Thank the Lord

Если бы меня спросили, что интереснее: прошлогодний снег или ритуалы баптистов – я бы крепко задумался. В конце концов, с экологической ситуацией нашего века мониторить осадки было полезно... а вот на счёт второго судить не возьмусь. Воспоминания о первой церковной службе, во всяком случае, остались неприятные. Тусклый свет свеч медленно вводил в транс и совсем не способствовал чтению – по сравнению с ясными мониторами пожухлые страницы в полутьме были нечитаемыми. Убаюкивал ритмично вопящий орган и чтение очередного гимна, из которого выбивался только я. Кого-то подобные ночные посиделки приводили в состояние религиозного исступления, я же попросту засыпал. Однако когда такое случалось, к голове приближалась сухая ладонь пастора, нацеленная на подзатыльник, и сон – буквально – как рукой снимало. Я оборачивался, сверлил взглядом старика и при этом показательно небрежно воспроизводил из памяти прочитанные ранее строки писания. Шокировало ли это его? Возможно. Плевал ли я на это с колокольни сей милой церквушки? Все стопроцентно. Покоя мне не давала внезапно-обретённая гиперчувствительность затылка. Ни отрастил же я себе пару сотен лишних рецепторов, которые теперь били тревогу при малейшем намёке на вторжение? Чувствительность эта будто предостерегала меня от повторной попытки размозжить голову, а о такой возможности я думал часто. Где вход – там и выход, разве это не должно так работать? Если я и молился, то только на то, что бы узнать ответ. Ливень закончился только с первыми лучами солнца. И вопреки тому, что именно сейчас было время для пробуждения и жизни, стало невероятно тихо. Лишь люди, выходящие на улицу, с упоением обсуждали погоду. Действительно неплохо: сырость, грязь и лужи. Я так и завис, недоверчиво рассматривая щебечущих о солнышке прихожан, пока Мюррей не вырвал из моей застывшей руки псалтырь. «Заботливый дедушка» мигом его пролистал. Будто бы я мог вырвать пару страниц, чтобы продать их! Ах, если бы. — Не могу не заметить, как хорошо ты знаешь все гимны, Кристиан. — Про умение читать наискосок и развитую кратковременную память тут явно даже легенд не слагали. — И всё же произносить их стоит с должным пиететом. — Как скажете. — Буркнул я, и впервые за долгое время по залу разнеслось эхо. Церковь опустела. Никого не осталось кроме меня и старика, и тот это тоже заметил. — Ох, я же не велел расходиться сразу! Кто-то должен отвести тебя домой. Он говорил что-то ещё и ещё своим невероятно монотонным скрипящим голосом. Но у меня в голове прочно засело лишь одно слово – «дом». — Было бы славно... — Крякнул я, погружаюсь в дрёму. Лакированная лавка из тёмного дерева резко перестала в чём либо уступать моей кровати в общежитии, застеленной несколькими одеялами и матрасами. (В этот момент моё сознание вошло в автономный режим, и всем завладело небезызвестное благодаря дядюшке Фрейду подсознание). Вновь зазвучал хор голосов – не такой мелодичный и звонкий, как пару часов назад. Скорее, это был хор из криков. И слышался в нём лишь отцовский голос: — Что с тобой не так, Блэйк? — Твоя мать была бы в ужасе. — Неблагодарный мальчишка… — Империус! И всё-таки придётся идти тебе со мной. — Да хоть с козой на привязи... только подальше отсюда. — Ответил я и встал. Не просыпаясь. Казалось, мы простояли у дороги вечность в ожидании окончания бурного потока машин. Мюррей смотрел на это как на неизбежное зло, а я просто впитывал в себя звуки и виды старого Лондона. Один автотрафик из раритетных ретро-машин и автобусов (некоторые всё ещё были на конной тяге), кэбов и повозок вызывал восторг и ужас одновременно. Хотя больше всё же восторг. Когда мимо меня пронёсся самый первый мерседес-родстер я не смог сдержаться и запищал, как девчонка. Священник смерил меня испытующим взглядом. — Et aerumnae saeculi et deceptio divitiarum… fructu efficitur. — Шёпот на латыни отчего-то вызывал первобытный ужас, я не понимал и трети слов. Проклинает ли меня сейчас этот Мюррей? Или возносит очередную хвалу небесам? Я хмуро уткнулся взглядом в брусчатку. — … fuerint sed non ego. А быть может, заклинал он не меня, а дорогу? Потому как с последним по-забавному гнусавым «нонэго» поток автомобилей иссяк. Вот и поди разберись священник это, сатанист или маг и чародей. Но на этом «чудеса» не закончились: когда я рванул вперёд, а Мюррей попридержал меня, издали к нам на встречу направилась группка крайне тощих и неказистых детей под предводительством дамы, которую я мысленно окрестил Селёдкой. Нескладная, с большими водянистыми глазами, кожей белой, как рыбье брюхо, и всё ещё влажной после утреннего умывания чёлочкой. По одёжке я людей никогда ни провожал, ни встречал, но тут ощутил острое желание оказать подальше от этой удручающего вида компании. — Миссис Коул, хорошо, что мы с вами не разминулись. Право, я боялся, что дети сегодня пропустят воскресную школу. — Откуда такая мысль? — Казалось, что это было просто невозможно, но мадам Селёдка умудрилась побледнеть ещё больше. — Вернее, мы действительно однажды… выбились из расписания, но так сложились обстоятельства. И у общины нет причин сомневаться – этого не повторится. Неожиданно грозно её водянистые глаза впились в толпу «детёнышей», будто то самое обстоятельство переминалось с ноги на ногу среди них. Как я ни гадал, вычислить стихийное бедствие сея выводка не удалось, ибо все одинаково на эту роль подходили. Так мне казалось до тех пор, пока я не обратил внимания на одного воспитанника, стоящего в стороне. Никогда до этого я не испытывал трудностей в описании встреченных мною субъектов, но тут я трижды оглядел незнакомца прежде, чем составить мнение о нём. Он был чужим. С неопределяемым на глаз возрастом: тяжёлым взрослым взглядом и округлым детским лицом. С телосложением вполне вписывающимся в рамки «здоровый ребёнок» и усталым изнеможением в каждом движении. Глядя на ровные, совсем не впалые щёки этого черноволосого херувима, я сделал вполне закономерный вывод, что доедал он не только за себя. Ворует или отбирает? Так сразу и не скажешь. — Хочу заметить, что сейчас ситуация не менее критическая. У вас ведь пропал один из воспитанников. — Как?.. — Селёдка приняла вид курицы-наседки и стала пересчитывать детей. Делала она это крайне виртуозно, а потому уже спустя пару секунд выдала: — Все на месте, пастор, прошу, не пугайте меня больше так. — А этот мальчик? — Цепкие пальцы впились в моё здоровое плечо и подтолкнули вперёд – на всеобщее обозрение. От заскрежетавшего голоса священника и взглядов детей мне сделалось неуютно. А вот миссис Коул повеселела: — Не наш! У нас ведь не богадельня, пастор Мюррей. Дети работают – по расписанию, конечно! – ни больше, ни меньше. А этот что? Ручку на бинт свесил и еду казённую ждёт. Это меня так недвусмысленно назвали калекой и нахлебником… с британского на английский перевожу. Ну и прескверная же дамочка! В своём времени я бы не преминул возможностью столь же «вежливо» вернуть шпильку, но здесь и сейчас меня волновало другое: куда теперь меня решит пристроить наш благодетельный пастор? После этих слов миссис Коул посмотрел он на меня так, словно я прилетел с другой планеты, что было не так уж и далеко от истины. — То есть он не из приюта? — Глупо уточнил священник. — Нет. Конечно же, нет. Мало что ли попрошаек в Лондоне! За всеми, пастор, не уследишь. Миссис Коул едва ли не под локоть увела старика к церкви, а за ними потянулась и процессия детей. Все обходили меня, и никто из скромных богобоязненных поданных короны даже не оглянулся на «очередного попрошайку». Только Мюррей остановился у того самого Могильного дерева Харди, где якобы меня нашёл. Я тоже замер, всё ещё до конца не понимая, что происходит и что будет дальше. Я смотрел на пастора, а пастор – на молодой ясень, вокруг которого, как круги на воде, вились надгробные плиты. Он долго высматривал что-то среди них, но когда его окликнул кто-то из сирот, ушёл. Почему-то я понадеялся, что он за мной вернётся. Хоть никогда не питал наивных надежд. Но тут встал, как вкопанный, под тем самым деревом, будто знал наперёд – так и будет. Я ждал – не час и не два – солнце уже поднялось так высоко, что тени вокруг стали прямыми. Полдень. Невольно я засмотрелся на свои «солнечные часы». Среди вереницы плит грелась под полуденными лучами одна неестественно чёрная, зацветшая ото мха и прочих пионеров растительности. Будто бы к ней единственной никто никогда не прикасался и не обращал внимания. На плите не было ни дат, ни имён, только чуждые символы, которые неожиданно сложились в голове. Но я не хотел их слушать. Я позорно сбежал, схватившись за гудящую голову обеими руками. Тихий детский шёпот и нечто леденящее за затылком исчезли только тогда, когда я был очень далеко. Остановившись, чтобы отдышаться, я столкнулся с хмурыми взглядами прохожих и абсолютно незнакомой улочкой. Сердце бешено колотилось. И я даже не знал, что пугало меня больше – чёртово дерево Харди или то, что я потерялся в самом большом городе Великобритании. У ужаса смерти не было вкуса. Никаких чувств и боли от расколовшегося черепа и тьмы, застелившей глаза. Куда более явственным на вкус был ужас жизни, который я ощутил в полной мере – реальной до чёртиков в своей одной-единственной константе: «Выживает сильнейший». Мой мозг, так привыкший к лёгкости 21-го века, не подсказал мне поначалу этой простой мудрости, вместо этого он шептал: «Мы устали, мы не готовы ко всему этому… почему бы просто не позволить нашей муке закончится? И всё вернётся на круги своя. Вернётся наше время, наш дом, всё, что пожелаешь». А желал я много. Невообразимо хотелось сахара, кофеина и никотина – хотелось до дрожи даже в самых изломанных клетках тела. Я хватался за голову, в которой чёрная дыра голода была даже больше, чем в сжавшемся желудке. Возбуждающие медиаторы, которые были в каждой таблетке, каждой ложке еды и сигарете резко исчезли раз и навсегда, и ленивый мозг, лишённый допинга, окончательно погрузился в подобие анабиоза. Вот она – обратная сторона зависимостей. В своём времени я был одним из умнейших людей поколения, в этом – одним из глупейших. И всё же я сообразил, что если не буду скрываться от полицейских – меня поймают. Что бы случилось тогда? Возможно, отправили бы меня-оборванца в колонию для несовершеннолетних – за бродяжничество. Или депортировали в один из далёких протекторатов Империи – в какой-нибудь Кувейт или ещё более несусветную «тумбу-юмбу»… как ни крути, я не был полноправным гражданином. За куском хлеба я цеплялся к каждому прохожему – скорее инстинктивно, чем осознанно. Отрабатывал звание попрошайки. Хватался обеими руками за ноги скряг и отпускал только тогда, когда они кидали последнюю горбушку хлеба, лишь бы избавиться от «маленького чудовища». Люди, каждый день проходящие сотнями мимо меня, смотрели с презрением, разве что не плевались; и я смотрел на них так же. Но это не могло длиться вечно. Однажды ночью я очнулся на кушетке в зале, заполненном десятками таких же неудобных больничных «лежбищ». Стоны и крики вокруг пугали настолько, что я впервые оказался не рад тому, что проснулся не на улице. Жизнь быстро научила меня тому, что оказываться в незнакомых местах – не к добру. Даже если это больница. Тугой жгут под правым плечом неожиданно привёл меня в состояние глубокой и тревожной задумчивости. А когда я увидел медсестру, раскладывающую скальпели, долото, напильники и прочие вещи, которых я никогда в своей жизни не видел и видеть не желал, то меня осенило. Я заметался по «постели» и, будучи никак не прикованным и не зафиксированным, повалился на пол. Но дальше сил не было – ни для того, чтобы отползти хотя бы на миллиметр от этой мучильни, ни даже для того, чтобы подняться. За шкирку, как котёнка, меня подняли и усадили на место. — Ты знаешь, где ты? — Раздался строгий голос над моей головой, обладателя его я не видел. Подобно ребёнку (коим сейчас и являлся) я зажмурился в надежде на то, что если не вижу опасности, то и она меня тоже не увидит. — Ты в академии Вулидж. И здесь о полевой хирургии знают не понаслышке. Повезло тебе, мальчик. — Строгий молодой человек внезапно разлился соловьём о своей академии. Но я понимал его через слово. Тем не менее, мысль о том, что я нахожусь просто в учебном заведении, сделала меня спокойным. — Имена родителей? Я замотал головой. И от очередного движения стало больно. Больно до одури – от макушки и до правой руки, а в голове и желудке – чёрная дыра. — …Родственников? Хоть кого-то! Голова гудела, как взрывающийся снаряд, от каждого слова этого человека в белом халате. Я вновь зажмурился и проблеял имя одного единственного своего знакомого – пастора Мюррея. — Хорошо. — Зашуршал карандаш, а молодой уверенный голос сделался тише и обратился к кому-то позади. — Тут понадобится пила Джильи, Нэнс… Я уставился на человека в белом халате, не веря в реальность происходящего. Но он моих догадок не опровергал – с самым безмятежным видом дезинфицировал те самые дьявольские инструменты, что недавно принесла та медсестра… «Нэнс». От вида холодно сверкнувших лезвий, глаза увлажнились, и взор затянула пелена. Хотя я был готов поклясться, что никогда в жизни не плакал до этой секунды. — Почему? — Ты всё равно не поймёшь, что такое гангрена, мальчик. Но я понимал. — Вы ошибаетесь… — Голос сорвался. — Не делайте этого! — У меня нет времени на споры. А теперь прикуси это. — Я увернулся от протянутого кожаного ремешка, как от кинувшейся из кустов гадюки. — А как же анестезия? — Ане… Что? И где таких слов нахватался? Молчи уж. И хорошенько запомни – лучше тебе не дёргаться. Я прикусил ремешок, но почти тут же он выпал, когда сжатые челюсти раскрыл раздирающий нечеловеческий крик. В палате, где вели свою практику будущие военные хирурги, до сего момента звучали десятки таких. Но слышал я только собственный. Слышал сейчас и во снах – до конца своей жизни.