«Пожалуйста, г-господин, прошу В-вас…»
«Ты усвоить урок, Russland?»
***
Так грубо, так жестоко, так неправильно и так не по-человечески… Все казалось таким бессмысленным, идиотским сном, который вот-вот должен был закончиться. Закончится и эта промозгласть, и этот звук хлюпанья сапог по жижной грязи осени, которая смешала в себе опавшие подгнивающие листья, желтую траву и пыль выхлопов военных машин, и эти широкие спины немецких солдат, которые казались такими огромными, загораживали свет, которого и без того не было, ведь небо заволокло еще от первых самолетах, и это ощущение приклада сквозь шинель, от которого стыла кровь в жилах. Ему так хотелось, чтобы это кончилось, так хотелось до-… нет, домой ему точно нельзя. Если не убили здесь, то убьют дома. А если проследят за Россией? Нельзя, нельзя говорить. Ничего никогда нельзя… Хоть в чем-то стабильность.***
Россия шел к машине, которая не смогла проехать через грязь. Руки опять были связаны, но ему не было до этого дела. Кругом какая-то немецкая речь, приветствия их достопочтенного фюрера, а русский все шел, делая быстрые шаги, на дрожащих от усталости и страха ногах. Взгляд все так же был направлен под ноги вниз. Он уже не фокусировался на чем-либо конкретном, а просто смотрел. Глаза покраснели и опухли от слез. Республика не плакал, лишь его губы дрожали от усталости моральной и физической. — Setz, (сядь) — славянин послушно сел в Хорьх-901 типа 40. Базовая средняя машина немецких командиров. Одним словом: ничего примечательного. По бокам уселись двое мужчин, сдавившие мальчишке плечи. На переднем сидении, рядом с водителем Хорьха сел Рейх, все продолжая раздавать указы на непонятном языке. Такая прямая осанка, гордый, снисходительный взгляд холодных глаз. И тем не менее вид у него был утонченным. Пускай немец и был груб, но… мимика лица, прикрытые ресницами глаза, неслышные вдохи и, как нестранно, очень приятный аромат. Как понял Россия, он исходил от волос нациста, которые были уложены и блестели натуральной гладкостью, чуть завиваясь. Славянин бы не сравнился с этой роскошью своими паклами. Несмотря на это, в фашисте было место и для мужественности. Мужчина явно был не из слабаков. Это было видно и по широким плечам, и по рукам. Такие длинные пальцы, тонкие, но тем не менее пропорциональные. Ладонь лежала на периле авто, и республика невольно взглянул на эти постукивающие по обивке пальцы. «По длине можно определить размер… У него, судя по всему, большой… Мои пальцы можно сравнить с колбасками…» — парень хмыкнул сам себе. Славянина вывел из раздумий сильный толчок в бок.***
Машина сменилась аэропортом, аэропорт — самолетом, самолет — вновь аэропортом, а аэропорт — снова машиной.***
В этот раз русский вглядывался в окна, пытаясь увидеть что-то интереснее серых кресел автомобиля. Там мелькали дома, украшенные флагами со свастикой, люди, как военные, в форме, так и гражданские. Такие же люди, как и в СССР… такие же смертные люди, такие же беззащитные, такие же, страшащиеся войны, с такими же детьми, но совершенно иным восприятием происходящего. Республику вновь посетила тоска. Юноша откинулся назад, вспоминая их семейные посиделки, домашние семейные посиделки с книгами и чаем. Он скучал по совместным вечерам, когда отец еще не выбрал приемника, когда отец был… добрым? Мысли прервал новый толчок. В этот раз они были на частной территории коттеджа. Дом был так же с флагами. Россия оглядел место, в которое его потащили, но не упирался. Когда же парень встретился взглядом с одним из немцев, опять посмотрел в пол. Он не сопротивлялся, даже когда его потащили в подвал, хотя это уже было тревожным звоночком. Русский искренне надеялся, что там будет просто камера. Мир рухнул, когда его ввели в комнату. Куча орудий пыток, кандалы — все было на месте, а главное аккуратно разложено, вычищено, будто специально для него. Руки ему высвободили лишь на 10 секунд. После они были закованы уже в железо. В камере остался только Рейх. Мужчина молча натянул на себя перчатки, проходясь пальцами по разным ножичкам, находившимся на столе. — Russland, Russland. Зачем же бегать ты от меня? Ты так хотеть боль? — нацист перевел взгляд на республику. — Нет, пожалуйста, я больше не буду. Я не буду Вам грубить, не буду перечить, пожалуйста, — славянин уже бился в истерике. От прошлой смелости не осталось и следа. Парень выглядел, как маленький ребенок, испугавшийся поезда… но только вместо железной машины был человек. — Прошу Вас. Немец улыбнулся и все же выбрал скальпель. Младший продолжал биться, ноги отказали от страха и он просто повис у стены. Фашист медленно провел ножом по горлу юноши. На рубашку медленно потекла горячая алая жидкость, обжигая кожу, а мальчик заскулил, как это делают песики. На глазах появились маленькие капельки слез, а Рейх продолжал водить по телу, заползая острием под одежду. Кожа была почти полностью в неглубоких порезах. От такого вряд-ли останутся шрамы, но вот боль… жуткая боль. Старший взял ведро соленой воды и плеснул ею на младшего. Соль начала разъедать раны, оставленные ранее. Республика выгнулся, крича от боли. Из глаз лились слезы, а голос срывался на визг. — Пожалуйста, г-господин, прошу В-вас, — голос дрожал, как и все тело. Мышцы то напрягались, то вновь расслаблялись в конвульсии, но боль все не проходила. Фашист погладил мальчика по лицу. В руке уже было новое орудие. Глаза заплыли от слез, а потому Россия не сразу распознал… клеймо. Клеймо, коим клеймили пленных. Раскаленный металл прикоснулся к правой стороне живота. Парень взвыл, снова выгибаясь. Это и было ошибкой: он лишь сильнее прижался к клейму. Россия выдохнул, когда от него отлепили подостывшее железо, а после и вовсе вырубился. — Для наказания достаточно… Russland… Это был четкий шепот. Немец огладил голову измученного мальчика вновь, а после в камеру зашли слуги. Славянина оттащили в комнату, где помыли, одели и уложили на кровать.***
Помещение было просторным, светлым. Комната никак не могла сравниться с предыдущей. Сбоку стоял шкаф, по центру — кровать, у окна — письменный стол. Так же была и еще одна дверь. За ней находилась личная ванная. Она так же была в светлых оттенках. Там находилось все, что нужно 16-летнему парню: от шампуня до бритвы. Это поместилось туда в то время, как парень был в отключке. Слуги даже купили русскому одежду. На рубашках, брюках были вышивки со свастикой. Так делалось лишь ради пропаганды нынешней власти и устройства.***
Рейх же ждал пока вся эта беготня закончится. В этот день после «эмоциональной разрядки» мужчина занялся работой. Надо было не просто следить за выполнением плана, но и организовывать пропаганду, производство, поднимать боевой дух, следить за новыми разработками военных технологий. Немец целиком был в бумагах, но дело шло хорошо, а потому тот был искренне доволен своей работой. Выпроводив всех слуг, старший вновь поднялся на второй этаж дома. Он зашел в комнату юноши и сел рядом на кровать. Дыхание выровнялось, а покраснения на лице спали. Нацист гладил Россие волосы, перебирая их между своими пальцами. — Ты усвоить урок, Russland? — фашист чуть улыбнулся, подрагивающим во сне мускулам личика.***
Через пол часа Рейх вернулся к себе. Немец запер свою дверь и встал у окна. Нацист достал портсигар с зажигалкой и закурил, выдыхая густое облако никотинового дыма на улицу. Ночь была спокойной. Ветра не было, а в воздухе скопилась осенняя сырость. Мужчина выкурил третью сигарету, а после отложил все в стол. Он еще часами наблюдал за пустым спокойствием внутреннего сада. Когда часы послушно пробили три, Рейх наконец отделился от подоконника. Старший прошел в свою комнату. Там он разобрался со своей одеждой, а после лег спать, предварительно выпив успокоительное-снотворное. Немец еще долго пялился вверх, но уснуть у того получилось нескоро.