Розария бесчувственно глядела в сторону Рангвиндра, но её взгляд прожигал его насквозь и выводил на разного рода эмоции. Он чувствовал, что она видит его, как раскрытую книгу, но что та повествует не вызывает у неё жгучего интереса, от которого так и скребёт под рёбрами от любопытства. Но для него это не являлось досадным, ведь он не загадочная личность с невероятными амбициями, как например… Кэйа.
Характер Дилюка прост — он принципиален, следует моральным устоям нравственности, вежлив и галантен с окружающими, уважает старшее поколение и чтит традиции, помимо этого он также геройствует на улицах Мондштата под покровом ночи, но из-за вышеупомянутых устоев нравственности держит это в тайне. Дилюк полностью впитал в себя волю своего отца, живя его мировоззрением и по сей день. Наверное, проявлением его воли являлись лишь его громкий уход из ордена, жажда мести и лютая ненависть к Ордо Фавониус, ордену Бездны и… Кэйе. Он ненавидел его с такой же силой, с какой и любил.
Но Кэйя другой, он всегда был не таким, как все. Альберих даже внешне отличался от других людей, но это делало его ещё более особенным и единственным в своём роде. Его весьма необычная внешность для Мондштата и вульгарный стиль одежды привлекали к себе внимание издалека, так что все юные девушки и юноши в округе, глотая по нему собственные слюни, желая заполучить хотя бы один из вылетающих из его надменных уст льстящих комплиментов или блуждающего по их телам, рассматривающего взгляда.
Кэйа лукавит, строит козни за спинами доверяющих ему глупцов, приставляет нож к глотке, подойдя сзади. Своими методами обмана, пытками и обширными связями достанет информацию в любом случае. Он соблазняет своими действиями и опьяняет, словно вином, сладкими речами. Он лицемер, и, несмотря на внутреннюю пустоту и бездушность, держит образ, установленный им поначалу лишь ради забавы. Наверное, лишь когда он убивает, сдирает с себя этот отвратительный грим, безжалостно издеваясь над полумёртвым противником, проявляет хоть какую-то долю настоящих эмоций, являя свету свою жестокую сущность. Лживым, кровожадным, аморальным, неправильным, лицемерным, соблазняющим, похотливым — таким его считал Дилюк, вечно грызущий ногти от мыслей, что
«его Кэйей» обескуражен весь Мондштат.
Его Кэйа… Так он считал, тоже будучи юнцом. Ревновал того к каждому столбу, не желая упускать из виду. Он жаждал быть в центре его внимания, словно воздух, находиться в обществе своего брата, в самом близком кругу общения. До Дилюка не один раз даже доходила мысль о непозволительной братьям близости. Он стал себе отвратителен. Противный, ничтожный и жалкий — таков Дилюк на самом деле. Но события поставили жирную точку в развитии их отношений не в том направлении. Рангвиндр даже и не знает, радоваться этому или безгранично сожалеть.
Он уже даже не хочет снова стать ребёнком, не желает смотреть на его идеально стройный стан, вечно мелькающий у него на глазах в таверне. Рангвиндр не имеет желания просто поговорить с ним по душам и в порыве откровений выдать самое сокровенное… Ложь самому себе больно отдаёт в висках, заставляя нахмуриться.
Жаль, что Дилюк не умеет лгать.
— Так и будешь смотреть? — наконец вставляет свою реплику Розария, задавая скорее риторический вопрос, нежели ожидая ответа. А что Дилюк должен был ответить? Согласиться или отрицать? Нет, он в своей привычной манере красноречиво промолчит.
— Я тут тоже в роли наблюдателя, — заявила холодно она, но почему-то Рангвиндру показалось, в её голосе прозвучало… отчаяние?
— Наблюдателя? — спросил, не подумав, он.
— Только и могу, что глядеть на него. И ты не исключение, — холодно бросила она, вновь глядя лишь на не выражавшее никаких эмоций лицо Альбериха. — Мы только и можем, что смотреть на его покинутое сознанием тело, — горько усмехнулась она, но стараясь держать гримасу полного безразличия. Дилюк, стоит отметить, считал, что у неё это довольно неплохо получается. — Но, полагаю, ты всё равно хочешь остаться наедине с ним, — Розария заправила мешающуюся прядь темно-синих волос за ухо Кэйе.
— Хочу, — коротко ответил он. Но священнослужительница на это лишь нахально ухмыльнулась.
— Как напористо, —прокомментировала его ответ она, чтоб съязвить. — Тогда, полагаю, мне придётся покинуть вас, — она в последний раз дотронулась до мертвенно бледной щеки Альбериха и, как-то немного виновато глядя на него, шёпотом произнесла тихое «прости». Но Дилюк, что звучит довольно иронично, вновь услышал и стоял в лёгком недоумении: за что она извиняется перед Кэйей? За то, что покидает его, или за то, что оставляет наедине с Рангвиндром? Розария наконец поднялась с койки и, одарив носителя пиро элемента безразличной миной, остановилась у порога.
— Я буду в соседней комнате, так что не обольщайся, — и наконец удалилась за порог, оставив их позади.
Дилюк стоял, пристально глядя на неподвижное тело. Оно казалось ему таким далёким, покинувшим сей мир, вот-вот и оно исчезнет. Сёстры переодели его в белую ночную рубашку и такие же обычные пижамные штаны. А раз его одежды, в которой тот вечно двигался, не было видно, вполне возможно, что её решили подлатать, хотя Кэйя мог позволить себе купить новые шмотки, в которых окружающие, пожирая, раздевали бы его взглядом.
Волосы Альбериха неряшливо разбрелись по всей койке, так и приглашая дотронуться до них. А открывшийся взору Дилюка вид на одетого в белоснежную пижаму Кэйю, мирно спящего на белых простынях, предавал в его голове образ святого.
Жаль, что это всего лишь иллюзия.
Он подошёл вплотную, касаясь его холодной щеки. Грудь лежащего спокойно вздымалась, не видя никаких препятствий для ровного дыхания. Видать, Барбара хорошо потрудилась, чтобы оправдать надежды Джинн.
Запреты.
Дилюк живёт по своим законам — законам, чётко въевшимся в его голове, словно потрескавшаяся пластинка, вечно стоящая на повторе, но зависая на неопределённое время, давая возможность на временную, до нелепости бессмысленную свободу. Запрет, который Рангвиндр часто нарушал, мысленно коря себя за это, царапая острыми ногтями свои запястья, преодолевая желание выцарапать ими же свои глаза — просто поднять взгляд на нарушителя его внутреннего равновесия. Он считал это осквернённым и непозволительным. Но сейчас… Почему же он плюёт на свои принципы?
Прикосновение к ледяной коже через перчатки не отдавалось тем холодом, которого так хотелось почувствовать. Наперекор себе, он снял перчатку, изящно стягивая её с длинных пальцев. Он посмотрел на свою ладонь, всю изувеченную корявыми шрамами. На его руках отображалась вся перенесённая им в прошлом физическая боль. Дилюк считал это слишком личным, чтобы обозревать на публику свой жизненный опыт, поэтому, не снимая, носил эти чёрные, до боли изношенные, скрывавшие его боевую натуру перчатки. Даже Кэйа не узрел многие эти уродливые узоры на его теле. Эта мысль заставляла ухмыльнуться: всё же у Дилюка тоже есть секреты, но, увы, которые он сейчас их ему раскрыл.
Жаль, что тот этого не узнает.
Рангвиндр провёл обнажённой ладонью вверх по скуле Альбериха, задев подушкой пальца его длинные ресницы, от чего Кэйа поморщился. Дилюк, нежно касаясь, разгладил эту морщинку на лбу.
— Ты всё такой же нереальный. Неожиданно появился в моей жизни и теперь красиво уходишь, — вырвалось из уст Рангвиндра. — А сейчас мне и вовсе кажется, что ты растворишься вместе с уходящей во тьму луной. Рассыпешься в прах прямо на моих руках, — он как будто от безумия сильно надавливает на сонную артерию лежащего, но не имея желания убивать его. Почему-то ему кажется, что от этого Кэйа очнётся, почувствовав опасность для своей жизни.
Жаль, что у безумцев свои галлюцинации.
Жаль, что этот безумец — Дилюк.
— Я схожу с ума, — без удивления заявил Рангвиндр, понимая, что несёт бред и творит чёрт знает что, опускает голову, смотря вниз на пол и поспешно убирает руку от шеи Кэйи, боясь выкинуть ещё что-то подобное.
Дилюку невыносимо больно и до дикости страшно терять… Он снова страдает от собственной беспомощности. Беспомощность — его излюбленное проклятье, как глоток вина, застрявший в его горле, по причине которого он пьёт только виноградный сок. Она — горечь, засевшая глубоко в его плоти, растворившаяся в сознании, его клеймо, охватившее его сущность, держа его за руки и ноги, не давая пошевелится, не позволяя свободно дышать и чувствовать свои конечности, управлять своим рассудком.
Беспомощность — его яд, ставший единым с кровью, отравляя его организм, медленно убивая изнутри.
Жаль, что противоядия не существует.
Дилюк тонет в пучине сожалений. Она затягивает его в свою матрицу, словно водоворот, утягивает за собой в не имеющую конца бездну. Столько «жаль» и столько «если бы». Они витают вокруг него, вьются, словно королевские кобры, и душат, наматывая круги вокруг его шеи до такой степени, что глаза вылазят из орбит. Они намеренно вонзают клыки, пропитанные ядовитой жидкостью, разъедая плоть, уничтожают сознание, заставляя терять рассудок. И Дилюк боится, что всё же потеряет.
Тогда он погружается ещё глубже, на самое дно этих мутных вод, манящих ещё живых тем, что они мертвы. Они убаюкивают его своим тихим приливом, качая из стороны в сторону, топя, как родная мать, в попытках нежно утопить своего младенца, покоящегося в царстве Морфея, от мук реальности. Если бы он мог всплыть на поверхность… Нет, если бы ему протянули руку, вытянув из этого девятого круга ада.
Жаль, что когда Кэйа тянул руку, он не ухватился.
Жаль, что Кэйа сам отправил его гореть в аду.
Жаль, что Кэйа сам олицетворяет собой ад.
Рангвиндр поглаживает левую руку Альбериха, опуская свой взгляд на его ладонь, где красовался глубокий шрам, оставленный от лезвия ножа. И лишь Дилюку известно, что этот след — безобразный узор, выгравированный его Волчьей погибелью. На ладони Рангвиндра виднеется точно такой же шрам из десятков других, который оставил ему Кэйа от своего меча Фавония, выглядящий более аккуратно. Клинок Кэйи даже раны наносит изящно, ухмыляясь, думает Дилюк.
Они оба скрывают их под перчатками — чёрными, как и их размытые чувства друг к другу, неопределённые, вязкие, гнилые, истоптанные, болезненные. Эти шрамы — их своеобразный обряд побратимства, клятва вечно быть рядом, доказательство их близости, след их юношества, от которого так и ноет в области груди. Всё это — никчёмная попытка стать ближе, ещё роднее, сокращая дистанцию до минимума, слившись воедино.
В их жилах течёт одна кровь.
Кровь, запечённая раскалённым железом, от которого так и бросало в дрожь от боли. Пламя — свидетель их клятвы, оно запечатало их союз уродливым ожогом, закрепив навеки их родство и принадлежность друг к другу.
Жаль, что пламя сожгло все мосты, оставив только невыполнимые обещания.
Дилюка часто сравнивали со сталью, его непоколебимость, стойкость, твёрдость. Неужели Дилюк всего лишь кусок металла — необработанного, сковывающего мышцы своей тяжестью? Но любая сталь имеет свойство ломаться. Это сделать трудно, но под напором неимоверной силы она треснет, расколется на миллионы острых осколков, некогда бывших орудием для зверских убийств, вонзившись в оголённую плоть неаккуратного прохожего.
Сталь имеет свойство плавиться. Элементарная химия и физика, ничего сверхъестественного. Его переплавят под температурой выше тысячи градусов, и лишь опытный кузнец справится с этим упрямым металлом, сотворив оружие, готовое вновь отнимать жизни.
Их отношения — запутанный пазл, разбросанный по полу, запрятанный в разных укромных углах старой потрёпанной комнаты, лабиринты из потерь, сотканный из темных коридоров и тупиков, игра в прятки от правды, от которой пока что удаётся спрятаться, незаконченная картина, где у художника закончилось вдохновение, а после высохли краски, и писать на холсте стало нечем. Они — как пропитанный дымом воздух, отравляя опасными ядовитыми веществами их смертные организмы, не позволяют друг другу свободно дышать полной грудью. Дым и пепел — всё, что осталось от того пожара бурных чувств, сгоревших в далёком прошлом, смешавшись с порохом от выстрелов и скупыми слезами, замёрзших в хрупкий лёд и такой же хрупкий мир, который может обрушиться в любую секунду от одного неверного движения.
Жаль, слёзы высохли, и плакать стало нечем.
Раньше они оба являлись носителями фамилии Рангвиндр. Отец самолично оформил документы на законное усыновление Кэйи, что стало сенсацией на улицах Мондштата. Окружающие криво косились на них при встрече, а прохожие искоса наблюдали. Он помнит это презрительное внимание на их семью, а точнее — на нового члена семьи. Это дико раздражало Рангвиндра младшего, но отец не одобрял такой открытой агрессии к людям, даже если те грязно сплетничали за их спинами. А Кэйа… Кэйа как будто вовсе их не замечал или делал вид, что слеп, он казался Дилюку таким сильным, что тот даже на время успокоился и сам перестал обращать внимание на давление со стороны общества. До момента, когда увидел тихо плачущего в подушку брата.
Была глубокая ночь, и из комнаты напротив Дилюк услышал тихие всхлипы. Он поднялся с кровати и сонно побрёл туда, не особо вдумываясь зачем. Открыв дверь, он узрел ещё не запятнанного нынешней взрослой жизнью, с красными глазами от слёз Кэйю, который ещё не научился так искусно плести паутины из лжи без малейшего угрызения совести, смотря прямо в глаза, язвить, давя на ошибки и комплексы человека, убивать, оставляя лишь кровавое месиво, и с лёгкостью скрывать следы от своего присутствия, лишь надев перчатки. Но этот Кэйа — пока ещё мальчик, который хотел жить и любить, верить в счастливое будущее, в котором так глубоко ошибался.
Жаль, что эти ошибки так опорочат его человечность.
Дилюк тогда сильно перепугался сменой настроения новоиспеченного брата и кинулся утешать его. Смахивая соленые слёзы с глаз мальчика, он крепко обнимал того, шепча, что будет рядом, что всё хорошо, что защитит от всех бед на свете, от всех людей, желающих тому зла, будет самым сильным ради него, и что они всегда будут вместе, несмотря ни на что.
Жаль, что и это обещание ушло во мрак их памяти.
Ведь когда Рангвиндр вернулся, Кэйа уже был Альберихом.
Альберих — красиво звучащая фамилия, но такая неизвестная ему. Или она была его до того, как отец нашёл его? Или она взята с языка Каэнриа’х? Но Дилюк не уверен, что Кэйа помнит этот давно позабытый всеми язык мёртвых.
Кэйа — отдельный вид искусства, как магнит притягивает к себе взгляд ценителей изысканной красоты. Он — картина, написанная кровью и слезами художника, выставленная напоказ ценой человеческих жертв, которой нельзя коснуться. Он — запутанный детектив или изумительный роман, красиво написанный чернилами из грехов и пороков, в который так и хочется вчитываться, не пропуская ни одной строчки мимо глаз. Он — самый красивый, самый любимый и радостный сон, в который Дилюк так наивно влюблён. Сон, который Дилюк до ужаса боится забыть и продолжает искать среди раздирающих его эго кошмаров. Он — его наркотик, мирно убивающий изнутри с каждым днём, его неизлечимая болезнь, от которой и не хочется иметь лекарства. Дилюк продолжает любить его, лелея мечту о том, как распрощается с этими чувствами.
Жаль, что у него нет выбора.
Дверь бесшумно отворилась. На пороге предстала Розария, напряжённая сменой обстановки.
— Твое время вышло, — подойдя к кровати, коротко сообщила по факту она. — Ты пробыл с ним всю ночь, думаю, тебе хватило этого по горло.
Дилюк и не заметил, как начало светать. Багровый рассвет лучами проходил сквозь тонкие прозрачные шторы, обволакивая комнату приятным для глаз светом. Он нежно ложился на землю, окутывая разными тёплыми оттенками на Мондшатат. Его лучи игриво скользнули к Кэйе на загривок волос, потом спустившись на уровень подбородка и декольте, отсвечивая светлыми пятнами. Похожая картина предстала на памяти у Рангвиндра, когда тот, в свои шестнадцать с половиной, ранним летним утром пришёл будить Кэйю на прогулку, застав того в столь эстетичном ракурсе, и словно их совместное фото в рамке, стоявшее с разбитым стеклом на тумбе в спальне у Рангвиндра, чётко въелось в его сознании, сжимая сердце от нахлынувшей, словно пронзившая его сердце стрелой, ностальгии.
Розария вымученно выдохнула, словно собираясь морально к разговору с очередным, по её мнению, идиотом, не понимающим очевидного.
— Бессмысленно пытаться наверстать упущенные моменты близости, когда на то была дана целая жизнь.
— Я не пытаюсь наверстать упущенное, — отстранённо, всё так же вглядываясь в лицо Альбериха, заявил Дилюк.
— Тогда что ты делаешь? — изогнув бровь, спросила та, на что Дилюк решил промолчать.
Монахиня, поняв, что вести с ним диалог в коей-то мере не имеет смысла, подошла к занавескам и раскрыла их, заполняя комнату ярким светом. И, вглядываясь в утренний пейзаж, вымолвила:
— Впервые я встретила его в соборе. Стояла глубокая ночь, когда большинство священнослужителей уже ушло на покой, а я осталась на дежурстве. Он зашёл, весь промокший до нитки, держа в руках что-то. Я поначалу не заметила, но, подойдя ближе, увидела, что это был глаз Бога, — Дилюк всё больше понимал, к чему та клонит. Розария, посмотрев на него, заявила. — Ты всё правильно понял, я имею в виду именно ту ночь, — в голове у Рангвиндра вихрем пронеслись воспоминания о том дне.
Флэшбэк.
Дилюк, убитый горем, в приступе ярости поднимает свой клинок на Кэйю. Тот, не сопротивляясь, просто в предвкушении стоит и молчит, боясь вымолвить хоть слово. Он дрожит при виде такого брата, и по его щекам стекают горькие слёзы отчаяния. Дилюк уже коснулся мечом его плеча, пронзив его до кости, и неаккуратно вынул его, от чего Кэйа зашипел. Огонь Дилюка опалил то разрубленное место, оставляя огромный ожог и запекая кровь на глубокой ране. Кэйа простонал от накатившего приступа боли. Неконтролируемая ярость не угасала в глазах Рангвиндра, ему хотелось доставить ещё больше мучений предателю. Он уже направил клинок к животу Альбериха и собирался вспороть ему брюхо, как почувствовал оцепенение. Его ноги были прикованы льдом к полу, а по комнате заводили радостный хоровод не пойми откуда взявшиеся снежинки. Кэйа посмотрел на свою окровавленную руку, державшую крио глаз Бога, и истерично захохотал. Он смеялся, словно безумец, упав коленями на пол, закрыл лицо локтем, но Дилюк видел, как по его щекам стекали дорожки из слез, падая, превращаясь в осколки хрупкого льда. Комната оказалась полностью усыпанной снегом, местами окрасившимся в багровый цвет от стекавшей крови с плеча Альбериха, и покрытой слоем инея, вырисовавшим на стенах чьи-то незамысловатые детские рисунки, на которых в разных позах стояли маленькие человечки. Они казались до жути странными, все разной формы и телосложения, окутанные мехом. Дилюк не особо в них всматривался, но запомнил о них. Хотя сейчас он не уверен, что они не несли смысла.
***
— И знаешь, каким я нашла его? — вопросительно посмотрела она на него, пронзая взглядом, наполненным открытым презрением. — Истекающим кровью, с плечом, прорезанным до кости, и одеждой, разодранной в клочья, с ужасными ожогами по торсу и на руках. Как думаешь, какого я о тебе впечатления?
Дилюк замер. Он знал, что в тот день он чуть не убил Кэйю. Это — ещё одно его сожаление из миллиона других. Его нынешнее состояние сложно было описать словами: чувство вины и стыда смешались с отголосками разбитого вдребезги юного и наивного сердца. Дилюк так и не простил себя за это, ему нет прощения.
— Должно быть, сейчас ты об этом жалеешь, — укоризненно сказала Розария.
— Очень, — слова бьют больно, а ошибки окунают в грязь лицом. Наверное, тяжело понимать, что невозможно ничего исправить, не искоренив проблему в корне. Но что корень ошибок Дилюка? Его гнев, неконтролируемый, словно яркое и яростное пламя, сжигающее всю рассудительность в пепел, догорая, оставляя лишь тлеющую сажу из сожалений.
— Как он только дотащился до собора с винокурни с такими ранами? До сих пор задаюсь этим вопросом, даже спустя года, —всматриваясь вдаль, за горизонт и небо, усыпанное перистыми облаками, произнесла она задумчиво. — Как тебе известно, собор всегда открыт — вне зависимости от дня или ночи. И если некуда возвращаться, любой может найти себе ночлег здесь, так Кэйа и поступил. Правда, на следующий день он поселился в общежитии ордена, — Розария отошла от окна и села на кресло около кровати, положив руку под подборок, и, закинув ногу на ногу, продолжила. — Он безмолвно присел на самую дальнюю скамью, которая не освещалась, так что его было довольно трудно заметить. Но знаешь, как именно я его приметила? Я постоянно, отлынивая от работы в церкви, ложилась на эту лавку спать во время ночного дежурства, чтобы никто, а в особенности «звезда всего Мондштата», не побеспокоили мой сон, — лениво говорила она, ладонью прикрывая иногда зевки. — Мне пришлось его разбудить, и, не поверишь, я отвела его именно в эту комнату, — наигранно важно сообщала информацию она. — Пришлось повозиться с его ранами, чтобы не полезли сплетни о ссоре господина Рангвиндра с его названным братом.
— К чему ты клонишь? — нетерпеливо спросил Дилюк.
— Как думаешь, почему его реакция была
такой на дарование ему от Архонта? — немного с оскалом вопросила она у него, давая минимум времени на размышления. — А всё просто, ему показалось это смешным, — будто бы это был великий секрет, важно сообщила она, но Дилюк почувствовал, что та смеётся над ним. — Давай объясню попонятнее. В момент, когда его чуть не убил ты собственной персоной, он получает глаз Бога, так ещё не какой-нибудь, а именно крио. Он почувствовал, что над ним смеётся даже сама Царица. Видимо, Архонт Снежной обладает прекрасным чувством юмора.
—
Насмешка от Архонтов…— на памяти Дилюка всплывает то мгновение, когда жуткий смех разрывался у него в висках, а безумец тихо бормотал что-то себе под нос, что Рангвиндр тогда не разобрал, но сейчас он точно знает, что именно тот нёс в приступе истерики. —
Насмешка от Архонтов…
— Именно, — смотря прямо на его жалкое выражение лица, отрезала она.
Сожалеет ли Дилюк?
Более чем.
