невидимая нить

Чайльд задыхается. Он не совсем понимает, от нехватки ли кислорода это или от переполняющих его чувств. Глупых чувств, которые ему хочется вырывать из груди вместе с сердцем, но он прекрасно понимает, что даже такие радикальные меры не решат его проблему – саднящую, ноющую, назойливую, немного приятную в своей трепетной нежности. Нет, она нисколько не приятна – в этом Тарталья пытается себя убедить из всех сил. Ему от нее неподдельно плохо, будто он изрядно выпил крепленного вина, но не чувствует опьянения – только легкость, от которой хочется то ли танцевать, то ли кричать, чтобы все кругом знали, каково это. Каково это для Чайльда ощущать, как его сердце начинает биться чуточку быстрее от каждой мимолетной мысли об одном-единственном человеке. Человеке, который ему не просто очередной враг или соперник. Человеке, из-за упоминания о котором все в груди у него сжимается, и от этого дурацкого чувства он на миг хочет расплакаться, а после – когда отпускает – рассмеяться. Эти чувства у Тартальи на грани ледяной ненависти и приторной привязанности. И это ощущать Чайльду совсем не нравится, потому что он привык, что внутри у него – пустота, ледяная безлюдная пустыня, вселенная, томящаяся в своем гордом одиночестве. Но теперь все свободное пространство, образовавщееся внутри Тартальи от нехватки теплоты и заботы, каким-то чудесным образом заполняется эфемерным щекочущим чувством предвкушения. Будто у него есть шанс на то, чтобы почувстовать себя счастливым. – Какое-то недоразумение, – шипит себе под нос Чайльд, избивая голыми кулаками тренировочный манекен, выкрикивая все то, что ему гложет душу: – Не хочу это чувствовать! Он бьет манекен изо всех сил и замечает на нем кровавый след от собственных разбитых в кровь костяшек. Никакой боли он чувствует, потому что его мысли сейчас заняты совсем другим, да и все его ощущения сейчас направлены на то, чтобы придать хотя бы какую-то вразумительную форму всему тому, что у него в последнее время и на уме, и в груди. – Когда это, черт возьми, уже пройдет?! Очередным хлестким ударом Чайльд оставляет манекен обезглавленым. Дышит он тяжело, по телу сбегает пот от приложенных усилий, а в голове – сплошной туман из-за потока мыслей. Как жаль, что на месте манекена сейчас был не Дилюк – тот самый человек, столь назойливо часто посещающий мысли Чайльда. Это же какое-то чертово наваждение, не иначе! Тарталье так сильно хочется убить Дилюка, что его аж трясет. Это наверняка моментально решит все его проблемы, избавит от глупой дрожи в руках, от сбивчивого сердцебиения, неровного дыхания. Просто Чайльд запутался, немного сошел с ума, переутомился – этим он себя убеждает в невиновности, оправдывает перед собственным эго. \ В постоялом дворе Мондштадта комната Чайльда небольшая, но содержит все необходимое для комфортного пребывания. Прямо сейчас она наполняется его собственными приглушенными стонами, которые он пытается унять свободной рукой то ли в попытках сдержать эти звуки за губами, то ли задушить себя. Ни то, ни другое толком не удается реализовать, потому Дилюк снова в его мыслях, а так хотелось бы, чтобы наяву – вместо холодной мозолистой руки Чайльда. – Урод, – выходит полустоном-полушепотом, – как же я тебя ненавижу! Каким-то образом Тарталья научился вымещать все свои эмоции через злобу, даже в такие интимные моменты, как сейчас. Хотя, быть может, если бы эти интимные моменты он был способен разделять с кем-то, то не пришлось бы ненавидеть ни себя, ни других. Ему совсем не стыдно признавать, что у него никого и никогда не было прежде – все эти чувства и плотские утехи совсем ему не по духу. По крайней мере Чайльд привык так думать, потому что прямо сейчас на миг он признается себе, что был бы совсем не против ощутить чужой жар рядом с собой, на собственной коже, на сухих губах. В следующий же миг все его тело содрогается в приятной судороге, и он уже жалеет о том, в чем сознался сам себе. Потому что теперь нет никакого пути назад. \ Очередной долгий мондштадтский вечер Тарталья проводит в «Доле ангелов», где всегда живо и праздно. Сам же Чайльд будто неживой, потому что все его жизненные силы высасывают невыносимые чувства, постоянные размышления и борьба с самим собой. Прямо сейчас он совершает самому себе очередное признание, что приходит сюда каждый день не просто хорошенько выпить, чтобы забыться, но и с надеждой, что вновь встретит холодный взгляд Дилюка, увидит его пылающие огнем волосы, собранные в аккуратный высокий хвост, секундно столкнется с нем плечами – точно специально, но сделает это так, будто случайно. В этот вечер его надежды оправдываются, что только все усугубляет. Дилюк красивый. Просто невыносимый во всех смыслах. И сейчас Чайльд осознает, что ему не хочется сойтись в схватке с Дилюком, не хочется перерезать ему глотку или вспороть живот. Скорее наоборот – ему хочется его обнять, оставить поцелуй на нежной коже, не видившей солнечных лучей годами, оставить на его теле напоминание о себе – нежное, эфемерное, будто он живой призрак. Это так страшно признавать, но при этом так сладостно и легко, что на секунду Тарталье думается о том, что признаться целому миру о своих чувствах было бы так же просто. – Мне как обычно, – произносит Чайльд, и Дилюк тут же принимается наливать уже запомнившееся наизусть за все вечера с Тартальей вино – красное полусладкое. – Пожалуйста, – протягивает тот ему бокал. Чайльд следит за каждым дилюковым осторожным, но при этом элегантным движением. Хочет прямо сейчас взять его за руку, но останавливает себя в последнюю секунду, когда они уже соприкоснулись кончиками пальцев держась за один бокал. Тарталья сразу делает несколько глотков терпкого алкоголя и произносит первое, что приходит в голову, потому что больше терпеть не способен: – Ты красивый, – ему вовсе не стыдно за собственные слова, потому что он говорит искреннюю правду. Первые возникшие в мыслях слова всегда самые правдивые. Дилюк на момент тормозит и глядит на него каким-то непонятным, нечитаемым взглядом, а затем смягчается и – Чайльд готов поклясться – легко улыбается. Он впервые за все время видит улыбку Дилюка, а оттого теряется и ощущает, как на его щеках появляется обжигающий румянец. – Спасибо. И сердце Тартальи в это самый миг, наверное, точно замирает на несколько секунд, чтобы затем вновь забиться так быстро, как никогда прежде. Да, у них с Дилюком слишком много противоречий, слишком много тайн и недосказанностей, слишком много холода, но, похоже, что самые искренние и неподдельные чувства способны сдвинуть что угодно с мертвой точки. Шаг за шагом. Понемногу. С огромным трудом и невозможным усилиями, но первый шаг уже сделан, а он, как известно, самый сложный. Тарталья в ответ Дилюку улыбается и терпеливо дожидается окончания его смены, чтобы предложить не сойтись в схватке, а прогуляться по ночному Мондштадту. Может быть, Дилюк проведет ему экскурсию, а может, расскажет обо всех известных ему созвездиях. Хотя скорее он откажет, но Чайльд, честно говоря, этого совсем не боится, ведь теперь знает, что будет настойчиво пытаться вновь и вновь, потому что его чувства уж точно не собираются пропадать так легко. Именно так Тарталья наконец дает себе шанс на счастье.