Триптих

Стас отводит взгляд и показательно не замечает тоскливого взгляда напарника. Сам удивляется, что прокатило, и Паша — Иван — обидчиво вздыхает и возвращается к бумагам, потому что обычно его взгляды Стасу до сердца доставали. До сердца и ниже тоже, и он не про желудок. Попал ты, капитан. Лучше б воровал больше, а не влюблялся в тонких, сумасшедших мальчишек на десяток лет моложе. Паша морщит нос, раздумывая над несходящимися деталями, а капитан на него слюни пускает, едва скрыть получается. Паша встряхивает руками, как породистый, воспитанный конь копытами, а Стасу алкоголя перестает хватать, чтобы стереть это из памяти. Паша поправляет высокий воротник черной водолазки, а Стас отчаянно мечтает понаставить там отпечатков своих зубов. Едва ли это удастся скрывать долго, чай, не дурак Алпатов — или как там его — и его внутренний голос — тем более. Стас подозревает, что «Артур» Паше обо всем и рассказал в своей странной манере, поэтому мальчишка от него шарахается. «Хочет тебя на место трупа завалить, а что кровати зря пустовать.» «Да ты посмотри, как он смотрит. Как бы не поджёг тебя взглядом.» «Представь, как он попросит за свою помощь телом расплатиться. Ты ж пойдешь, ты ж у нас добрый. И капитан тебе не безразличен…» Стас вычленяет это из невнятных разговоров, когда Паша думает, что его никто не видит, с записи маленькой портативной камеры — чего уж таить, грешен — в кабинете за зеркалом в комнате допросов. Стас сам себе кажется сумасшедшим и повернутым на тонких запястьях и тощих рёбрах. Пашу — Ваню — бы откормить, привести в человеческий вид, желательно не только регулярным питанием, но и домашним теплом, заботой, любовью. Тщетно его Стас шавермой подкармливает и бесконечно поит кофе. Тут другое нужно, нежное и чистое. Между ними начинает искрить, когда мальчишка робко, но спокойно реагирует на завуалированный комплимент и смотрит своими невозможными тёплыми глазами, будто догадывается обо всем. Стас сглатывает. Может и догадывается, черт его знает, что в этой дурной голове происходит. Полнейший хаос во главе с придурочным Артуром, который его все ещё терпеть не может. Они как будто играют в игру «кто больше продержаться», и Стас вынужден признать, что терпит с трудом. Он предпочитает считать, что сдались они одновременно, когда Красивцев его-таки зажимает в их кабинете, и Паша жмется целоваться, нежный, как девчонка, какой-то трогательно тактильный и доверчивый. От этой искренности в глазах мутнеет, и Стас опрокидывает мальчишку на стол, сметая бумаги и мелкие вещи. Он ожидает, что Паша будет сопротивляться или испугается, но парень разводит ноги и откидывает голову, открывая шею. Будто сдается без боя. Стас даже теряется: Паша ему сразу, без разговоров протягивает всю душу, вверяет тело, позволяя делать все, что Стасу заблагорассудится, хотя тот знает, что до него Паша с мужчинами — никогда. Стас и рад бы его взять сразу, присвоить себе, но совесть не даёт драть насухую по слюне, и он тащит мальчишку в машину, потом гонит по ночному городу, как сумасшедший — почему «как». До Пашиного дома ближе, и Стас думает, что Алпатов — человек почти семейный, смазка и резинки найдутся, а если и нет — Стас сможет долго-долго растягивать его на светлых простынях, заставляя кричать. От вкусной фантазии бросает в жар, и целоваться они начинают уже в лифте, и Стасу наконец удается дорваться до сладких тонких губ и до острых скул. У него сердце заходится болезненной нежностью, когда приходится Паше помочь дверь открыть: руки у напарника трясутся и ключ в скважину не попадает. Впихнуть Пашу внутрь, перехватить, чтоб не грохнулся ненароком в темноте, захлопнуть дверь, отрезая им обоим путь к побегу… Пусть хоть небо рухнет, хоть шеф в двери ломится, Стас Пашу сейчас не отпустит. Никогда не отпустит, если уж честно говорить.