула Лале, крепко сжав ткань своего платья, что безвольно лежало на ногах практически неподвижно. Шум в гареме не мешал девушке слышать отчаянный стук сердца Халиме, ноздри которой тяжко раздувались, словно кислород причинял ей неистовую боль, и каждый выдох и вдох приравнивались к сгоранию лёгких заживо. Двери внезапно распахнулись, и все женские хищные взгляды переместились на гостей, что позволили себе ступить на порог гарема. Гордо впереди выхаживала женщина, чьё лицо и волосы были скрыты тёмно-синим платком, что скорее напоминал бушующее в ночной час море. Виднелись лишь очи. Следом за женской точёной фигурой следовало несколько девушек, чьи лица также были прикрыты платками, как и локоны, которые очевидно рвались наружу. У одной из них выбилась прядь, медно-рыжий локон, который Лале не доводилось видеть ранее. Под тёплым мерцанием свеч эта прядь казалась золотой, лучом солнца, что поселился на девичьей голове и тем самым освещал её разум. Женщина поклонилась и, взглянув на одну из близ стоящих девиц, кивнула головой в сторону Лале. Немедля, двое девушек побрели вперёд, кое-как удерживая сундук, что на первый взгляд казался до безумия тяжёлым, и для себя Лале подметила, что эти девушки явно не противятся тяжёлой работе, раз готовы были принести его сюда. У её ног оказалась гигантская кладезь с подарками, которые ей хотелось осмотреть прямо здесь и сейчас. — Кто ты, хатун? Женщина засмеялась и Лале нахмурила брови, чувствуя, как в ушах звенит непонимание, как оно отбивается о стенки черепной коробки и издаёт гул, заглушающий все слова, песни и музыку, доносящуюся изо всех уголков гарема. Незнакомка медленно сняла платок, открывая лицо и обнажая чёрные густые локоны, что были собраны в изящную высокую причёску со множеством интересных завитков, а небольшая диадема, что сверкала десятками маленьких изумрудов, дополняли этот холодный, но женственный образ. Мара-хатун лучезарно усмехнулась. — О, Аллах, я даже не узнала Вас, Госпожа! — воскликнула Лале, уложив руку на сердце, что бешено стучало от изумления. Щёки покрылись румянцем от подобного инцидента, а пальцы задрожали. До ушей Лале донеслось тихое женское шипение, проклятия, что лились из бесстыжих уст практически беспрерывно. Халиме тихо чертыхалась себе под нос, и девушка тут же это подметила, лукаво усмехнувшись вновь. Похлопав по дивану, по свободному месту возле себя, Госпожа безмолвно пригласила Мару-хатун сесть рядом, и та, сперва помедлив от накатившего смущения, покорно уселась рядом. — Халиме-хатун, — жалобно обратилась Лале к женщине, что изнемогала от желания покинуть это место как можно скорее, — выдели нашей почтенной гостье лучшую комнату во дворце. Займись этим как можно скорее. — Я займусь этим прямо сейчас. — бурчала Халиме невнятно, словно и вовсе не желая говорить. И так оно и было. Сейчас здесь сидит её давняя соперница, женщина, которую она не сумела уничтожить и стереть с лица Земли. Мара-хатун представляла для неё особую угрозу, что теперь нависала над её жизнью густым ядовитым облаком, от которого она не отделается до тех пор, пока та не исчезнет, не покинет это место или мир совсем. Халиме поспешно поднялась с места и хотела было двинуться в сторону дверей, но Лале уверенно схватила её за руку, уткнувшись в неё холодным ликующим взором. — Пока посиди с нами. Тебе же так была интересна моя компания. — без зазрения совести девушка лукавила, продолжала измываться так искусно и ненавязчиво, что близ сидящие люди даже подхватили эту издевательскую усмешку с уст невесты. — Как твои дела, Халиме? Вижу, ты занимаешь здесь достаточно высокую должность. — со звенящим высокомерием начала гостья, делая глоток холодного шербета, чья приторная вишнёвая нотка прокатилась по языку и скользнула вглубь горла. Женщина выглядела изящно, слишком много шарма в её крови, чтобы скрыть прекрасный для своих лет лик или фигуру, которую подчеркивало расшитое золотыми нитями платье. — Твоими молитвами, Мара-хатун. — Неужто всё так плохо? — насмешливо проговорила в ответ мать погибшего Хасана, улавливая каждую горячую вибрацию заведённой Халиме. Она словно сидела на пороховой бочке, что готова была вот-вот вспыхнуть, достаточно было лишь малейшей искры. И каждая из них подливала масла в огонь, стараясь вывести на эмоции друг друга, насытиться чужой жгучей злобой. — Было лучше, пока ты не пришла. — У нас по-прежнему всё взаимно, какое удивление. Забавно выходит, что сейчас ты правишь гаремом. Когда-то кичилась, что будешь править миром. Это и есть твой мир, Халиме? Мара-хатун продолжала вести себя высокомерно, но, тем не менее, сдержанно, от чего Лале с восхищением вздрогнула. Ей нравилось поведение этой женщины и то, что она творит с Халиме-хатун, нравились эти издёвки, которые больно били по женскому вздутому самолюбию. Не было в последнее время услады для ушей прекраснее, чем эта перепалка, которую они тихо между собой вели, пока Лале, Акиле и Ренки молча наблюдали со стороны, не пытаясь перебить или сослаться на праздник, чтобы те перестали ссориться. — Всяко лучше, чем жить одной во дворце и провожать последние дни в окружении слуг, а не любимых детей. — Халиме нанесла удар в самое сердце соперницы, вонзила кинжал как можно глубже, себе напоминая о той же боли утраты, которую она бережно вынашивает в себе изо дня в день, скрывая её от чужих любопытных глаз. — Не забывай, что твой сын также мёртв. Жив только наш Падишах, которого ты едва не убила ещё мальчишкой, помнишь? Халиме резко ухватила воздух ртом, словно пытаясь заглушить услышанное от Мары шумом, таившимся в напряжённом кислороде гарема. Страх быть пойманной защекотал в груди, засосало под ложечкой, пальцы задрожали так, словно их настиг тремор. — Что ты такое говоришь? Совсем умом тронулась? — зашипела испуганно Халиме, пытаясь скрыть взорвавшееся волнение, которое теперь тонкими импульсами охватывало всё, что здесь есть: оно ползло по мягким подушкам, прилипало к коже, стремилось ввысь, по фигурным колоннам помещения. Атмосфера пропитывалась женским волнениям и это невозможно не почувствовать, нельзя скрыться от этого холодного вязкого чувства, что впивалось в изломанные жилы на руках и шее. — Разве ты не помнишь, как он звал маму, когда та лежала без движения на кровати? Или ты забыла, как тебя это разозлило? — для Мары-хатун это был спектакль, который она разыгрывала, чтобы вскрыть всю правду здесь и сейчас, особо не заботясь о собственной безопасности. Хотелось осадить гадюку и в очередной раз указать на её место, которое она неоднократно теряла, забывала, кем является по статусу. — Не выдавай за правду собственную клевету, Мара, — озлобленно протянула управляющая, чувствуя собственную беспомощность в такой напряжённый момент, что с каждой секундой накалялся всё сильнее, — Разве ты забыла, как относилась к маленькому Мехмеду? Отгоняла его от Хасана, словно тот был прокажённым. Не записывайся в ряды святых, если за спиной несёшь бремя тайны. — Он просто не нравился мне. Но я не убила его мать и не попыталась убить ребёнка. В отличие от тебя. Как думаешь, Падишах сильно обрадуется, узнав правду? — с вызовом молвила гостья, глядя прямо в горящие очи Халиме, в которых сгорало всё человеческое, все ему присущие чистые качества. Оставался только пепел. Пепел сожаления и надежды, который вмиг унесло бурей ненависти и отчаяния, концентрированного человеческого бессилия. — Во всяком случае, ты ничего не сможешь доказать. — рявкнула управляющая, подавшись вперёд из-за секундного порыва гнева, кой овладел ею и её телом больше, нежели требовалось. — Ты только что призналась в убийстве матери нашего Падишаха, Халиме. Как была глупой, так и осталась. Даже ребёнка обвести вокруг пальца сложнее. — с абсолютным спокойствием продолжала Мара, уверенно держась за собственную гордость и чувство превосходства. Лале нравилось то, что она говорит. Нравилась её гордость. Нравился неукротимый нрав и острый язык, от которого загорался каждый, кто пытался с ней спорить. — Молись, чтобы ты дожила до рассвета, и я не перерезала твою глотку. — Халиме резко поднялась со своего места и ринулась прочь, перед тем напоследок обернувшись к Лале и сидящим подле неё девушкам. В том числе она упёрлась сокрушительным взглядом в Мару-хатун, на лице которой горела беззаботная улыбка. — Каждая из вас будет сдыхать мучительно! Я никому не позволю рушить мою жизнь! Стоило ей уйти, как все облегчённо выдохнули. Халиме была тяжким моральным грузом, кой никто не хотел тянуть на себе или вовсе пускать в свой разум, открывать двери прямо к душе. — Хоть кто-то поставил её на место. — устало проговорила Ренки, потирая переносицу и стараясь переварить кучу информации, которую удалось выслушать за последние несколько минут. Халиме причастна к смерти матери Падишаха? Или это просто пустое обвинение, которое успешно сработало по отношению к управляющей гаремом? Столько вопросов и ни единого ответа. Хотелось устроить самый настоящий допрос гостье из Бурсы, но, поумерив пыл и интерес, Ренки лишь восхищённо оценила умения этой женщины. — Вы эту ведьму просто с землёй сравняли! — Это было зрелищно. — сухо подытожила Акиле, не сводя взгляда с позолоченной тарелки. Сегодня она была не в духе, не могла веселиться или позволить себе этого. Она не исполнила своего обещания, данного Владу. Не сумела уберечь Лале, не смогла спасти её от цепких лап Мехмеда, что собственнически тянул к себе живую непокорную душу. Теперь её Госпожа выходит замуж за того, кто безрассудно вершил чужие судьбы, ссылаясь лишь на собственную неприязнь, которой никогда не будет достаточно для казни. Нарушила все свои обещания, жила в неведении и кипела в омуте обмана, который теперь поедал её изнутри, напоминая о том, как же долго она не доносила правду до Госпожи. Именно правда нужна была ей в тот момент, когда душа пала донельзя низко, так, что чувствовался холод Преисподней. Не поддержала, не сделал того, что должна была. Грусть проникла липкой патокой в мозг, окутывая его густым слоем безысходности. — Теперь по гарему поползут слухи. — захохотала Лале, как только тихий шёпот сорвался с её губ и слабыми вибрациями коснулся ушей тех, с кем она так увлечённо вела беседу. — Пускай ползут. Нам это только на руку. Теперь стоит позаботиться лишь о безопасности, потому что лишь Аллаху ведомо, что творится в голове у этой женщины. — О безопасности не волнуйтесь. Девушки подготовили для Вас покои ещё утром, потому что никто из нас не знал, когда Вы прибудете в Эдирне. Охрану мой муж приставит хорошую, поэтому эту ночь вы проведёте в родном дворце и в добром здравии. — заверила Лале женщину и мягко обхватила её мягкую руку. Нежность её кожи была схожа с шёлком, которого следовало бы и поискать, но никакие шелка не сравнятся с тем, насколько бережны и ухожены эти руки. — А что насчёт хамамма? — Вас будут сопровождать и там. Во всяком случае, Вы всегда можете рассказать мне о проделках Халиме, а я донесу все эти новости моему мужу, которому явно не понравится подобное поведение обычной хатун. — Госпожа, не хотелось бы отвлекать Вас от этого увлекательного тёплого вечера, но Вам уже пора идти в покои Султана. Он Вас ждёт. — проговорил появившийся из ниоткуда худощавый высокий евнух, что покорно опустил голову, разглядывая трещины на мраморной плитке и всеми силами пытаясь не встретиться взглядом с Госпожой. — Хорошего вечера, девушки. Лале не хотела расставаться с ними. Но ничего не изменить. Теперь придётся провести несколько дней и ночей подряд рядом с ним, в его гнетущей и морально тяжёлой компании. Поднявшись со своего места, Лале опустила на лицо полупрозрачную алую ткань, которую ещё с начала вечера небрежно закинула на корону. Время пришло.***
Лале практически неподвижно сидела на кровати, разглядывая сладости перед собой. Мехмед расхаживал по комнате, читая стихи и восхваляя самого себя за то, что он успел проникнуться приходом музы, что успел вылить вдохновение на небольшой лист пергамента. Его стихи были действительно красивыми: он рассказывал о светлом чувстве, которое пленило его, отобрало возможность дышать и спать, каждую секунду он упоминал о том, что это было подарком Аллаха, которого он так долго ждал, о котором так долго молил Всевышнего. Только вот стихи никак не переплетались с реальностью: этот человек не способен любить и узнать, насколько приятное это чувство. Как бы не манили эти тёмные глаза, в которых таилась тайна помрачневшей души, как бы не привлекала изящная ухмылка на его лице, его характер был сплошной ловушкой для ничего неподозревающей девушки, которая бы поддалась на действие его чар. И Лале прекрасно знала, что из себя представляет всеми любимый Султан, что он скрывал и о чём грезил под покровом ночи. В последнее время она словно слышала его мысли, в слабых движениях рукой видела его пожелания, а взгляда на сухие губы хватало, чтобы понять, что крутится на его языке, что он готов вот-вот промолвить. Но он всегда был до чёртиков хитёр, а потому игра на выживание становилась всё сложнее, извилистее, путь к первому свободному вздоху превращался в тернистую рощу, обитель боли, в которой придётся провести не одну ночь и не один день. — Что же ты грустишь, моя ненаглядная Лале? — абсолютно спокойно произнёс Падишах, лишённый доли всякого сожаления, сочувствия. Как ни в чём небывало, он уселся рядом с ней, на своё Султанское ложе, и аккуратно огладил её плечо, что скрывалось под алым свадебным платьем. Она не одёрнула плечо в ответ на прикосновение, а лишь поморщилась, тяжело вздохнув. Это невесомое касание приравнивалось к удару, от которого немеет всё тело за несколько секунд, отказываясь функционировать как следовало бы. — Дай мне свои руки, милая. — приказной тон никогда не исчез даже в столь важную ночь. Он — по-прежнему Султан, а она — рабыня, чьего мнения не спросили и которой приходится подчиняться через собственное отвращение. Молча подчинившись, Лале протянула руки Мехмеду, и тот с интересом оглядел вьющиеся линии хны, среди которых прячется первая буква его имени, кою ему следует отыскать. Он с интересом повторял рисунки на руках, скользя по ним кончиками пальцев, нажимал на попадающиеся точечки и победно произносил своё имя каждый раз, когда находил заветные первые буквы. Они были настолько невзрачными, что на поиски уходило время, но с каждым найденным символом азарт всё сильнее бурлил в груди, кипел в самом горле, не давая сделать размеренного вдоха или выдоха. Когда он успокоился и отыскал всё, что только смог, насытившись наслаждением и пьянящим самолюбием, руки сами потянулись к ткани, что закрывала лицо невесты. Медленно подняв её и опустив на корону, его лицо озарила тёплая улыбка, которая не вызвала у Лале каких-либо ощущений, никакого отклика души не было. Так и должно быть. — Что бы ты хотела попробовать первым? — рукой он указал на множество сладостей, что покоились на подносах, указывая на каждое из них и рассказывая о том, насколько же оно вкусное, нотками какого фрукта или ореха отдаёт. Лале тихо сглотнула слюну. Это традиция, которую нельзя нарушать, но она из последних сил противилась всему, что происходило в этот день. Хотя в глубине души она до ужаса сильно хотела сладкого. Она могла есть тоннами сладости, день и ночь уповая на это блаженное ощущение, что тает во рту. — Может, ты бы хотела попробовать нежный пишмание? — Мехмед взял сладость из подноса, что напоминает собой скрученный моток белых нитей, присыпанный мукой и чем-то зелёным сверху, что не вызвало доверия у Лале с первого взгляда. Он поднёс пишмание к её рту и легонько провёл им по губам девушки, дабы приторный вкус отпечатался на нежных припухших устах. Лале незамедлительно провела по ним языком и блаженно закатила глаза. Это было действительно вкусно. Он повторил то же действие снова и засмеялся, словно для него разыгрывали целый спектакль, комедию, за которой он беспрерывно наблюдал. После дал ей откусить кусочек, чтобы ещё раз насладиться реакцией невесты на сладкое. Попавшие в рот тонкие сахарные нити в секунду растаяли, и Лале успела только удивлённо хмыкнуть. — Правда вкусно? Я целыми днями готов его есть. — отозвался юноша, и себе в рот запихнув остатки того, что не съела Лале. — Да… Вкусно. — угрюмо согласилась девушка, поглаживая живот. В последнее время она делала это, словно зачарованная. Она пыталась убедить себя в том, что любовь к ребёнку обязательно придёт после его рождения, но достаточно было вспомнить то, как зародилась эта жизнь, что ей пришлось пережить ради того, чтобы малыш сейчас пинался в её животе, становилось до одури больно, последняя надежда угасала. Когда-то она мечтала о беременности, мечтала родить ребёнка от любимого мужчины, который был готов носить её на руках, который был готов принести ей весь мир. Но сейчас она только заложница обстоятельств, безвольная кукла, которой распоряжались все, кому этого хотелось. И даже если этот ребёнок принесёт ей уважение, некий важный статус, к которому она стремилась, то вряд ли она сумеет дать ему достаточно любви. Хотелось верить, что это просто отголоски горечи, засевшей внутри, и что однажды она исчезнет. Вот только ненависть к сидящему рядом Падишаху никуда не денется, и вряд ли это не коснётся дитя, кое Лале втайне от всех считала паразитом. В тайне от самой себя. — Что бы ты ещё хотела отведать? — Это. — Лале указала пальцем на пахлаву, что не так давно она ела в гареме. Мехмед продолжал кормить Лале ровно до тех пор, пока она не распробовала всё, чего так желала. Хоть она и до конца не признавала того, насколько это вкусно и как сильно ей хотелось попробовать каждое из блюд, она осталась довольной. Сладкое приносило ей радости больше, чем воспоминания о счастливых беззаботных днях, которые сливались воедино. В очередной момент затянувшегося молчания, когда Лале не придавала особого значения разговорам Мехмеда о их счастливой супружеской жизни, она почувствовала на своём лбу тёплую мужскую ладонь, которая с каждой секундой становилась горячее, словно прилипала к коже и выжигала на ней болезненный отпечаток. Хотелось отпрянуть. Хотелось сбежать куда-подальше и забыть об этом месте, как о страшном сне, что рассеивается с приходом рассвета. Но всё, что с ней происходило, всё, что она переживала изо дня в день, наблюдая за серыми буднями во дворце, являлось истинным кошмаром во плоти, что ходил по пятам, шептал на ухо страшные вещи и вселял страх в самое сердце, вонзая в него заточенные кровавые когти. — О, Аллах! Воистину, я прошу у Тебя от неё добра и всего доброго, чем Ты её одарил! И прибегаю к Тебе от её зла и от всего злого, чем Ты её наделил. Лале в тот же миг схватила Мехмеда за руку и резко увела её в сторону так небрежно и злобно, что Мехмеду пришлось отпрянуть от накатившего удивления. Глаза Лале пылали огнём Преисподней и Султан прекрасно это видел, замечал её гнев в каждом телодвижении, чувствовал жар, что исходит от неё, от кипящей в крови лавы. Она могла снести всё на своём пути, разрушить каждый миллиметр этого дворца и унести за собой тысячу жизней. — Не перекладывай свою вину на Аллаха, Мехмед. Ты наделил меня злобой, и только тебе придётся пожинать плоды своего труда. — Не забывай, что я — Султан! И ты не можешь мне перечить или пререкаться. — грубо прошипел юноша, схватив невесту за руки, с присущим ему высокомерием глядя прямо в очи хатун, — Ты всё ещё не родила, чтобы так разговаривать. И если ты родишь девочку, то я вышлю тебя в самую дальнюю точку нашего государства, чтобы многого себе не позволяла. Лале нахмурила брови и попыталась вырвать руки из плена цепких рук, что скорее напоминали кандалы, заточившие её тело навеки. — Ты не можешь нарушать традиции нашего государства и нашей религии. — с вызовом произнесла девушка, тяжело дыша от злобы, вставшей поперёк горла острой костью, — Я не девственница, да и к тому же беременна. Это харам. И наш брак будет считаться недействительным. Следующие три дня ты ничего не сможешь сделать с этим, Мехмед. — она повторяла его имя язвительно, не опасаясь его реакции и не боясь ударов, которые могут причинить ей боль. Она указывала ему на то место, где он должен находиться, спускала зазнавшегося юношу с небес, до которых он сам себя возвысил бесконечной лестью и самолюбием. И ей нравилось это. Нравилось секундное чувство превосходства и власти над тем, кто владеет едва ли не всем миром. — Я смогу решить эту проблему, не волнуйся. Вот только не считай мои грехи и пороки, лучше пересчитай свои и пойми, кто из нас удостоится чести пребывать в Раю, а кто попадёт в Ад за свою гордыню, громкое оплакивание умерших, гнев и спор. И сможешь ли ты вымолить прощение Аллаха, только ему известно. — Гордыня? — казалось, это единственное, что действительно зацепило Лале и что привлекло её внимание больше остального, — И что же выдало мою гордыню?! — Ты величала себя Султаншей, хотя по-прежнему являешься обычной хатун. Просишь называть тебя Госпожой, хотя ты до сих пор ничем непримечательная девица, рабыня, что живёт по таким же правилам, как и остальные. Кто дал тебе право так себя называть? — он сверлил её укоризненным взглядом, таким, от которого по телу пробегали мурашки, несущие за собой только холод. Холод, который пробирался под кожу и скользил вдоль позвонков, впитывался в кости и мышцы, которые сводило неприятной колющей судорогой. — Ты сам наделил меня этим правом. Сам говорил, что я могу носить этот титул. — Лале пыталась выстоять в этом поединке острых слов и упрёков, пыталась удержаться наплаву в этом океане ненависти и вечного уныния. И никто из них не сдавался: говорил уверенно, не колеблясь, не выдавая своего волнения или поражения телом, которое всегда говорило о большем и показывало больше правды. — Официального указа не было. Я готовил его, но твоё поведение заставляет меня передумать. Если ты не усмиришь свой пыл, то так и останешься до конца дней хатун, которую никто не станет уважать. — на худощавом лице Падишаха засияла издевательская усмешка. Лале рассмеялась в ответ. В женском заливистом хохоте слышалась доля неверия. Он вновь обманул её, обвёл вокруг пальца, заставив поверить в ложь. Он выдавал собственные выдумки за истину, в которые она погрузилась с головой, не замечая, как медленно её поглощает чёрная гуща правдоподобной лжи. Лале попыталась поверить ему, извлечь выгоду из этих лестных медовых речей, но всё это — мираж, в котором она заставляла других величать себя Султаншей, Госпожой, разделяя мир на знатный род и рабов, выказывая всё своё высокомерие, бережно выращенное внутри мрачного сердца. — Почему же тогда много кто обращался ко мне именно так? Говорили Лале-Султан? — Я просто хорошо умею настраивать людей на нужный лад. Ты ещё не поняла, насколько я влиятелен? — Тебя просто боятся. Это никак не связано с влиянием. — из последних сил она пыталась выстоять, но уже чувствовала своё поражение, что ядом проедало нутро. Он слишком хитёр и самоуверен. — Поэтому ты и не влиятельна, — Мехмед склонился к Лале, взяв её за подбородок и огладив его большим пальцем, нежно и бережно, словно не собирался причинить вреда, — ты делишь все эти понятия, не чувствуя их связи. Именно поэтому на твою жизнь покушалась обычная служанка. Если бы тебя боялись, то никто бы и не подумал о таком, ведь даже одна их мысль могла бы нанести чудовищный вред их здоровью. — спокойно продолжал парень, оставив на лбу Лале тёплый влажный отпечаток своих губ. Дождавшись, пока он отвлечётся, девушка молча вытерла этот след, чтобы он снова не завёл песнь о Его Прекрасном Величии. — Чудовищ просто никто не любит. — Но их боятся и не перечат им, молят о прощении и просят оставить в живых. Страх, что движет человеком, способен на многое. И уважение, что строится на страхе, порой, самое крепкое. Юноша поднялся и принялся расхаживать по покоям, чтобы в конечном итоге усесться за стол и приняться за бумаги, от которых он отвлёкся не так давно. Никакой атмосферы праздника или радости от женитьбы. Она вновь всё испортила своим упрямством и непокорностью. Но таковым был её характер и именно это его манило, соблазняло, сводило с ума до дрожи в коленках и пожара внутри, что обжигал живот, лицо, пах, ноги, спину. — А что же ты собираешься делать с моей беременностью? Никах признают недействительным и всё можно считать напрасным. — она умело управляла речью, делая её более лёгкой, мелодичной, приятной на слух. Именно это отвлекло Мехмеда от работы, которая хоть немного вносила ясности в ситуацию, в происходящее вокруг него. Стихи, что струились из-под пера, описывали весь его гнев и разочарование, стремления и цели. И всё касалось Лале. — А кому от этого хуже? Мне? У меня уйма наложниц, которые хотят выйти за меня замуж. — Ты слеп. — рыкнула девушка, ринувшись в сторону дверей, что вели на балкон. Ей срочно нужен свежий воздух, чтобы одержать власть над собственными взбунтовавшимися эмоциями, которые ранили её, причиняли невыносимую боль, принося за собой разрушение, совершенный крах, после которого невозможно собрать себя по кусочкам. Стоило девушке подойти к дверям и взяться за их мощные деревянные ручки, как мужская фигура перехватила её руки, крепко вцепившись в пальцы. Мехмед положил голову на её плечо, разглядывая тонкую шею, на которой пульсировала венка, ускоряясь с каждой секундой. Она волнуется. Не знает, чего ожидать. Султан оставил невесомый поцелуй на женском плече, от которого Лале дёрнулась, рефлекторно возжелав отпрянуть. — Выбор за тобой. — его руки скользнули от рук к груди девушки. Юноша мягко сжал женские прелести и резко вжался в её тело, чтобы та прочувствовала его наслаждение, восхищение её телом, подвергшемуся изменениям, — Либо ты успокаиваешься и перестаёшь идти мне наперекор, либо я казню тебя при первой возможности. И будешь ты беременной или уже родишь, мне всё равно. — он продолжал мять её грудь, опаляя её ухо горячим сдержанным шёпотом, — Я же бессердечный мальчишка. Я убью и тебя, и ребёнка. Лале тяжело сглотнула. Громко и слишком заметно. Она выдала своё волнение подобным поступком. — Думай, милая. Я даю тебе время до утра, чтобы ты дала свой ответ: либо ты покоряешься мне и проникаешься моей любовью к тебе, либо считаешь минуты до своей смерти.***
— Эдже, поешь. Ты с самого утра ничего не ела, это плохо скажется на твоём здоровье. Девушка ничего не отвечала. Она неподвижно лежала на постели, разглядывая расписанный лучшими художниками дворца потолок. Не хотелось ни есть, ни пить. Внутри осталась только боль и апатия, которые пленили её тело с самого возвращения Лале во дворец. Хотелось убить эту зазнавшуюся девицу, что купалась в беспрекословной любви Султана и утопала в его внимании, наслаждалась заботой окружающих о её ребёнке. Изо дня в день Эдже молила Аллаха о том, чтобы у неё родилась девочка, а не мальчик. Ведь если у неё родится шехзаде, тогда тирания Лале-Султан скажется на всех и на каждом по отдельности. Все прочувствуют власть, которой наделил её Падишах. Слёзы вновь невольно скатились по вискам и пробрались в густые каштановые локоны. Такое бывает, когда плачешь, лёжа на спине. — Кормите свою Лале. Меня незачем кормить. — гневно отозвалась Эдже, переворачиваясь на бок и взглядом утыкаясь в стену, что ответила лишь холодом на пылающий обидой взор. — А чего ты ожидала, когда услышала, что она замуж за него выходит? Что он отменит никах ради тебя? Что прервёт всё и прибежит к тебе?! — строго отзывалась Халиме, что стояла у порога комнаты с подносом в руках. Она побоялась ставить еду на стол перед ней, потому что прекрасно знала реакцию Эдже на эту ситуацию. Знала, что она в любой момент может приняться рушить всё вокруг неё, и всю еду придётся соскребать со стен, потолка и оттирать от дорогого ковра. И без Эдже хватало проблем, а её истерики только выводили из себя и лишали душевного равновесия. — Я должна выйти за него. Надоумь его на это, Халиме! Ты же его правая рука, ты гаремом управляешь! А с такими темпами тебе придётся подчиняться Лале! — возмущённо кричала Эдже, усевшись на постели и глядя прямо в глаза управляющей, чтобы найти в карих омутах ту точку, на которую она сможет надавить и одержать окончательную победу в этой игре. — У меня пока и без этого проблем достаточно! Приехала Мара-хатун, мать погибшего братца Падишаха. Всех уже против меня настроила, выдала мою тайну, которую я ей доверила, взамен на помощь. Она предала меня и не сохранила молчание, и со дня на день меня могут казнить. Предлагаю сделку. — Очередную? Ты и условия прошлой-то не выполнила. — недоверчиво начала девушка, но, тем не менее, внимательно вслушиваясь в тишину, ожидая, пока её разразят тихие слова Халиме, условия очередного договора, в котором каждый понесёт свою выгоду. — Твоя задача — заставить Султана не верить слухам, что поползут по гарему. А я его надоумлю жениться на тебе. Если я остаюсь в живых, то ты выходишь за него замуж. Идёт? — Идёт.Очередной договор, который должен принести только счастье и власть, любовь и влияние, вступил в силу. И теперь каждая из них будет стараться как можно скорее получить желаемое, работая на пользу другого. Останется загадкой лишь то, кто действительно постарается и выполнит все условия, а кто обманет, нарушив собственное обещание.