невидимая нить

Казуха помнит последнее цветение вишни в Иназуме, когда он впервые признался в своих чувствах. Это было похоже на маленький фейерверк чувств. Дрожащие пальцы. Неловкая улыбка. Румянец на кончиках ушей. Тогда ему было так счастливо и спокойно, как никогда прежде, и все казалось чудесным, прекрасным и полным надежд на светлое будущее. Если бы только Казуха знал, что осенью того же года у него отберут все самое важное из жизни, вырвут раскаленными тисками вместе с сердцем, разорвут на мелкие клочья в придачу с душой. Возможно, тогда бы он никогда не признавался, никогда бы не влюблялся и никогда бы даже не приближался, чтобы не раниться самому и не ранить других, даже если он прекрасно осознает, что это абсолютно невозможно – скорее похоже на бред сумасшедшего. Та любовь так глубоко пустила корни, что теперь ее отголоски всюду преследуют Казуху – во снах тоже преследуют. Казуха все еще слышит его голос, все еще ощущает его вкус на губах, видит его по-родному теплую улыбку и кричит сквозь сон, хотя и выходит немо, беззвучно, отчаянно громко, но слишком тихо. – Томо! Казуха задыхается. Его душит своими ветвями та цветущая сакура, прорастает сквозь его тело соцветиями привязанности и медленно, мучительно убивает. Сдвинуться с места кажется непосильной задачей – Казуха застыл на месте и больше не может идти дальше, очутившись во временной петле, возвращаясь в тот день каждую ночь, видя Томо даже наяву: в случайных прохожих, в местах, где они никогда не бывали вместе, в отражении собственного клинка. И именно потому ему так тяжело возвращаться в Иназуму, потому что все тут напоминает о Томо. Оттого Казуха полностью теряется, застывает, пока весь мир продолжает нестись вперед на невероятной скорости. Сам же Казуха не поспевает, совершая лишь полшага, пока все остальные уже давно скрылись за горизонтом, продолжая жить. Может, все дело в том, что Казуха просто потерял всякий смысл своего существования, ведь в груди больше нет никаких чувств, кроме всепоглощающей пустоты, сдавливающей ему сердце. – Казуха! – окликает его знакомый голос одним вечером, когда он сидит на краю скалы, разглядывая бескрайний океан, скрывающий бесчисленное количество тайн и загадок. Он такой тихий, безмолвный и бездонный. Слишком пугающий, но почему-то столь понятный Казухе за дни проведенные на корабле вместе с Бэй Доу. В какой-то момент он даже проводит между собой и океаном параллели. Казуха оглядывается и замечает позади себя Горо и слегка напрягается – еще одно болезненное напоминание о тех днях, когда все в мире казалось беззаботным. – Привет, – произносит как-то тише и осторожнее обычного Горо, будто боится испугать Казуху, – наверное, и сам прекрасно понимает, что тот чувствует в его присутствии. Казуха в ответ лишь кивает, обращая взгляд обратно на горящий горизонт, пока Горо присаживается рядом, а после почти сразу предлагает ему свой бенто. Казуха отвечает тихим «спасибо» и отказывается, ссылаясь на то, что совсем не голоден. Вдвоем они сидят в тишине несколько долгих минут, глядя на постепенно угасающий небесный пожар, оседающий лиловой дымкой над океаном. Казухе хочется что-то сказать, спросить, признаться наконец-то, что умирает, но ничего не выходит, ведь в горле комом стоят сожаления и не дают ему сказать ни слова, даже если они обрывчатые и невероятно важные. – Ты ведь до сих пор по нему скучаешь, правда? – мягко произносит Горо, и этим вопросом заставляет Казуху вновь застыть, словно прямо сейчас его ударили под дых, выбив весь кислород из легких и не оставив ни единого шанса вдохнуть вновь. Конечно, помнит. Но лучше бы не. Казуха отчего-то думал, что Горо уже оставил Томо, имя которого почему-то он так боится произносить (возможно, лишь боится глубже ранить Казуху), в прошлом. Даже страшился этого. Опасался, что и сам однажды забудет и тогда Томо окончательно перестанет существовать, даже если просто в мыслях. Горо вздыхает, глядя на свои ладони, исчерченные бесчисленными глубокими шрамами. – Просто я хотел сказать, что он не хотел бы, чтобы сейчас ты о чем-то сожалел, – свой взгляд теперь он направляет на Казуху, невесомо улыбаясь. – Он слишком сильно тебя любил, чтобы сейчас причинять тебе боль. – Но причиняет, – отвечает Казуха и в тот же миг закусывает губу. Единственные моменты, в которые Казуха ощущает себя хотя бы чуточку живым, – это время, когда он остается, как бы это ни было иронично, один на один с собой среди запутанных улочек Иназумы, бескрайних просторов островов, где гуляет солоноватый бриз и нежно светит солнце. Тогда он почти ощущает присутствие Томо, представляет, как они вдвоем шагают вдоль магазинчиков оживленного города, вдоль пляжа, босыми ногами ступая по кромке воды, вдоль запутанных троп уводящих вглубь лесов. Они говорят обо всем на свете, смеются из-за разных глупостей и рассказывают друг другу какие-то истории. Казуха всегда непременно упоминает, что у него все хорошо, даже если это совсем не так, что у него много друзей, он путешествовал по морям на корабле, встретил огромное количество замечательных людей, повидал целый Тейват. Как бы он хотел это все рассказать в действительности, а затем выслушать рассказы Томо и узнать, что у него тоже все замечательно. Если бы только он был сейчас рядом. – Я знаю, – Горо будто отвечает на неозвученное желание. И в Казухе что-то отзывается ломающей кости болью. Он знает, что все любили Томо, знает, как сильно по нему скучают, но все равно двигаются дальше. А Казуха просто не может. – Все будет хорошо, – произносит вновь Горо, глядя на закатное небо, под которым однажды так же сидели и Казуха с Томо, что-то обсуждая, а после целуясь, занимаясь любовью прямо под звездами, – правда. Просто нужно время. – Я не хочу, чтобы эта боль проходила, – Казуха понимает, что время лечит, притупляет боль, стягивает даже самые глубокие раны. Но ему так страшно, что однажды он просто забудет Томо, забудет все их моменты, забудет звук его хрипловатого голоса, забудет цвет его глаз, его запах, все те дни, которые они провели вместе и порознь, забудет даже последнее цветение вишни, когда мир существовал еще лишь для них двоих. Боль уходит – вместе с ней и воспоминания, которые эту самую боль и причиняют. Так жестоко. Жутко несправедливо, – потому что тогда однажды точно его забуду. И произносит он это надрывно, но тихо, словно это ветер, гуляющий меж крон деревьев, вздымающий волны и разгоняющий тучи. Впервые за долгое время Казуха ощущает, как по его щекам текут горячие, обжигающие его обветренную кожу, слезы. Он не плакал даже в тот день, когда Томо не стало. Не плакал, когда в спешке покидал Иназуму лишь с одним-единственным напоминанием, оставшимся о Томо, – его глазом бога. Не плакал, когда явственно ощутил его прикосновение в тот момент, когда смог отразить атаку Сегуна. Но теперь почему-то плачет и даже не знает почему, но эта боль его разъедает. И наконец-то освобождает место для чего-то нового и счастливого.