невидимая нить

Теплый летний вечер в Иназуме догорает искрами костра, остается разводами морской воды на прилипшей к телу ткани одежды, переливается жемчужными отблесками на влажных ладонях. Тома глядит туда, где садится солнце над океаном, и пытается придумать очередной сценарий, в котором он бы остался в родном Мондштадте: его жизнь была бы совсем другой – может быть, чуть более счастливой и размеренной. Если бы в тот самый день он не решился пуститься в далекий путь, был бы он другим человеком? Тома искренне любит иназумские вечера, здешнюю прохладную морскую воду, февральские морозы, во время которых все кругом укрывается мягким белоснежным покрывалом и застывает в мимолетном мгновении счастливого немого покоя: тогда даже кажется, что вечность, к которой так настойчиво стремится Сегун, прямо здесь и сейчас на секунду у него в ладони – нетающей снежинкой. Летом же вечность у Томы отпечатывается в сознании высоким-высоким синим небом и краткими секундами, когда солнце – огромный золотой диск – вечером касается кромки безграничного океана, и на его поверхности на долю мгновения начинают танцевать маленькие огоньки. Когда же моргнешь, то эти самые огоньки уже испаряются, и вечность вновь исчезает, убегает сквозь пальцы, как сухой песок. Тома учится этой хрупкой вечностью дорожить, потому что прекрасно знает, что однажды даже нечто бесконечно долгое заканчивается. – Снова совсем один тут, – доносится из-за спины Томы знакомый голос господина Аято. – Смотришь на закат? – На огоньки. Аято присаживается на песок рядом с Томой и одаривает его теплой улыбкой, а после тоже глядит вдаль, будто бы тоже пытается увидеть те самые пляшущие огоньки на водной глади, о которых твердит Тома. А может, и на самом деле пытается их разглядеть, смиренно выжидая нужный миг. Тома за все то время, что он провел в поместье Камисато, так и не научился понимать мыслей Аято ни на самую малую долю. По его выражению никогда не понять, радостно ли или больно ему, а словами добиться нужного ответа от Аято Томе тем более никогда не получалось – наверное, никогда и не получится. Но он находит в присутствии Аято некое эфемерное и теплое ощущение внутри, которое греет ему грудь, несмотря на все недосказанности. – Нужно дождаться, когда солнце будет у самой кромки воды, крепко зажмурить глаза, а после открыть, и океан будет сиять, пестрить золотыми искрами костра, – объясняет Тома, пытаясь ответить на неозвученный вопрос Аято. – Он будет гореть. Тома мягко улыбается – у него это всегда выходит как-то необычно искренне, словно в этой улыбке и радость, и тоска, и родительская забота. В его больших, слегка мозолистых от ежедневной рутины ладонях – тлеющие угольки, а в глазах – добродушные, податливые искры затухающего пламени. Томе кажется, что Аято постоянно хочется его коснуться, тянется вперед, но никогда не осмеливается – может, боится обжечься. Тома его отчего-то понимает, потому сам никогда даже не намеревается сделать первый шаг, протянув ладонь навстречу, потому что страшится, что у Аято не останется другого выбора, кроме как сгореть, превратившись в облако морской пены. – Хорошо, – отвечает Аято, вновь окидывая Тому мимолетным взглядом. Их ладони, утопающие в мягком песке, находятся в считанных сантиметрах друг от друга. Если хоть кто-то из них чуть двинет пальцами в сторону, они непременнно соприкоснутся с чужими. Тогда, наверное, между ними бы проскочил электрический разряд, от которого они непременно вздрогнут, а после рассмеются. Глупо и беззаботно – от резко наступившего облегчения. – Тогда я подожду с тобой. Дожидаясь нужного мгновения, они вдвоем невольно застывают в собственной маленькой вечности. Зеркальное море. Пылающее лиловыми призраками-облаками небо. Прощальные теплые поцелуи лучей остывающего солнца. Мир, где только Тома и Аято в бесконечном иназумском лете, разукрашенном в оттенки тоскливого фиалкового и жизнерадостного алого. Мир, где после 31 августа вновь наступает 1 июня. Мир, где с неба падают звезды и затухают в глубинах океана, заставляя его танцевать, праздно сиять в сумеречной тихой мелодии вечера. В этой бесконечности Тома каждый день ощущает, как теплые и немного пугающие чувства все глубже пускают корни в его душе, чтобы на следующий день расцвести сливовыми бутонами. Солнце медлительно, но неумолимо быстро приближается к горизонту, готовясь погрузиться в морские пучины. – Зажмурься сейчас, – произносит Тома, заставляя Аято перевести взгляд на него, а затем легко кивнуть в ответ, – и когда я скажу, откроешь глаза. Еще пара секунд, несколько томительных мгновений, и океан всполыхнет. Тома отчего-то затаивает дыхание, и слышит лишь морской бесшумный прибой и размеренное дыхание Аято, похожее на тихий бриз. Он не может отвести взгляд, совсем не хочет смотреть на танцующий океан, а только лишь желает еще хотя бы одно мгновение, в котором он смог бы застыть в этом моменте вместе с Аято. – Сейчас, – негромко на выдохе проговаривает Тома, и Аято приоткрывает веки. Морская гладь сияет золотом, будто бурлит огненными красками, переливается апельсиновыми оттенками и слепит, от чего Аято слегка жмурится, но не отрывает взгляд от зрелища. Что-то внутри него трепещет от увиденного, будто ему открылся некий таинственный, прежде неизвестный секрет мироздания. В груди что-то щемит и ноет, и Аято даже не знает, хочется ему сейчас расплакаться или засмеяться. – Какая красота, – единственное, что получается у него произнести, прежде чем картинка перед глазами начинает плыть оттенками синего, постепенно угасает, тухнет, заслоняется сумрачной дымкой. А затем он видит глаза Томы, направленные на него, и в них он замечает все тот же полыхающий золотой океан, застывший в мгновении, пропавший в одну секунду в реальности, но оставшийся на вечном повторе где-то между ними обоими, между днем и ночью, между прошлым и будущим. Аято ощущает, как медленно и верно утопает без шанса на спасение, задыхается, покрывается ледяной корочкой на самом дне, видя перед собой лишь бесшумно качающиеся стебли водорослей, тени призрачных рыб и далекое, недостижимое сияние. – Красота, – повторяет почти глухо, шепотом, неслышно Аято, когда понимает, что крепко держится за теплую-теплую ладонь Томы. И теперь он, наконец, выныривает, вдыхает полной грудью и почти теряет сознание от резко подступившего кислорода и предательски ударивших в грудь чувств-иголок, чувств-фейерверков, которые не позволяют ему произнести ни слова. Оттого Аято лишь крепче хватается за ладонь Томы и обнимает его. На фоне слышно, как спокойные волны разбиваются о берег брызгами, в которых все еще можно заметить, если присмотреться, играющие осколки утонувших звезд. Тома сам похож на маленькую звезду – горящую, но совсем легко, будто бы он домашний очаг, окутывающий уютным теплом, – но все равно достаточно яркую, чтобы стать путеводной. – Пожалуйста, не отпускай пока меня, – слышит негромкие слова Аято Тома, – хочу запомнить. Тот лишь крепче его обнимает в ответ, пытаясь не позволить этой счастливой и беззаботной вечности закончиться, даже если завтра вдруг начнутся осенние дожди, сливовые бутоны увянут, а на небе не останется больше звезд, готовых сорваться с места, чтобы озарить океан.