Лёд его сознания

Непроглядную темноту сменила ясность дневного света. Над головами Данслейфа и Дилюка возникло небо, оснащённое тёплыми оттенками и усыпанное перистыми облаками; птицы стаями улетали вдаль на фоне деревьев и виноградников, где перед ними вновь предстал тот же мальчик. Этот Кэйа — образ, сохранившийся в памяти Дилюка, отпечатавшийся навечно. Потому что именно с этого мальчика всё началось, именно этот мальчик, с ужасающим прошлым, застывшим настоящем и невозможным будущим, принадлежал только ему, а не всему бренному миру, своему мёртвому государству или раздражающим рядам рыцарей, ведь именно этот мальчик был ему братом, другом, соперником, а после и возлюбленным. Не то чтобы между ними произошло что-то серьёзное, но в свои шестнадцать касания губ спящего брата Дилюку хватило. Но как бы он хотел остаться навечно шестнадцатилетним подростком, которого не касаются все нынешние проблемы взрослой жизни, всё время искавшим ответный отблеск взаимности в единственном глазе Альбериха, чутко обращая внимание на его реакцию на тесные объятия или обычные держания за руки. Это было так давно, словно уже и не с ними. Кэйа вглядывался в заходящее за горизонт солнце. Кто-то сзади окликнул его, и тот мигом повернулся корпусом, оборачиваясь на зовущего. — Люк. — взгляд мальчика потеплел, когда он увидел бегущего к нему брата. — Кэйа, папа сказал заходить домой, потому что уже темнеет. — с одышкой протараторил ребёнок, указательным пальцем показывая на винокурню. — Хорошо, пошли. — ответил тогда ещё Кэйа Рангвиндр, схватив брата за руку и поведя его в сторону дома. — На что ты смотрел? — спросил у него Дилюк, увидев, как тот увлечённо что-то рассматривал. — Секрет. — шаловливо улыбнулся он, повернув голову в сторону брата. — Больно надо. — надув щёки, обиженно пробурчал мальчик. — Я расскажу тебе, только немного позже. — успокаивающе и одновременно сконфуженно пообещал ему он, надеясь так выиграть время. — Правда? — засиял Рангвиндр младший, словно ему показали конфету прямо перед носом. — Правда. — обнадеживающе пробормотал Кэйа, явно сомневающийся в том, что этот секрет понравится брату. Дети всё дальше и дальше удалялись, взявшись за руки, покидая поле зрения уже взрослого Дилюка и стоящего позади Данслейфа, оставляя после себя осадок нахлынувшей ностальгии. Но картинка растворялась, иллюзия исчезала в тумане, вновь давая захватить власть вокруг них темноте. Какое же теперь их ждёт воспоминание, ведь пока что все они были связаны хронологией, демонстрируя степени взросления Кэйи. Дилюк сомневается, что все эти моменты из детства Альберих помнит. Непроизвольно все забывают в основном первые семь лет жизни. Для взрослых — это забытый, покрытый мраком и тайной промежуток времени. Возможно, память неспособна уместить в себя столько моментов из прошлого, но сознание всё помнит. Доказательством свидетельствует дежавю. Мы понимаем, что это уже когда-то происходило с нами, но не знаем при каких обстоятельствах. Если подходить с этой точки зрения, вполне вероятно, что Кэйа помнит именно гибель своей матери и наложение проклятия на него, нежели лицо своего отца. Такой вывод изрёк Дилюк, исходя из того факта, что образ этого человека казался размыт, пропорции кривые и нереалистичные, однако все эмоции проявлялись, и слова исходили с чёткостью, подавая голос с некой твердой вибрацией и хрипотцой. Скорее всего, Альберих просто никогда и не видел его лица, лишь слышал этот грубый голос, краем глаза подмечая чёрные одеяния, а все эти черты: неравномерный разрез глаз, густота бровей, размер рта, орлиный нос, чёрные зрачки, в которых не было видно и отблеска бликов или даже мимолётного напоминания о суровости взгляда, который должны были передавать морщины — просто выдумка. Дети, если не имеют ответов на вопрос, вынуждены импровизировать, самим копаться до истины, придавая всему свой неповторимый облик, подключая воображение. Если в книжке описывается персонаж, передавая лишь основные черты, как лица, так и характера с мускулатурой, то читатель вынужден додумывать образ сам, таким он и представляет этого героя на протяжении всей книги. Так и здесь, человек воспринимает этот выдуманный образ до конца жизни, если, конечно, не увидит его вживую, опровергнув свои необоснованные фантазии. Возможно, Кэйа придал в своей голове этому человеку образ тирана, всем нутром надеясь на подлинность своих детских воспоминаний, а может, просто воссоздал в своём мучителе уродливость, которую видел через пелену адской боли, озлобленно лелея мечту о большей мести, но мёртвого не задеть подобным, и, к сожалению, это всё, на что способен его, лишённый какого-либо выбора, сын. Разгадывая тайны чужих сокровенных мыслей, Дилюк и не заметил, как лунный свет затмил мрак, охватывая все своим серебряным оттенком. Этот Кэйа был ещё юношей, облачённым в пижамную рубаху, стоял у раскрытого окна, наблюдая за ночной тишью или за звёздами, которые казались особенно яркими. Он словно пытался дотянуться рукой до них, но как только наваждение всемогущества спало, поник, осознавая, что расстояние непреодолимо. Опираясь на свою память, Дилюк понял, что они в чулане на старой отцовской винокурне, которую он продал после его кончины в качестве отмщения Крепусу за имение Глаза Порчи. Сейчас он понимает, что его отец вовсе не являлся безгрешным и принципиальным героем, каким казался в далёком детстве. Этот весьма харизматичный человек каким-то отнюдь не косвенным образом был крепко связан с Фатуи, что загоняло в ступор и заставляло непонимающе хлопать веками в немом шоке, в коем он находился на момент смерти отца. Но это всё случится потом, сейчас Кэйа лишь юноша, который любуется неистовой красотой маленьких звёздочек на ночном небосводе. Парень жалобно заскулил, сгорбившись в пояснице, облокотившись всем весом на хрупкий с виду подоконник. — Я так устал… — сквозь влажный глаз, не сдержавшись от скупой слезы, которая медленно, растягивая последний миг своей короткой жизни, покатилась по скуле, страдальчески произнёс он. Лишь луна зловеще и непредсказуемо обвивала своим сиянием тонкую фигуру юноши, влюблённо любуясь его душевными терзаниями, лелея его тёмные волосы своими не греющими, нежели солнце, лучами, отбирая умиротворение и покой души с касанием к бледной для своего привычно насыщенного цвета коже. — Помнишь, ты рассказывала мне как-то в детстве, что, когда исчезнешь, мне придётся искать тебя на ночном небе? — драматически вскидывая голову в попытке разглядеть ответный отблеск, в скрывшихся за облаками, звёздах, ловя на своём лице волны лунного света, отчаянно бросил он. — Так вот, мам, я тебя не нашёл. — поднимая бокал с вином, стащив бутылку с погреба винокурни, в жесте указывая на тост, поднёс его к искривлённым в гримасе губам, залпом вливая в себя всё содержимое. — Поздравляю с годовщиной смерти, королева Каэнри’ах. Только сейчас Дилюк заметил бутылку алкоголя, незаметно притаившуюся под ногами брата, прячущуюся от обеспокоенного взгляда Рангвиндра. — Как думаешь, мам, как мне поступить, когда очнётся он? — наливая себе во второй раз полный бокал терпкого алкоголя, обратился он к небу, не ожидая никакого ответа, помимо трепетавшего пряди его волос прохладного бриза ветра. — Пойму ли я, когда меня призовёт Бездна? Смогу ли я противостоять этому? — всё так же ведя диалог с неодушевленными предметами, которые абстрагировались, ведь возможности даже коснуться их не было. Кэйа пытался разговаривать с покойной, правда пытался, но на трезвую голову это выглядело довольно глупо и жалко, поэтому пока не напьётся в хлам, он не прекратит свои попытки установить контакт с матерью. Для всех людей разговаривать с мёртвыми, находясь вблизи надгробия, нечто само собой разумеющееся, но что делать, когда ты не имеешь даже намёка на существование этой желанной могилы. Возможно, его мать кремировали, а прах развеяли по ветру, надеясь избавится от улик произошедшего богохульства, возможно, её труп залили формалином, мумифицируя тело, в надежде сохранить на века и поставить в музей Каэнри’ах во имя истории победы над богами и их подопечными, а, возможно, она всё так же и осталась в той злосчастной спальне, разлагаясь и гния, наложив проклятие на запертую башню от внешнего мира присутствием своего призрака — отныне и навечно. Насколько же жалко положение её осиротевшего дитя, не имея даже возможности знать, что случилось с трупом матери, лишь из года в год ненавидя убийц всё сильнее, жаждая отмщения. Возможно, его нынешнее состояние, которое сродни жизни растения, тоже является своеобразной местью, ведь, не приведя в исполнение план своего отца, он наконец обрёл долгожданное удовольствие от не свершившегося краха цивилизаций. Ненависть — это всё, что движет его поступками. Месть — весь смысл в его грядущей желанной гибели. Память о былой любви — чувство, ставшее причиной, окрыляющее его надежды пред последним мигом жизни. Слова — повод, который послужил избавлением от сомнений. Долг — сродни совести, в честь которого свершён первый шаг навстречу загробному миру. Лишь Луна понимает и принимает его мотивы, лишь она слушает его пьяный бессвязный бред, внимая каждому слову, лишь она так нежно гладит его по разным оголенным участкам кожи, заставляя почувствовать присутствие кого-то, кем ты любим, лишь она сейчас видит его настоящего, истинное эго грешника — и ей всё равно. Именно за её равнодушие Кэйа без толики сомнений находит отраду и воплощение любви, о которой слагают стихи и легенды, в её хладнокровном облике. Дилюк никогда не был тем, кому Альберих мог бы открыться полностью, он лишь играл роль того человека, в которого был так беспечно влюблён Рангвиндр. Как же больно осознавать, что ты являлся одним дураком из такой же одураченной толпы, повёвшейся на фарс наглого афериста, вора чужих хрупких сердец, которые он без угрызения совести разбивает на мельчайшие осколки. Дилюк остался без возможности возвратить утраченное, и его любовь навеки отдана этому коварному человеку. Он не имеет выбора, но даже будь он у него, вряд ли что-либо изменилось. Он точно так же предпочёл бы любить отобравшего возможность на счастье воришку, чем простую обычную девушку, которая подарила бы ему уют и семейный очаг. Как бы Дилюк ни пытался быть правильным — его истинная натура иная. Он всю жизнь мечтал стать воплощением идеалов отца, жить по его принципам, по его мировоззрению и восприятию, но это бессмысленная трата времени. Дилюк не в силах стать совершенным, ведь человек не без изъяна. Его изъян, от которого он сам не имеет желания избавляться — это любовь. Она единственное, что ещё заставляет чувствовать себя в этом жестоком мире на что-то способным, позволяя двигаться вперёд, а не застывшим на одном месте, заблудившись в лабиринтах своих же жизненно важных решений, теряя всякий смысл на существование. С какой силой он благодарен ей, с такой же и ненавидит это бессердечное явление. В порыве излишней нежности и сентиментальности, он подходит вплотную к миражу юноши в попытке коснуться, но рука проходит сквозь тельце, возвращая с небес на землю. Фантом, словно взаправду живой, уставился на Рангвиндра своим затуманенным из-за алкоголя взглядом, чуя присутствие кого-то лишнего. Со вздохом полного разочарования Дилюк не отказывает себе в мысленной оплеухе за несдержанность. — Данслейф, зачем мы здесь, если тут только воспоминания?.. — обратился он к мужчине, вспомнив о его существовании вообще. — Ты прав, всё это лишь воспоминания, но мы должны найти самого Кэйю среди них. — словно ожив, произнёс он своим хриплым баритоном. — Что? — требуя пояснений, спросил Дилюк. — Я взял тебя с собой только потому, что ты один способен его переубедить. Всё, что нам нужно, так это найти его внутреннее Я и уговорить жить. — Говоришь, словно это нечто само собой разумеющееся. И каким образом он очнётся, если виной его комы является проклятье Семерых Архонтов? — недоумевающим тоном вопросил он. — Он должен умереть, чтобы озлобленные души наконец освободились и отошли в мир иной. — он сделал недолгую паузу, чтобы его собеседник как следует обдумал всё сказанное. — Кэйа сымитирует свою смерть. Хватит и остановки сердца на некоторое время. Это уничтожит сразу оба проклятия — двух зайцев одним выстрелом. — Его сердце уже останавливалось при наложении этого проклятья. — Да, именно с этого всё началось — этим должно и закончится. — Но как? — Поймёшь позже. — Дилюк кивнул ему в качестве немого соглашения. Но и эта иллюзия рассеялась во мраке ночи, оставшейся неизменной и, словно рассказывая про цикл долгой жизни своих обитателей — звёзд, сверкающих все ярче и ярче, захватывая чужие взгляды в свою игривую ловушку из рядов фонариков и гирлянд. Всё поплыло, в глазах начало двоиться. Словно калейдоскоп, переливаясь и отсвечивая, заставляло сомкнуть глаза, морщиться и хмуриться в попытке разглядеть происходящее. Дилюк вздрогнул. Неожиданно всё его тело начало дрожать под напором холодных капель дождя. До него донёсся шум, напоминающий лошадиные скачки, топот копыт, чьи-то громкие торопящие приказные выкрики, принадлежавшие столь родному голосу. Этот голос он узнает из тысячи других лишь по одному его короткому смеху, сонному зевку, наглому хмыку — это был голос Кэйи. Дилюк резко раскрыл веки, чтобы убедиться в действительности услышанного. На удивление, сейчас резал глаза вовсе не рандомно сияющий разными цветами свет, а непрекращающийся ливень. Он стоял посреди дороги, а прямиком на него мчались облаченные в доспехи кони, в сёдлах которых держали поводья рыцари. Впереди всех нёсся Альберих, подгоняя остальных ускориться. С его лба стекали капельки пота, а длинные волосы небрежно распустились из-за безостановочной езды, оседая на плечах и мешая обзору видимости. Рангвиндр помнит, что это был за день. Тогда Кэйа со своим отрядом опоздали на пятнадцать минут. Первое время он безостановочно винил брата в смерти отца, но спустя время, когда всё переосмыслил, понял свою ошибку. Кэйа не мог никак физически прийти раньше. Пока до них дойдёт информация с постов о нападении, пока отряд сформируется, пока оседлают жеребцов — займёт как минимум минут сорок, а до дороги того места добираться около получаса. Сейчас он понимает, что тот чуть ли не сразу кинулся в седло, ринувшись со скоростью шаровой молнии, заставляя и отряд, составленный из семерых человек, — другие, видимо, остались позади — мчаться с тем же рвением. Но он всё равно опоздал. Всё было предрешено с самого начала — опоздание стоило жизни. Дилюк даже не дрогнул, когда прямо через него промчались, скачущие без остановки, жеребцы. Это даже не испугало, ведь всё здесь абсолютно абстрактно, неосязаемо, да и сам Рангвиндр теперь один из фантомов. Он сомневается, что увидит нечто новое в этом воспоминании, разве что посмотрит на весь этот ужас глазами Кэйи. Он поворачивается туда, куда понеслись недавние беженцы. Никуда идти и не пришлось, картинка, словно для него одного и показывает театральную сцену, сама того не ведая, раскрывает свой прозаический сценарий. Кэйа ещё на бегу спрыгнул с коня, вскакивая на ноги, которые явно не ограничились ссадинами, подбежал к держащему на руках тело отца Дилюку. Сейчас Рангвиндр видит своё жалкое и озлобленное состояние со стороны, и ему явно не до шуток, потому что весь гнев сорвётся абсолютно на всех, а на Кэйю с особым рвением. — Люк, я… — запыхавшись, окликнул он брата, самолично убивая тлеющую надежду, смотря на кровавую лужу и на измазанный кровью его чёрный сюртук. — Я убил его. — небрежно бросил он, не заботясь о конструкции и о правильном изречении мыслей вслух. Кэйа замолк, выпучив глаза. Повисшая гробовая тишина больно отдавалась в висках, давила морально на суждения о происходящем, забывчиво вставляя в промежутках стрекотание цикад. — Ты…что? — не веря в услышанное, он едва смог выпалить вопрос, уставившись на спину брата, из-под которой выглядывало туловище Крепуса. — Он страдал, вот я и покончил с его мучениями. — как нечто банальное произнёс он, ставя под большие сомнения его не помутнённое состояние рассудка. — Н-но ведь мы могли его спасти… — всё ещё не до конца переварив его слова, попытался как-то запротестовать юноша. — Спасать уже некого. Кэйа, я не виню тебя, но… — покосившись на брата обвиняющим и презрительным взглядом, проговорил Дилюк, сжимая в своей руке ледяную ладонь покойного. Именно в тот момент и зародилось семя ненависти, которое с исчезновением на три дня распустит свой бутон, а признание Альбериха в изначальном предательстве созреет и даст плоды. — Знаю, я опоздал. — он поднял голову, глядя на серые тучи, словно это могло хоть как-то облегчить полученный шок, прикрыл веки, вслушиваясь в стук капель дождя о его доспехи. Вероятно, это была первая попытка смириться, жаль, что напрасная. Их обоих разделяло расстояние в несколько метров. Казалось бы, стоит подойти и тоже сесть на колени перед трупом, подержать его ледяную ладонь в своей, проронить горькие скорбные слёзы перед расставанием, попрощаться и попросить прощения, как поступил бы любой сын, как поступил Дилюк, но Кэйа не ступил ни шагу ближе. Может быть, он понял, что это конец. Может, посчитал себя недостойным такой почести, как прощание. Может, не решился приблизиться к брату, потому что чувствовал на себе этот враждующий взгляд. Увы, Дилюку не разобрать его истинные эмоции на безмятежно умиротворенном лице, словно в его ушах уже был слышан похоронный марш, молитвы священников и звон церковных колоколов. Дождь не прекратится. Он будет заливать окрестности ещё несколько дней подряд, пока не выплачет всё накопившееся. Он увлажняет землю, даруя необходимую прохладу, желанную свежесть, позволяя легким расслабится от недавних забегов. — Дождь… если бы он только мог очистить порочные души этого мира. — произнёс на выдохе Дилюк, то ли сожалея о прошлом, то ли мечтая о будущем, теряя смысл всего «до» и «после». Кэйа ушёл. Он просто развернулся, сел на коня и помчался куда глаза глядят. Дилюк смотрел на это, словно на предательство, ведь тогда в его травмированном состоянии он посчитал это знамением об отречении их братских чувств, будучи без отца. Конечно, в глубине души он надеялся на то, что это лишь попытка скрыться от реальности, но сваливать весь груз на него одного… Кэйа эгоист. Дальше иллюзия снова расселилась в воздухе, а затем, словно собираясь пазлами, восстановилась в ином порядке, показывая продолжение того же фрагмента. Кэйа нёсся словно умалишённый, чуть ли не сбивая повозки на дороге, и всё же одну он опрокинул, продолжая скакать, не обращая внимание на брань купца. Он не соврал Дилюку, что всё это время провёл на Мысе Веры, но сказал только половину правды. Вот он вырезал лагерь хиличурлов, ногой раздавив череп одной из тварей, ещё будучи живой. В его глазах плясали черти, это было заметно невооружённым взглядом. И этот дьявольский оскал, когда тот вырвал рукой ещё бьющееся сердце гидро шамачурла. Такого Кэйю он видел впервые — убивающего не из-за надобности или чувства справедливости, а для получения удовольствия. Он не просто отнимал жизни, а доставлял адскую боль перед смертью. Монстры стали жертвами, а Кэйа — монстром. Вопли в агонии больно отдавались в висках, настолько были противны писки своим диссонансом звуков. Кэйа уставился на, вырванную только что, голову и, словно о чем-то задумавшись, ногтем большого пальца начал ковырять верхнюю линию кожи на лбу. Потом его будто осенило, и он схватил свой меч, лезвием отделив лицо от головы. После, поглазев на своё творение, он расхохотался от нелепости его выражения и бросил под ноги, прошедшись по нему. Всё понятно без лишних слов: этот Кэйа — порождение Каэнри’ах, олицетворение её грехов и тайных желаний. Ему плевать, кого он губит, его эго просто жаждет убивать. Теперь понятно, какова истинная мощь заблудших душ — прогнивших и уродливых, чьи тела разложились в такой же прогнившей земле, и держащих в уздах волю их последнего наследного принца. Что такое Бездна? Она — его дом. Она — мать, породившее чудовищ. Она никогда не увидит, как её дети взрослеют, ведь у них нет ни шанса на жизнь, все они вынуждены умереть в её честь, посвятив ей свою молодость и последние вздохи. Она распоряжается чужими судьбами, словно их жизнь подобие никчёмной букашки, возомнив себя творцом, кукловодом, богом. Бездна устрашает, но её пугающая красота манит. А этот случай стал первым, когда Кэйю по-настоящему призвала она, а его целью — вернуться к истокам своего рождения. К сожалению, его мать стала не звёздочкой на ночном небосводе, а ещё одной ущемлённой и неупокоенной душой, жаждущей мести за бессовестно отнятую у неё жизнь и за обречённое на смерть её дитя. Она вернулась к своей прародительнице — Бездне, вот и он к ней тянется. Но она далеко, и лишь он, в чьих жилах текут грехи и проклятья, дитя Бездны, знает дорогу к дому. Чужак, если можно так его назвать, побрел к электро слаймам, разрубив их на мелкие кусочки. Он немного покрутился у камней и коснулся одной из трёх статуй фей, являвшихся остатками древних, давно исчезнувших цивилизаций, приоткрыл глазницу и пошёл в неизвестном направлении. Так повторялось до тех пор, пока он не загнал всех фей в свои окаменелые оболочки, образовав ветряной поток. Склонив голову вверх, Дилюк изумился. На фоне ночного неба среди множества ярких звёзд висел портал, что затмил их красоту. Он переливался оттенками глубокой ночи, сливаясь с ней, словно являясь её олицетворением, только неживым. Он затягивал взгляд в свою глубь, гипнотизируя, заставляя вникнуть в состояние прострации и раскрыть его тайну, неподвластную разуму простого смертного, но Дилюк на то и смертный, чтобы жаждать ответов на свои вопросы. Рангвиндр знает, что произойдёт, и страшится этого. Он хочет схватить Кэйю за шиворот воротника рубашки, хочет врезать и привести в чувства, но на тот момент его рядом не оказалось. На тот момент Дилюк гадал и нервничал, гневался и молился, страдал и скучал — всё из-за него. Он себе места не находил, где этот придурок шляется, как провести похороны, что делать с бизнесом. Что вообще делать? Стоит ли? Кэйа пропал, Дилюк даже знал куда. Он возвратился обратно домой — в обитель истинного зла, погружаясь всё дальше и дальше вглубь невесомости, оставляя город свободы далеко за пределами видимости. Дилюк хочет сомкнуть веки и не видеть продолжения, но не выходит даже моргнуть. Хочет ослепнуть, но невозможно выцарапать себе глаза, находясь здесь, среди миражей. Если уж смотреть на картину — то издалека, так и поступал Рангвиндр, застыв с немым неверием, выражавшимся в глазах. Теперь он очутился на острове. Неужели портал вёл не в Каэнриа’х, а на сушу, окружённую со всех сторон водой? С виду обычный незатопленный участок земли, но на деле — хранящий тайны своих основателей, древности и мирового заговора. Этот остров был порталом в мир мёртвых, в мир, откуда Кэйа родом. Он и сам наполовину мертвец, только его не затронула трансформация в чудовище, искажения черт лица, ротовой полости и обрастания мехом. Смотря с этой стороны, он любимчик Фортуны, пускай и временно. Словно в тумане, Альберих побрёл по воде, не обращая внимание на мокрые до колен штаны. Он взобрался по низким ступенькам лестницы, стоя рядом с каменной аркой, немного обвалившейся, потрескавшейся, потрёпанной временем, но уцелевшей. Кэйа просто дотронулся до неё, как она, признавая одного из своих потерянных по миру детей, открыла вход в долину забытых несуществ, приглашая внутрь. Он уже шагнул, входя наполовину, как, словно очнувшись от кошмара, отшатнулся в испуге. Переведя дыхание, он с ужасом уставился на синий мерцающий свет, излучавшийся порталом, такой же синий, как и пряди его волос, такого же бледного нефритового отблеска, как и цвет его зрачка. Он ведь рождён Бездной, вот и является её олицетворением, даже внешне. Откуда у капитана столь «экзотичная», по словам горожан, внешность? Длинные тёмно-синие волосы, небесно-голубые глаза, тёмная кожа, подстроившаяся под цветовую тенденцию, одежда. Он казался особенным среди толпы за счёт не души, а внешности. Знали бы люди из этой толпы, чего стоит иметь красоту, сравнимую с искусством живописи, которой готовы вдохновляться, словно музой, писатели, поэты и художники. Цена — лишение души, ведь грешникам такой привилегии не дозволено. Больше всего на свете Кэйа боялся этого момента — воссоединения с ней, с его задолго до смерти убийцей. Этот страх — непреодолим, ведь одолеть Каэнри’ах невозможно. Она слишком долго ждала расплаты, нацелившись на то, чтобы в одночасье свергнуть Богов и уничтожить всё живое, заставив Селестию потерпеть крах и выставить поражённой в поединке, забвенно наблюдая, словно хватая ртом воздух, за её позором. Каэнри’ах никогда не имела Архонта, добившись при этом невообразимых знаний, сродни Богам. Если цивилизация может существовать и развиваться без покровителей, то в чём их надобность? Именно это и стало роковой причиной её падения. Знания — равносильны всемогуществу, но могущественней Богов быть не может и не должно. Удел образованных — смерть. Таковы правила игры. Кэйа не боялся смерти, но до смерти боялся себя. Его второе Я — деспот, возжелавший удовольствия от вкуса крови на своём кончике языка, тварь, призванная с другой реальности, словно инородный предмет в организме, пулей попавший туда, дьявол, эгоистично возомнивший себя всеобщим господином и хозяином, безжалостно убивающим своих никчёмных рабов. И вот сейчас, в зеркальном отражении воды, он видит не себя. Он видит только горечь поражения перед своими истоками, перед породившим его мраком. Но сердце Кэйи больше не обливалось кровью, оно стало сродни трофею Горгоны, закаменелым куском глыбы, надгробной плитой собственной могилы. Жалости к себе больше нет, ведь в нём простыл её след, но гложимая его недодушу лютая злоба не давала покоя, не позволяя разуму понять грядущую отведённую ему судьбу. Против него восстала его же сущность. Бездушный, озлобленный, безымянный — Кэйа и есть то отражение деспота, которого всем сердцем отказывается видеть. — Ты всего лишь отражение. — твердил мученик в рьяном угаре, повторяя из раза в раз, не желая выказать своё смирение року событий. — Уверь, Я — это Я. И именно я разрушу твой план, обещаю. Ты меня не знаешь, ведь ты — всего лишь отражение. — вторя каждому своему слову, безрассудно срываясь на крик и словно умалишённый обращаясь к себе же. Кэйа нехотя всё же вернулся в самое начало, откуда всё и началось — к матери, к её охладевшему пульсу, к её последним словам. — Средство есть — смерть, вот оно, спасенье! Ты сгинешь на дне этой проклятой Бездны! — разрываясь от истеричного хохота и вопля, словно узнав секрет вечной молодости, тайну бесконечной жизни, трепетал он, наслаждаясь победой в бою, но, увы, не в войне, ведь Кэйа уже наполовину стал «просто отражением». Кэйа сказал правду и соврал одновременно. Те три дня он провёл сходя с ума от боли в голове, от образов самого себя же, но вовсе не страдая по отцу, не волнуясь о брате, оставшимся совсем одиноким — он о нём благополучно забыл, а вспомнил только когда пришёл в себя. Хотя нет, в себя он так и не пришёл, раз высказал всё накопившееся человеку, у которого тоже в данный момент в голове не все дома. «Но к чему все эти попытки сбежать от судьбы? Неужели страх пересиливает все прежние чувства, воспоминания и взаимоотношения? Неужели Кэйа готов во имя страха вечно бежать, не оборачиваясь назад на тех, кого любил? Неужели Кэйа готов бояться ради любимых?» — думал Дилюк, сжимая ладонь в кулак, хмуря брови и с суровостью, но одновременно с некой нежностью во взгляде уставился на сходящегося с ума, надеясь, что это не ради любимых, а ради чувства справедливости. Но есть ли такое чувство на самом деле? Существует ли справедливость вообще? — Справедливость — это месть, а не прощенье. — бросил Данслейф, словно прочитав мысли, хотя так, пожалуй, и было, пристально наблюдая за происходящим, но не вмешиваясь. — Справедливости нет. Не в этом мире. — ответил он вопреки своим стандартам. Нынешнее положение — парадокс, в этом измерении принципы бессмысленны, он вынужден лишь впитывать в себя новые полученные знания, порицая себя за инфантильность. «Справедливости нет. Не в этом мире.»