Thank the Lord

Если бы мне однажды сказали, что я обречён на то, чтобы на пару с ворчливым эксцентричным джентльменом снимать тесноватую квартирку в одном из тысячи лондонских домов, где хозяйство ведёт старая и непомерно активная вдовушка, я бы посмеялся и решил, что это есть ничто иное, как карикатурный пересказ квартирного вопроса Шерлока Холмса. Тем не менее, описан был мною не быт гениального сыщика, а мой собственный. И вместо дома на небезызвестной Бейкер-стрит была улочка Голдингтон, соседствующая с мрачноватой кельтской церковью, оживлённым шоссе и одним из небольших королевских парков. Все эти объекты, включая и само моё пристанище уже давненько плакали по заботливой руке реставратора, но консервативных англичан этот плач явно не пронимал. Арендатор в лице миссис Кольдер напоминала мне о параллели с романом Дойла больше, чем что бы то ни было. Поборница ежедневного сдувания пылинок со своего жилища и одного конкретного крайне любезного к ней жильца, Кольдер без устали расспрашивала о Мюррее (том самом «джентльмене», который снискал её симпатию и моё вечное недовольство), частенько сетовала на мигрень, сопровождающуюся светобоязнью, и всегда держала занавески закрытыми. Правда, в дни когда пастор был дома, становилось немного светлее, а во вдовушке обнаруживался недюжинный кулинарный талант, что стало моим излюбленным объектом для острот и шуток – и к тем, и к тем Мюррей был не восприимчив, как и ко знакам внимания со стороны одинокой дамы. Всей этой историей с переездом и опекунством я был удивлён мало. Хотя, возможно, стоит пояснить почему: ещё со времён моего недолго обитания в госпитале от ежедневных посещений священика у меня разыгрывалась мигрень, способная посоперничать с мигренью миссис Кольдер – меня нагружали латынью и Hochdeutsch*, герметизмом и ещё чёрт знает чем. Мюррей твёрдо решил разгадать значение высветившихся во время магического выброса таинственных символов, и я был обязан составлять ему компанию в этом. Нередко, чтобы понять хотя бы одно из умозаключений старого мага, мне приходилось перечитывать несколько книг на разных языках, в которых я никогда не был силён – процесс затягивался на недели и шёл далеко не семимильными шагами. Моего батюшку-полиглота это немало раздражало; и отыгрывался он красиво – высокопарные оскорбления на латыни я стал понимать лучше, чем то, что читал и осмыслял перед каждым уроком. В совокупности с тем, что мне приходилось заново учиться писать левой рукой, обучение у пастора стало походить на издевательство над калекой (чем по факту и было). Тогда-то Мюррей не выдержал и взял работу – то есть меня – на дом, словно сопряжённая с этим бумажная волокита и финансовые трудности были сущими пустяками. По-настоящему меня заботил итог кропотливых исследований старика... Для жителей этого магического мирка я вполне заслужено мог считаться потусторонней сущностью и со всей сопутствующей заслуженностью отправиться на костёр – или как нынче с нечистью поступают? – об этом я не рискнул расспросить. Впрочем, чем чаще я выходил из дома, тем больше обнаруживал, что мир мало в чём изменился: по шоссе ездили знакомые модели автомобилей, дома были полны полюбившейся ещё в Новой Англии симметричности и насмешки над вычурным барокко, а в газетах – стачки, противостояние лейбористов и консерваторов, неспокойные ирландцы и подозрительная активность Германии. Великобритания на пороге Второй мировой во всей красе. Это одновременно и пугало и обнадёживало – казалось, я умудрился шагнуть не в иную реальность, а в прошлое. И это значило, что моё преимущество одарённого школяра из Стэнфорда, о котором я грезил за просмотром «Янки при дворе короля Артура» было вполне реальным. Будь я чуть старше, я мог бы вернуться на родину и присоединиться к проекту «Манхэттен»* – пусть и не наряду с такими титанами мысли, как Энрико Ферми и Нильс Бор – но зато с таким энтузиазмом, которого не испытывал ни один адепт научной стези. Да, вопреки урокам дедушки Мюррея меня куда больше интересовала «маггловская» и знакомая мне часть мира, нежели магическая, религиозная и оккультная. В моих глазах всё это было блажью и тратой человеческого ресурса. Благо, изучаемые мною языки могли помочь пробиться в приличный колледж в будущем; и только потому я не противился вбиваемым в голову наукам. По окончании стремительно пролетевшей осени я кое-как освоился со своей травмой и отправился в начальную школу, где в рекордные сроки должен был подготовиться к SATs*, без которого дальнейшего обучения – уже в средней школе – не видать мне как собственных ушей. Глупые волнения, учитывая то, что я спал и видел секретные лаборатории Лос-Аламоса*; и в то же время в классе для отстающих я был самой большой занозой для учителей: их не устраивала моя подкошенная и танцующая каллиграфия, американская – каждый первый понимал, что не шотландская – речь и патологическая склонность решать задачки самым быстрым и современным способом, минуя кучу поэтапных нудных действий и очевидностей. Одноклассники так и вовсе уверились в мысли, что я жулик, лентяй и ловкач, который списывает не пойми откуда. Разуверять их было делом заведомо проигрышным и ненужным – так мне казалось, пока слухи не поползли дальше. В одно светлое и довольно морозное для Британии воскресное утро я сидел в скриптории Церкви Святого Панкратия; пару веков назад лысеющие монахи в этой самой комнате занимались переписыванием рукописей, сейчас же это забытое всеми место служило мне и моему наставнику мастерской и кабинетом, где можно было без опаски расположить книги о магии. И я буду не я, если неумело и восторженно не подчеркну архитектуру этого места, если смогу в полной мере описать вечную красоту холодного мрамора, затейливо извитых решёток арочных окон, хитросплетений рельефных потолков, будто бы являющихся продолжением стен. Вся старая мебель, за исключением книжных полок и одного стола, была отсюда вынесена, и круглый год в скриптории свободно гуляли ветра, задуваемые из тех самых прекрасных, но незастеклённых окон. Я сидел в потёртом тулупе и перчатках и силился выполнить своё задание по хитрым склонениям и падежам латыни – эта лингвистическая концепция сводила меня с ума, но я усердно пыхтел над семинарским учебником. В то же время по этой книге где-то сейчас вёл своё занятие Мюррей, и наверняка с большим наслаждением осыпал остротами на мёртвом языке всякого, кто осмелился прийти к нему в воскресную школу. Смельчаков, которые ни свет ни заря подымались в единственный выходной ради контрпродуктивной науки и дополнительной кормёжки постным супом, было удивительно много – захочется поесть, и не так извернёшься. Это я знал по себе, ибо тоже шкурный интерес имел – за значительные успехи пастор покупал орехи в меду. Когда я впервые увидел эту простую сладость, на глаза невольно навернулись слёзы... крокодильи. Кушать всё-таки очень хочется, да. Так мои мысли перетекли от аблятива* к мёду и грецким орешкам, и те заняли меня настолько, что я упустил момент, когда в скрипторий вошёл кто-то посторонний. Зашуршали пергаменты, сразу стало понятно, что не от ветра – кто-то рылся на рабочем месте Мюррея. — Прочь с частной территории – стрелять буду! — Не глядя на вторженца, зашипел я. Если это всё же пастор – получу я по ушам, но если нет... Неизвестный субъект вздрогнул, и с характерным звуком шмякнувшаяся на мрамор стопка бумаг разлетелась, очень многие листы устремились прямо к моим ногам, но тут я уже был всецело поглощён разглядыванием незваного гостя, а не интересующей его литературы. Этот темноволосый херувимчик, который залетел не по адресу, был явно мне знаком – лицо чётко отложилось в памяти, но имени его я припомнить не мог. Это почему-то взбесило меня. — Так и будешь стоять, как тупой? Либо выметайся, либо оправдывайся. Парень с красивым, но злым лицом нахмурился: — Не твоя территория, шаромыга. Сам выметайся. Я поморщился, осознав, где мог встретить столь же беспросветно грубое и любопытное, как и я, существо – в свой первый день на улице, среди немногочисленных воспитанников приюта Вула. Малец, очевидно, пришёл в церковь не только за миской супа, но и по каким-то своим... делам (хотел сказать изысканиям, но язык не повернулся). — Я твоё лицо запомнил, а пастор Мюррей и подавно. Вот он обрадуется, когда узнает, что ты заглянул. Ябеда-корябеда я! Ну и ладно, зато визитер смоется... С этой мыслью я максимально гаденько улыбнулся ему. И до этого закипающий от каждого слова херувимчик внезапно не проникся, он смотрел расфокусировано куда-то поверх меня. Послышался скрип. Я только и успел вскинуть голову, когда понял, что на меня летит люстра... Летела несколько коротких мгновений, пока не зависла под моим взглядом. Крупная дрожь забарабанила по позвоночнику. Это явно неспроста. Конструкция старая, тяжёлая – остановить её можно были лишь с помощью часто случающихся в моём возрасте магических выбросов. А не пошатнуло ли её то же явление? Я отступил в сторону, и люстра всё же со звоном упала. Не знаю, чьё лицо сейчас больше вытянулось от удивления – моё собственное или моего неожиданного противника; все мысли были заняты высветившимися красными знаками, которые я с большим трудом скрыл за широким рукавом тулупа. — Ты... издеваешься надо мной?! — И в мыслях не было. — Я шокировано выдохнул. — Вернее было... но не сейчас. А сам-то?! Прибить меня хотел? — Не хотел. Падало по касательной. — Ну-ну. — Угу. Слабоватая пикировка едва-едва приносила какое-то удовольствие, но невольно мы оба смягчились. — Ты кто такой вообще? — Не твоё дело. — А, нет, показалось. — Моё, вообще-то. Веришь или нет, но я тут «за старшего». Это скрипторий Мюррея, а я... учусь у него. — Не верю. — Кто же виноват, что ты такой недовер. Да ещё и колдун. — Что ты сказал?.. — Впервые на лице собеседника я уловил искреннюю заинтересованность – и надежду? – а вот это интересно! Неужто не подозревал о своих способностях? Скорее наоборот – очень даже подозревал, но не мог обличить это в слова, не мог до конца осознать, с чем именно столкнулся. — Ну или волшебник – так чаще говорят. Да хоть шаманом назовись, ты можешь... по особенному влиять на материальный мир, как не может большинство людей. Полагаю, что это и называется магией, дружок. Как зовут тебя-то? — Том Реддл. — Я уж думал не расколется никогда... и чёрт бы с его именем – не так интересно, но вот сдать с потрохами того, кто учинил весь кавардак мне очень хотелось, а наличие конкретного обвиняемого в таком деле никогда не помешает. На волне открывшейся разговорчивости мальчишки я продолжил: — А искал здесь что? — Старьё на растоп. Мне разрешили взять, между прочим. Тут не поверил уже я, но невольно взглянул себе под ноги и обнаружил продолговатые и необычайно тонкие листы, оставшиеся от переворошенной местной типографии. Старые газеты. Похоже на правду, вот только едва ли мой опекун мог позволить сунуться в свою обитель ещё одному маленькому безродному магу. Я уже было хотел засыпать Тома новыми вопросами, чтобы наверняка уличить его во лжи, но этого попросту не потребовалось. В скрипторий вошёл Мюррей – занятие его, очевидно, несколько минут назад закончилось. — Мистер Реддл. — Протянул внезапно пастор так, будто был настроен на мерную и манерную беседу. — Боюсь, старые рукописи из скриптория не пойдут на «растоп», даже если весь Лондон будет охвачен пламенем. Прецеденты, хочу заметить, случались, а вот сожженья – нет. Но вы, а мой милый наивный ученик – и подавно, слишком юны, чтобы знать об этом. Таким завуалированным образом Мюррей говорил мне, что воспитанник приюта необразованный идиот, а я в сто раз хуже. Что ж, очень приятно. Ещё приятней, что Том этого намёка не уловил: — А ваш ученик не предлагал рукописей. Это запрещённый "Blackshirt", пастор. Вы и сами хотели бы избавиться от этих газет. — В этих стенах по определению не может быть ничего запрещённого, молодой человек. — Даже печать, пропагандирующая фашизм? — Довольно! — Степенный и наполненный наигранной ленцой голос неожиданно для всех в комнате сорвался. Презрительно поджатые губы и нахмуренные брови настолько исказили лицо священика, что мне показалось, что я увидел его впервые. — Ты, маленькое порождение порока, сейчас сгинешь с глаз моих, если и дальше хочешь ходить по грешной земле. А вздумаешь шантажировать ещё раз – пожалеешь и об этой малости. Вопреки своей вовлечённости в занятия семинарии и воскресной школы, Мюррей на дух не переносил детей и подростков, но хуже всех адовых исчадий для него были незаконнорождённые воспитанники приютов. Гораздо позже я стал замечать, что пастор почти не таясь бросал на «ублюдков» презрительные взгляды. По непонятной мне причине, это презрение к братьям моим меньшим было приятно. Возможно, оттого, что я, как никто другой был достоин подобного отношения со стороны пастора, но оказался им, по иронии судьбы, обделён. А вот Том словно не поверил в услышанное. Сначала он застыл, затем побледнел, а под конец пошёл красными пятнами. Столь болезненное восприятие критики могло бы быть фатальным для обыкновенного воспитанника приюта, а Реддл не дурак, чтоб это не понимать. Нарочитый вид оскорбленной невинности был скорее попыткой воззвать к имеющейся у большинства людей совести. Очень убедительной попыткой, надо сказать; я столь умело мог разыграть лишь гнев. — Смотри, не надорвись. — Несмотря на проснувшееся уважение к талантам обманщика, я не удержался и хохотнул. Это было ребячеством, которое я мог себе позволить, вернувшись в детское тело. Мюррей на меня даже не посмотрел. — Выметайтесь. Оба. Примерно такого приговора я и ожидал – куда проще выкинуть из скриптория всех и вернуться к своей вожделённой работе, а не разбираться – кто виноват, кто прав. И тот факт, что привилегии мои очень быстро кончались, почти не расстроил меня, как-то неловко было бы стать любимчиком святоши. Мы с Томом вышли из скриптория, тяжёлая дверь давно захлопнулась, а я всё никак не мог выкинуть из головы это странное происшествие. — Так зачем ты пришёл на самом деле? — А тебе зачем всюду совать свой длинный нос? — Ребячество пошло по кругу. — «Ученик», пф. Лучше бы действительно учился работать головой – глядишь и SATs как-нибудь сдашь, и заметишь, что собачкой бегаешь за немецким шпионом и фашистом. Достань мне в следующий раз эти газеты, может тогда чем-то и помогу тебе, Блэк. Я проглотил язык, впервые в жизни не мог вымолвить и слова от наглости и пугающей осведомлённости собеседника. Я не называл своего имени и уже тем более не упоминал, что я из отстающего класса. Но Том меня знал. И этот факт поразил меня, как удар молнии. Реддл ушёл, не попрощавшись, как говорится – по-английски. А я всё стоял и думал... да хоть что-то в этом мире является тем, чем кажется?! Я вернулся в скрипторий в крайне дурном настроении. Мюррей безмятежно работал над своими свитками. Всюду воцарил необычайный порядок: люстра на месте и все свечи на ней зажжены, книги, записи, газеты – всё корешком к корешку и разложено едва ли не в алфавитном порядке. Ох, если бы старик нагрузил меня уборкой, я бы обдумал всё, пока руки заняты работой, но сейчас я был готов вступить в спор, зная что даже такая вольность сойдёт с рук в тени открывшихся фактов: — Я вспомнил, что такое "Blackshirt". Вестник Британского Союза Фашистов. Чернорубашечники, так, кажется, их называют. Или вас? Я достаточно наслушался всяких слухов. И в чём бы ни была правда, я не хочу в этом участвовать. — Что же ты сделаешь, мальчик? Уйдёшь? Это можно устроить. Мне, в целом, действительно нет дела до твой судьбы, но в таком случае придётся взять скальп, чтобы сохранить руны для дальнейших исследований. Хуже от этого тебе уже не станет. Мюррей говорил, не откладывая пера и не отрываясь от работы, своим давящим безжизненным голосом. Но я заметил, как синие мутноватые глаза пастора скосились на меня, когда речь зашла о скальпе, и со всей внимательностью отследили реакцию. Ну что за игра! — Не грозите, если не можете исполнить – это демонстрация слабости. — Ко слову пришла цитата, услышанная мною очень давно. Отсылка, учитывая то, что американские сериалы пастор вряд ли смотрел, будет не понята, и за попытку сострить меня посадят переводить эти слова на все языки, пока они не начнут вызывать тошноту. Гугл-переводчика на него нет! — Тебе я могу сказать то же самое. — Но это не пустая угроза. Я всё равно уйду. Рано или поздно. — Возможно. — Пастор раздосадованно поморщился. Я не спешил никак интерпретировать его эмоции – слишком мало знаю, вопреки тому, что недавно заявил об обратном. Ясно было лишь то, что я, подхватив обвинения Реддла, очень поспешил. Подумать только, Крис, испугался детской байки о немецком священнике, как самый настоящий ребёнок! — Тебе же будет лучше, если поздно. И если ты выкинешь из головы все сплетни. Всё не так просто, как кажется, мальчик. — Так объясните мне. — Ещё чего. — Тот с заметным неудовольствием фыркнул, извлёк новый пергамент и вновь застрочил. — Хотя бы про газеты. Я ведь могу всё прочесть в любой момент. Я подобрался поближе, заглянул в выводимые сухой жилистой рукой строки, но не обнаружил ничего кроме незнакомых рун. Сколько бы я ни учился, понять этого старика мне, видимо, не суждено. — Кто научил тебя читать, заглядывая через плечо? Нахал... никаких манер. — По усталому брюзжанию я догадался, что вот-вот он всё же ответит на мой вопрос: — Видишь ли, один человек по долгу службы публикуется в этой газете, несмотря на то, что не сведущ в теме. За некоторую часть гонорара я редактирую статьи, дабы избежать полной околесицы. К слову об этом человеке... Возможно, именно он сможет помочь с рунами. — Неужели?.. — Растерянно фыркнул я. Мне с трудом верилось, что какой-то журналист, неспособный фильтровать собственные аполитические высказывания, может разобрать символы, над которыми пастор бился уже несколько месяцев. — Идём, Кристиан. — Дописав последнее слово, он наконец-то отложил гусиное перо и поднялся из-за стола. — И побойся Бога – не говори с ним. Публицист из "Blackshirt" оказался во всех смыслах личностью незаурядной. Его несимметричное обрюзгшее лицо никак не вписывалась в золотое сечение и на любой фотографии, готов поспорить, выглядело бы как «наглядное пособие по n-ному гормональному сбою» из медицинского справочника; однако его необычайно живая мимика, 50 оттенков шальных полуулыбок и внимательный, направленный прямиком в душу, взгляд превращали всё уродство в пугающую привлекательность. — Ну и халупа, Алистер... я был очень не прав, когда говорил, что ниже падать некуда. Тут ты нашёл свой плинтус. Прямо с порога начался обмен любезностями. Замечание пастора было хоть и не тактичным, но очень метким. Видавшая виды квартира Мюррея на Голтингтон-стрит казалась хоромами на фоне запыленной и убогой конуры, в которой мы имели неудовольствие оказаться гостями. Снег и грязь, приносимые с улицы, казалось, никогда не подвергались нападению половой тряпки; деревянная мебель засалена, текстильная – стёрта до дыр и замызгана до безобразнейших пятен. Вы можете сказать: тебе ли привередничать, Крис, ты жил на улице! А я отвечу вот что: на улице однозначно уютнее и чище. — Оскар! Мой очень старый, но не очень добрый друг. Сколько лет? Сколько зим? Не обижусь, если ты уже отчаялся их пересчитать. — Попытка вернуть шпильку была ленивой и какой-то... милой? Голос у нового знакомца, по крайней мере, был разомлёный, как у человека, нашедшего свою нирвану. Однако в его остром взгляде не было и смешинки. Стало понятно, что эти двое терпели друг друга с огромным усилием. Некрасиво-красивый мужчина равнодушно от нас отвернулся, уселся в кресле у журнального столика – единственного прибранного места – и закурил. Удушливый дым больше походил на кальянный, чем сигаретный; подобная едкая сладость, перемешанная с запахом палёного пластика, напомнила мне о запахе, царящем в коридорах общежития. Травка? Всё интереснее и интереснее. — К делу, Кроули. Нужны записи архимагистра Уэскотта. В голове тут же что-то щёлкнуло, и ещё до того, как я успел осознать что именно, мой взгляд с диким удивлением впился в хозяина убогой квартиры. Граффити с его карикатурным изображением я встречал во многих городах Орегона и Калифорнии, неизменно оно соседствовало с козьими головами (которые, по обыкновению, спешно закрашивали) и зооморфными ликами египетских богов. Изображение этого человека было и на обложке альбома "Клуба одиноких сердец" Битлз; чем дольше я вспоминал, тем больше отражений этого неприглядного лица находилось в современной культуре. Но все эти картинки не шли ни в какое сравнение с ужасающим фактом – это был самый настоящий, чёрт бы его побрал, Алистер Кроули! Некто вроде Мюррея бы назвал его апостолом новой веры или, скорее, ереси, антихристом и поклонником Сатаны. И это было бы близко к правде, но в то же время чрезвычайно от неё далеко. Да, Кроули был известен своим пристрастием к оккультизму – а кто не страдал этим в двадцатом веке? – удивительно последовательным отношением к магии и даже сформулированными о ней постулатами и написанными книгами. Увлечение, на первый взгляд, странное, но по тем временам модное, если не сказать «хайповое». И я был на сто процентов уверен, что дело тут в деньгах и славе, а не мистике и сатанизме... до того момента, как оказался в гостях у легендарного Кроули. Объект моих противоречивых мыслей перевёл свой внимательный взгляд на меня, так, словно до этого я был мышью, а тут трансфигурировался в табакерку. Кроули неприятно усмехнулся. — Мальчишка явно не твой – уж прости, не ариец и... безрукий? Понял, приёмыш. Отныне в лоне церкви, преисполненный внезапным достатком, благодатью и благодарностью. Очень удобно, должно быть. Личный мальчик для утех. Как низко, святой отец, настолько, что я в восхищении. Правда! Интересная мысль, надо сказать... революционная! Тут вы опередили, к вашей чести, не только время, но и меня самого! Острая судорога отвращения перекосила моё лицо, а Мюррей, к величайшему удивлению, был спокоен так, будто чего-то подобного и ожидал от собеседника, будто-то бы это был само-собой разумеющийся монолог о погоде за окном. — Что на счёт записей? — Хм! Может быть. Не знаю... Не помню, когда я вообще вёл дела с Уэскоттом. Записи архимагистра Алистера Кроули ты здесь найдёшь куда вероятнее! — Куда вероятнее то, что твои записи не стоят и выеденного яйца. Твой орден совершенно точно не мог проделать работу, которая меня интересует. Даже в своих самых смелых мечтах; их, уверен, немало, но все они донельзя низменны. Презрение внезапно стало между ними взаимным, и Кроули взглянул на пастора куда менее благодушно и куда более осмысленно: — Ты же понимаешь, что твое мнение об ордене будет стоить тебе двойного пожертвования? Или тройного?.. Может статься, что с каждым твоим словом цена будет расти в геометрической прогрессии. Так что я не против – продолжай злословить, святой отец. Мюррей пробормотал что-то едва различимое, и бархатный мешочек со звучным звяканьем приземлился на журнальный столик, прямо под нос Кроули. Столь пренебрежительный жест никого не смутил. Чернокнижник посмотрел на «пожертвование» с огромным интересом и тут же перепрятал, явно не собираясь удовлетворять моего любопытства относительно того, что внутри мешка. — Под рабочим столом ящик с корреспонденцией и макулатурой. Располагайтесь, святой отец, может и найдёте чего. Мюррей устремился из гостиной в спальню (едва ли Кроули располагал тут кабинетом), и я – уже по традиции – был готов составить компанию, вот только: — Никаких маленьких мальчиков! Там и твоё присутствие очень нежелательно... для ауры. — Одним вредителем больше, одним меньше. Тебе-то что? — Нет ауры – нет общения с духами – нет оккультизма. И не будет тебе никаких записей! Аргумент указывал скорее на баранье упрямство, чем на что-либо иное, но Алистер был весьма твёрд в своих требованиях. Пастор ещё немного поспорил с ним, поскрипел зубами – да так, что это наверняка было слышно и на соседней улице – и сдался. — Что бы ты там ни возомнил, мальчик – волшебник. Не думай, что он беззащитен. Впервые в жизни я был одновременно польщён и унижен чужой оценкой. Мюррей как бы указал на то, что я грозный малый да и вообще не пустое место, но в то же время я был явно обречён на приставания. В совокупности с тем фактом, что грозным малым я всё же не был, высказывание вызвало поверх прочих двояких чувств – тревогу. И тут я вспомнил, что обо мне совсем недавно говорил Кроули, и на лбу выступила испарина. Будь я проклят, но лучше уж вопреки предостережению Мюррея поболтать с архимагистром, чем дать тому время задумать что-то: — А вы ведь тоже... маг? — А твой папочка разве не рассказывает тебе на ночь страшилки об антихристе и самом богомерзком чернокнижнике нашего времени? Я слышал о том, что в своё время отношение общественности к Кроули как к чудовищу, того очень потешало, но увидеть своими глазами расцветшую от неприятных слов улыбку было дико. — Мой «папочка» как-то по латыни больше. — И это было очень досадно. Я чувствовал себя студентом первого курса, которому вместо его науки начали преподавать постороннюю ерундистику, которая едва-едва пригодится. — Это вздор. Для магии латынь не обязательна. — Да. Пожалуй, вы правы. — Вступать в спор или дискуссию я за неимением аргументов не стал. — Для магии латынь совершенно не обязательна! — Зачем-то во второй раз воспроизвёл мысль Кроули, как для умственно-отстающего ученика. И, как ни странно, это возымело эффект. Я сделал мысленно на этом месте пометку и был готов с огромным вниманием слушать чернокнижника дальше: — Магия – это наука и искусство вызывать перемены в соответствии с Волей. И абсолютно любую желаемую перемену можно произвести с помощью Силы надлежащего рода и надлежащих средств. Скажем, если я пожелаю изготовить унцию хлорида золота, то возьму подходящую смесь кислот в достаточном количестве и в подобающей концентрации, и помещу их вместе с необходимым количеством золота в такой сосуд, который не разобьется, не протечет и не протравится. Всякая магия требует исполнения своих особых условий.* Хм, неплохой вышел пример. Надо добавить это в книгу. Я шокировано осмыслял сказанное. — По-вашему, выходит, что любой человек владеет магией. — А, по-твоему, нет? Ехидный вопрос меня уколол, заставив почувствовать, что то единственное, что сделало меня в этом мире особенным и неприкосновенным – какая-то безделица. Я, растеряв весь свой страх перед этим человеком, перенял его грубоватый тон: — Скажите честно, вы хоть колдовать умеете? В популярном значении этого слова. — Давай-ка посмотрим... С чего бы начать? Кажется, у вас это называется прорицанием или ясновидением. Так вот, я вижу, что недавно ты перенёс три тяжёлые травмы: две физических и одну душевную. И физическое гложет куда больше (очень понимаю). Ежесекундно ты испытываешь фантомную боль в утраченной руке и вполне реальную – в этой забавной головке, которую всё ещё носишь на своих плечах. А может одно связано с другим? Как целитель могу предложить средство! Мне и самому помогает. Раньше я не замечал пёстрый строй флаконов на журнальном столике. Но это были не зелья. Вполне аптечного вида этикетки крупным шрифтом гласили: "Extractum Opii siccum" – сухой экстракт опия, "Heroin-Hyirochloride", "Cocaina pura" и "Balsamo Del Peru"... Многие вещи в переводе и представлении не нуждались; я смотрел на флаконы, как баран на ворота. Всё это можно было купить в обыкновенной аптеке. Один рецепт – и ты можешь принимать наркотик каждый день, чаще чем кофеин и всё, что недоступно сейчас, но привычно в будущем. От мысли, что я имел все права на такие «лекарства», к горлу подступил ком и тошнота. — Надо же... — От испытываемого шока мышцы лица словно одеревенели. — А когда-то я назвал Мюррея жуликом. Кроули едва ли мог понимать, к чему я клоню, но улыбнулся благосклонно. (Нет, куда вероятнее то, что улыбка была подарена не мне, а флаконам). — Но если реальный маг – «жулик», то кто тогда есть легендарный Алистер Кроули? — Это маггл. В гостинную вошёл Мюррей. Как всегда донельзя вовремя и с таким выражением лица, будто мы все тут грязь, налипшая на подошву его ботинок. Я мог только гадать, что пастор подумал о моей задушевной беседе с человеком, с которым мне было строго-настрого запрещено говорить. — Мы уходим, Кристиан. Я нашёл всё, что мне нужно. Пастор схватил меня под здоровый локоть и потащил на выход так, будто я собирался упираться. Стало одновременно смешно и грустно. — Заходи ещё, Мюллер! И передавай привет Герру* Гриндевальду! Кроули рассмеялся. Совсем не по-человечески. Безудержно. Судорожно. — Diabolus*... Дверь захлопнулась, и опекун оттащил меня от неё, как буксир, но громкость смеха лишь росла, словно Кроули был где-то рядом. *Hochdeutsch — литературный немецкий язык без каких-либо диалектизмов. **«Проект Манхэттен» — кодовое название программы США по разработке ядерного оружия. ***SATs — [здесь] переводные экзамены из Младшей (Junior) в Среднюю (Secondary) школу по системе образования Великобритании. ****Лос-Аламос — населённый пункт в штате Нью-Мексико. Там была создана Лос-Аламосская национальная лаборатория для работ по Манхэттенскому проекту. *****Аблятив (лат. ablativus casus) — падеж, указывающий на исходный пункт траектории движения одного из участников ситуации. ******Почти дословное цитирование Кроули по его книге «Магия в теории и на практике». *******Герр (нем. Herr) — вежливая форма упоминания мужчины. ********Diabolus (лат.) — Дьявол.