***
В «Кобылью голову» набилось человек десять-пятнадцать самого отталкивающего вида, и, пока Бреннан уводил через заднюю дверь официантку, в зале началось несколько драк. Звенела посуда и гремела грязная ругань. Бреннан взялся за переносицу. Если он сейчас заявит, что закрывается, это почти наверняка не поможет избавиться от этой шайки… Полный трактир живых мертвецов. Его острый глаз заметил, между прочим, у тех покойников, что были поплотнее, следы в виде рубца поперёк горла. Другие, если не щеголяли голыми костями черепа, были довольно синюшными на лицо и все как один — с петлёй на шее. Покойники не только выглядели, но и вели себя преотвратно. Все они были уже навеселе и теперь продолжали испытывать действие алкоголя на мёртвое тело, и очевидно, не собирались платить за выпивку. Бреннан помог надеть пальто последней бывшей в трактире даме, и она со своим спутником спешно выскочила на улицу. Затем Бреннан выудил из лап шумной толпы своего помощника, с которым начался было какой-то блатной разговор, и который стоял, красный от злости, мял фартук и не знал, что ответить. Когда хозяин потащил парнишку к выходу под улюлюканье и оскорбительные возгласы, тот сказал, что заведение так просто не бросит, тем более не бросит Бреннана здесь одного. Тот молча вытолкал его в шею. — Впрягся за мальчугана? — издевательски протянул покойник, по которому со всей уверенностью можно было сказать, что у него кость широкая, — кости было прекрасно видно в прорехах шерстяных штанов и драной вельветовой куртки. Был он на пол головы выше немаленького ростом Бреннана. — А ты думаешь, тебя самого тут никто не обидит, а, фраерок? — Уймись, ты, ветошь! — возникший из тени человек пихнул мертвяка в грудь, тот сел на стул и, что примечательно, смирно остался там сидеть. — Неужто так весело щемить малолеток? На человеке почти не было лица, но это странным образом ему шло. Блеск хорошо сохранившихся белых зубов хорошо сочетался с живым блеском глаз под выразительными широкими бровями. Сухая как бумага кожа сильно облепляла кости, но даже сквозь эту маску смерти было видно, что при жизни он был эффектным мужчиной. Рубец на шее почти скрывал довольно приличный шейный платок. — Что, Бреннан, — продолжил он и откинул со лба волосы, вальяжной походкой направляясь к бару, — как идут дела? Бреннан промолчал, потому что кто-то снова разбил пивную кружку, но, вздохнув, встал за бар. Он знал этого человека. Это был Франс Морган. У Моргана была обширная биография — был он и вором, и контрабандистом, в какой-то момент переквалифицировался в грабители, а разыскивала его вся полиция Геленбурга, сбившись с ног, уже как террориста, потому что в его лице яростного защитника нашли представители рабочего движения: после расправы над несколькими организаторами митингов, по Геленбургу прогремели взрывы. Под конец карьеры он стал убеждённым анархистом, а теперь он ещё и восстал из мёртвых. Был на нём, между прочим, тот самый чёрный кожаный тренчкот, в котором он ходил при жизни, хотя, насколько Бреннан знал, тренч этот сейчас хранился в каком-то музее криминалистики. Морган поправил на поясе трофейную полицейскую саблю, откинул длинные полы, сел за столик рядом с барной стойкой и закинул нога на ногу. — Я всегда хотел спросить тебя, — сказал он, — какого чёрта ты называешь свою забегаловку трактиром? Он что на тракте стоит? Говори по-человечески, ирландец ты или кто? Это паб! Бреннан налил себе эля, не предлагая посетителю, и выпил. У него от сердца немного отлегло, потому что большая часть публики заскучала и выкатилась на улицу. Появилась надежда, что бар не дограбят до конца и больше ничего не сломают. — Раньше, до того, как Гелен превратился в город, — сказал Бреннан, — эта улица была именно что торговым трактом, и «Кобылья голова» уже стояла здесь. Поэтому это трактир. — Ты как-то весь обрюзг, протирая тут кружки, — продолжил Морган, смеряя бармена пронзительным взглядом. Бреннан слушал молча, не показывая чувств, хотя желваки у него шевелились. Морган помолчал и добавил не без искреннего разочарования: — Если бы ты тогда примкнул к нам, то не стал бы грустной пародией на самого себя. — Надо думать, по той причине, что умер бы? — Не лучше ли умереть за правое дело, чем прожить бездарную жизнь ради набивания кармана? Я был за гробом, и платить там не за что, так что есть ли смысл в накопительстве? Иные, не зная этого, хоронят свои сбережения вместе с собой! — Не лучше ли быть живым, чем мёртвым? — Я знаю, что с тобой произошло. Ты забыл, почему бежал с родины. Отрёкся от своей войны, потому что здесь тебе стало хорошо. Ты поднялся. Раньше в тебе было столько страсти, а теперь с таким-то пузом ты неотличим от любого местного бюргера. Что этот гнусный город делает с молодыми людьми! — Поднялся? — усмехнулся Бреннан. — Думаешь, я богачом заделался, раз заведение до сих пор не прогорело? Не так-то просто держаться на плаву в капиталистическом мире… Уж тебе ли не знать! — Поверить не могу, что когда-то пытался найти в тебе своего союзника. Твоя душа борца за правду умерла в тухлом мире чинуш. Ты стал таким же, как они, и веришь только в деньги… – Я верю, — проворчал Бреннан. — Ты творишь, что вздумается, оправдываешься своими убеждениями, твердишь о какой-то, мать её, справедливости. Справедливо ли то, что ты беззаконно мочишь всех, кто тебе не нравится? Самая что ни на есть справедливость! — «Верю», — передразнил Морган пафосным тоном и, сложив руки, воздел глаза к потолку. — Твоя дряхлая вера протухла так же давно, как ваша фальшивая демократия. Ты — буржуй, тебе удобно на своём маленьком месте и можешь ты только лясы точить. Я верю. Верю в propagande par le fait — пропаганду действием! Если бы у меня была взрывчатка, то я бы сегодня не сжёг негодяя судью, а подорвал его к чёртовой матери. — Вот именно, — сказал Бреннан, вперив в Моргана тяжёлый взгляд. — Я не пошёл с тобой не потому, что я негодяй или забыл о своих принципах, а потому, что не одобряю твоих ублюдских методов. Ты — убийца. — Твои братья там, на острове, верят в индивидуальный террор. — Поэтому я здесь, а не на острове. — Зря, Бреннан. И голову короля не грех снести с плеч, если король возомнил себя Богом! Где справедливость? Куда смотрит твой всемогущий бог, что делает твой хвалёный бургомистр с толпой сенаторов-дармоедов, когда большая часть людей, что живут в одном только этом городе — ест через раз. Разве это нормально, когда семья рабочего с детьми голодает, а какая-то старая дура-аристократка завещает похоронить её в бриллиантовом гарнитуре? Сколько добра можно бы было сделать на эти деньги! — И что тебе до чужих денег?! — воскликнул Бреннан, бросая полотенце и глядя на Моргана с насмешкой. — Не дают спокойно спать? Да, Морган, нет на земле никакого честного дележа! Дождь поливает с одинаковым усердием и скалы и засеянную пашню, и будет так поливать, хоть ты усрись над несправедливостью! А вся твоя загребущая натура выражена в одной черте — в тупой зависти! Не хочешь ли вместе с богатством забрать и чужие грехи? Говорят — одно тянется за другим, а за богатство или уже заплачено кровью, или придётся заплатить на том свете. Хотя, похоже, так оно и есть, ведь ты окончил жизнь на плахе и до сих пор не нашёл покоя. Кстати, та графиня там не нашла ли тебя и не вломила ли тебе пизды за грабёж? Морган расхохотался. — Почти! — воскликнул он, грозя пальцем. — Почти, Бреннан! — Погоди… Так это правда? Так это всё-таки ты ограбил тот склеп? Морган встал, прошёлся к пианино на небольшой сцене и, задумчиво касаясь клавиш, наиграл какой-то песенный мотив. — Расхищением могил занимались ещё в древнем Египте, не боясь проклятий фараонов… — ответил он, порывисто оборачиваясь. — Но знаешь!.. Всё-таки мертвецы бывают сердиты на живых, когда могилы тревожат. И там, за порогом, можно найти обидчика. Он чему-то снова весело рассмеялся, запрокинув голову, сел на один из барных стульев и уставился на Бреннана. Странно было видеть эту счастливую улыбку и прямой твёрдый взгляд, в котором читалось, будто Морган затеял или вспомнил что-то. — Пока у меня есть немного времени, я расскажу тебе сказку, Бреннан, а ты налей-ка мне виски. Я ведь за этим к тебе и заглянул — чтобы промочить горло, прежде чем пойти на дело. А? Думаю, как раз успею. — Ну, слушай, — сказал он, замахнув порцию. —Два вора, едва скрывшись от погони, Делить украденное золото решили, На старом кладбище вечернею порою Уселись рядом на заброшенной могиле. И вроде поровну досталось им богатство, Но вот беда — последняя монета…
***
— Я же просил, не зови меня папашиной фамилией! Я возьму себе фамилию мамы — Морган. — Франс громко шептал это, подходя ближе и беря запыхавшегося друга за плечи. В темноте они не видели друг друга. — Морган? Звучит как или имя пирата, или собачья кличка! — воскликнул Макс, точно также опираясь на чужое плечо. В боку у него нещадно кололо, он был еле живой после такого стремительного марш-броска то с горки, то под горку, но из груди вместе с хриплым дыханием рвался неудержимый смех. Мгновенно заразившись, Франс тоже весь затрясся, попытался зажать рот рукой, но всё-таки расхохотался. Так они долго смеялись, в итоге в изнеможении сев прямо на сырую землю в этих кустах. Так и чего было не смеяться?! Дело выгорело. Они провернули это и ушли. — Заткнись, дурной! — еле-еле прохрипел Франс. — Это звучит круто! Понял? Тем более, что в полицейском архиве на меня есть досье с моей настоящей фамилией, и она уже достаточно громкая. Самое время сменить её. Он не знал, что слава о нём ещё прогремит, и будет он известен как раз под фамилией, такой же, как у знаменитого пирата, грозы испанцев Генри Моргана. — Как думаешь, — слегка отдышавшись, спросил Макс, — убил я того деда? Кажется, после того, как я ему вдарил, он упал и больше не поднялся… — Плевать на него! Старый жадный хрыч! — Мокруха — это другой уровень, друг. Всё же утешает, когда понимаешь, что ты всё ещё вор, а не убийца. — Макс! Ты — слюнтяй! Не будь в добавок и занудой! Франс поднялся и отряхнул штаны от листьев. — А я ведь говорил, что бояться нечего! А? — Он с трудом потряс тяжёлым кожаным кошелём, и монеты зазвенели. — Есть чего бояться, — возразил Макс. — Работники старика могли запомнить наши лица, да и, между прочим, не исключено, что наутро полиция будет прочёсывать окрестности. Надо разбежаться и залечь на дно на некоторое время. — Тогда поделим деньги прямо сейчас. Макс кивнул: — Давай, найдём место посветлее. Тут хоть глаз коли. Они прошли некоторое расстояние по почти непролазным кустам в какой-то сырой балке, выбрались в кленовую рощицу, и в просвете за деревьями что-то забелело. Оказалось, что это мраморные надгробия в ярком лунном свете. — Прекрасно! — резюмировал Макс Мориц. Он, со свойственной ему рассудительностью и деловитостью, уже решил, как и куда направит вырученные с грабежа средства, и сейчас усиленно думал, каким путём добираться до города. Над пережитыми приключениями: как их заметили, и поднялся жуткий гвалт, как по нему стреляли, (к счастью, Франс дёрнул его за рукав, и его задело только щепками от дверного косяка), и как хозяин виллы — чудаковатый старикашка — вступил в бой за свои сбережения и повалился, когда Макс машинально выдал ему хук с правой, — над всем этим он подумает после, когда это грязное золото упокоится в тайнике. Франс читал имена на надгробиях. — Сколько пафоса, и всё впустую, — сказал он, положив руку на голый череп статуи над чьей-то могилой — это был скелет с крыльями, должный изображать ангела смерти. Статуя была пышная ровно столько же, сколько уродливая. — Ты представь, сколько стоил родне эдакий памятник? А ведь покойнику эта роскошь уже ни к чему. — Родственники платят за спокойную совесть. Макс присел на дёрн рядом роскошной могилой и начал выворачивать свои отяжелевшие за этот вечер карманы. Белый постамент глупо улыбавшегося скелета с песочными часами в руке отражал яркий лунный свет прямо на белую же мраморную плиту, что накрывала могилу. Скоро на мраморе засверкало множество удивительных и прекрасных вещей. Кроме внушительной горы нежно-жёлтых вельдэнских гульденов, что высыпались из кошеля, там оказались драгоценности. Внимательный взгляд Макса сразу заприметил небольшие чёрные мешочки в самом углу сейфа, и он схватил их первым делом. И не зря. В одном оказались бриллианты россыпью, в других — женские украшения с драгоценными камнями, принадлежавшие, верно, покойной жене старика. Кроме этого они с Франсом обнесли конторку, спёрли даже ручку с золотым пером. — От неё придётся избавиться, — сказал Макс, рассмотрев ручку, — она именная. К тому же эти украшения тоже очень приметные. Пока всё не утихнет, не стоит пытаться их сбыть. Нужно будет сделать тайник, может быть, даже где-то здесь… Это будет наш резерв на чёрный день. — Хорошо, — согласился Франс несколько задумчиво. Он вертел в руках какой-то небольшой предмет вроде табакерки. — Слушай, Макс, ты не будешь против, если я возьму себе эту штуку? — Только не свети ей особо. А что это? Он взял протянутое. Тем, что Макс по началу принял за табакерку, оказался тяжёлый изящный компас с гладким корпусом из какого-то светлого металла. Крышка его откидывалась. Она была прозрачной. Франс снова взял компас в руки и, улыбнувшись, посмотрел сквозь крышку. Это было не стекло, — судя по сети тончайших жилок, она состояла из целиковой пластины горного хрусталя. — Как им пользуются? — с интересом спросил он, установив компас на ладони. — Так вот, смотри. Стрелка всегда указывает на север. Макс, склонив голову, ткнул пальцем в букву N. Подняв глаза к небу, сильно засвеченному луной, они оба отыскали бледную звёздочку почти по направлению двух правых крайних звёзд Большого Ковша — полярную. Стрелка компаса указывала в том же направлении. — Ишь ты! — сказал Франс. Он осторожно положил компас рядом со всем остальным богатством. Макс улыбнулся его простецкому любованию красивыми вещами. В их паре Франс всегда был зачинщиков всех афер, на месте ему не сиделось, и он мог зажечь своим вдохновением даже такого осторожного и расчётливого типа как Макс Мориц, который из дому не выйдет без чёткого плана на день. Во Франсе странным образом сочетались крайности: жестокость с состраданием, грубость и неотёсанность с любовью к музыке и всему гармоничному. Не было в нём ни капли моральных терзаний, и в то же время он оставался странно-романтической натурой. — Что ж! — Макс упаковал все драгоценности, кроме компаса, в один бархатный мешочек. Настало время разделить золотые монеты, и они решили это дело простым перекладыванием из одной общей кучки в две поменьше. Монет оказалось всего сто восемьдесят пять. Таким образом, им досталось по девяносто две штуки, и одна оказалась лишней. — Почти по килограмму каждому, а? — сказал Франс. Кошель был очень тяжёлым, и даже разделённая пополам эта ноша была немаленькой. — Что будем делать с последней монетой? Может, отдадим этому приятелю, раз уж он пригрел нас на своей могилке? — Он показал на скелет на надгробии. — Возьми её себе, — сказал Макс, собирая свою долю в холщовый мешок. — У тебя есть кому отдать её: мама да сестра. Это у меня никого нету. — Верно. Пожалуй, она принесёт пользу, эта монета. Знаешь, — сказал Франс, — я думаю, что негоже все эти сокровища, вырванные из плена, просто прикарманить. Тогда мы будем ничем не лучше, чем тот глупый старик, который чах над ними. Я подумываю пожертвовать часть этих денег организации рабочих-анархистов. У меня там появились друзья… — С ума ты сошёл, что ли? — проворчал Макс, не вникая, и продолжая складывать монеты. — Вот уж не думал, что ты интересуешься политикой. — А ты сам-то разве не интересуешься? — Ну уж явно не теми типами, за связь с которыми можно лишиться головы, — устало поднял глаза Макс. — Мне нечего бороться за восьмичасовой рабочий день — у меня вообще работы нет. — А вот, может, была бы у нас, Макс, достойная работа, если бы условия труда обеспечивались пристойные. — Кто тебе не даёт? — спросил Макс, разводя руками. — Иди, работай. Эту стезю мы сами выбрали, не забывай. Кто не рискует, тот не пьёт шампанское! — Знаешь, — проворчал Франс уже сердито, — это моя доля и не тебе указывать, что мне с ней делать… Дай мне последнюю монету! — Нет, — сказа Макс. — Ты уже раскололся, что собираешься с ней сделать. Я найду ей более полезное применение, чем благотворительность. — И какое это? На себя потратишь? — Да, представь себе. Я не теряю надежду продолжить обучение. Теперь у меня есть шанс поступить. Я ещё не готов на своей жизни крест поставить, Франс, извини. — За что ты извиняешься? — бросил Франс, почуяв в этих словах оскорбление. Это звучало как «не готов, в отличие от тебя». Макс взял монету. — Отдай! — в тоне протянувшего руку Франса была угроза. — Это была моя идея — обнести старикашку. Я всё спланировал и мог бы и не брать тебя на это дело. — Да ты без меня и шагу бы не ступил, очнись! — воскликнул Макс. — Мы оба знаем, почему ты берёшь меня на дело, а не идёшь один. Я замечаю больше твоего. Я мозги нашей банды, а ты — всего лишь грубая сила. — Хорошо, что ты вспомнил об этом! — Побьёшь своего единственного друга? — спросил Макс с укором. В голосе его была такая снисходительность старшего по отношению к недотёпе-младшему, которая всегда Франса ужасно бесила. Они были почти ровесниками, и покровительственность Макса была не всегда в радость. — Ах да, — сказал он, уперев руки в бока. — У тебя же теперь есть новые друзья в организации… — Макс, вдруг сорвавшись, поморщился, схватился за виски и начал орать, потрясая руками. — Анархисты? Серьёзно, блядь?! Ты что, с дуба рухнул? Я рисковал своей жизнью, ради поддержки какой-то скандальной политической партии?! Я тебе этого не позволю, понял ты меня?! Я не позволю швырнуть деньги на ветер! Я знаю, сколько они стоят! Вот этими руками мне нужно месяц батрачить, чтобы заработать вот такую малую часть этой монеты! — Он, демонстрируя, засек ногтем восьмушку гульдена. — А чтобы этот червонец получить весь, мне нужно уже два месяца вдалбливать греческую грамматику тупорылому сынку какого-нибудь буржуя! Я не отдам её тебе! — Я её сам возьму! — тоже заорал Франс, у которого уже шумело в голове и чесались кулаки. — А что ты мне сделаешь?! Чего ты мне сделаешь, хиляк?! Тяжело дыша, Франс обратил внимание на какое-то мелькание. Стрелка компаса начала бешено крутиться. — Я её возьму! — вдруг раздался жуткий скрежещущий возглас. Прямо из постамента надгробия по пояс высунулся мертвец — хозяин могилы. — Я всё это заберу, за то, что вы, двое придурков, орёте у меня под ухом и не даёте спать! Вы же друзья?! Так какого чёрта ж вы ссоритесь! — Он осмотрел вскочивших было и замерших грабителей страшным светящимся взором. — Остолопы! А у тебя рожа особенно глупая. Он вытянул костлявые руки, которые с кошмарным треском вытянулись неестественно далеко и загрёб в охапку всё — всё, что лежало на его могильной плите — и горсть золотых монет, и мешок, и драгоценности, и компас. Увидев блик луны на кварцевой крышке, Франс побледнел. — А ну отдай! — взревел он и шагнул к мертвецу. Макс схватил его за рукав, удержав не без труда. — Чего ты сказал?! — угрожающе протянул мертвец и начал выбираться из могилы полностью. — А ну-ка я и тебя к себе затащу! Охладишься малёха! И тут-то Франс понял, что сила, пригвоздившая к земле, больше его не держит. Он, себя не помня, кинулся бежать, и рядом с ним, не отставая, нёсся белый, как мел, и сосредоточенный Макс Мориц, легко перемахивая через могилы.***
Оставив кладбище сильно далеко позади, они, взмокшие, скорым шагом шли по просёлочной дороге. — Сегодня ты спас мне жизнь, — вдруг сказал Макс. — Там, на вилле старика. Спасибо. — Вернёшь должок как-нибудь. Шли они понурые. Их, как и после грабежа, била нервная дрожь, но смеяться больше не хотелось. — Вот, на, держи, — сказал Макс вдруг поняв, что всё ещё с силой сжимает что-то в кулаке. — Это последняя монета. — Нет. Пойдём в город и разменяем её. Так будет честно.***
— Он так и не вернул мне тот должок, — сказал Морган. — Одного его слова — слова сенатора — было бы достаточно, чтобы гильотину заменили пожизненной каторгой, а уж там бы я сбежал из-под стражи. Макс мог спасти мне жизнь, но не стал. Вот и верь после этого в дружбу! Хотя, знаешь, он умер для меня уже тогда, когда подался в политику и так стремительно состряпал карьеру. Он давно просто живой мертвец. Он, а не я. Я не умру, до тех пор, пока не выиграю в своей войне. — Эта война, — сказал Бреннан, стуча себя пальцем по виску, — она у тебя в голове. Только у тебя в голове. Морган усмехнулся и требовательно подвинул стакан. — А я ведь не про наши похождение с нынешним бургомистром хотел тебе рассказать. Представь себе, Бреннан, я ведь, после того, как умер, там, под землёй нашёл того мертвеца! — Он сунул руку во внутренний карман тренча и вынул компас. Свет газовых плафонов заблестел на полированном корпусе и крышке, сделанной целиком из горного хрусталя. Стрелка компаса беспрерывно вращалась.***
Будто сама ночь защищала его, Морган добрался до особняка Морица и только там, возле кованных ворот встретил сопротивление. Полковник Лансер поджидал его здесь и скомандовал открыть огонь, как только зловещая тёмная фигура появилась из тени в середине улицы. Особняк бургомистра охранял неполный взвод из десяти полицейских, не считая самого полковника. Залп ружейного огня изрешетил умертвие. Морган начал оседать на холодную мостовую кучей драного тряпья и расколотых костей, но ещё до того, как его покалеченный выстрелом череп коснулся камня, некая странная сила влила в него новое подобие жизни. На мгновение он весь распался чёрным облаком и воплотился вновь. Цел и невредим. Он неумолимо приближался, скаля свои великолепные зубы, и в руке его была сжата рукоять трофейной офицерской сабли. Столь жуткое зрелище заставило дрогнуть бойцов Лансера, однако никто и не подумал отступить без приказа. Защищая полковника, сержант взвода скрестил с Морганом клинки и почти сразу упал со сдавленным хрипом — метким уколом Морган вскрыл ему горло. — Назад! — крикнул полковник, видя, что путь выходцу с того света заступил ещё один боец. — Иди сюда, тварь! Я тебя вколочу обратно в землю! — Ты постарел, — хмыкнул Морган, небрежно указывая Лансеру в грудь окровавленным кончиком сабли. — Тогда ты был посредственным фехтовальщиком, салага, а теперь у тебя и былого нет. Уверен, что хочешь потягаться силой? Вместо ответа Лансер совершил широкий выпад, чуть не снесший Моргану голову с плеч. Тот успел танцующе отступить, отклонить корпус, и широкое лезвие просвистело в сантиметрах от лица. Тяжёлый прямой палаш Лансера не очень подходил для поединков, к тому же его длина сковывала маневренность, но эти недостатки полковник вполне покрывал скоростью. Тяжесть клинка не мешала ему замахиваться и рубить снова и снова. Он действительно рассчитывал на это — в конце концов он достанет Моргана и превратит его немёртвое тело в костяное крошево. Когда-то он смог спланировать и провернуть полицейскую операцию по поимке этого гнусного хорька, а сегодня он водворит его — сбежавшего из-под стражи адских псов — на его законное место. К несчастью сегодня удача была не на стороне полковника. Морган ушёл от его клинка, резко повернувшись вокруг себя и быстрым уколом поразил Лансера в правое плечо. Рука, державшая палаш, бессильно повисла вдоль тела. — Судья и ты — вот кого я хотел убить, прежде чем расквитаюсь с Максом, — проговорил Морган, с удовольствием глядя на почти поверженного врага. — Но судья жив. — Лансер поднял мрачный взгляд и усмехнулся. — Чародей спас его. И тут ты пролетел, потому что всегда был всего лишь неудачником. Глаза Моргана нехорошо полыхнули. Он занёс клинок, но в этот миг голос Морица окликнул его. — Хватит, Франс! Не убивай его! Морган поднял голову. Макс Мориц стоял на балконе второго этажа и смотрел как всегда свысока. Указывал ему, что делать! Как мёртвый анархист ни ненавидел представителей закона, высшую власть он ненавидел сильнее. Нечто невероятно печальное вдруг привиделось ему в этой ситуации: столь отважный человек, как Лансер, перед бургомистром вольного города — всего лишь винтик в чудовищной машине. Глупый, упёртый винтик, готовый умереть, исполняя долг. — Пошёл прочь! — прошипел Морган и мотнул головой. Лансер, зажимая рану в плече, продолжал стоять у него на пути в воротах особняка Морица. — Прикажи своей псине уйти, Макс! — проорал Морган в ярости. — Или я за себя не отвечаю! — Полковник, прошу вас, — сдавленно проговорил Мориц. — Это личное дело. Мне придётся разбираться с ним самому. И, когда путь оказался свободен, Морган толкнул калитку в воротах и вошёл на лужайку перед фасадом двухэтажного особняка. По обе стороны от крыльца из симпатичного песчано-жёлтого гранита росли пирамидальные тополя, а чуть на отдалении, рядом с небольшим замёрзшим прудом был установлен флагшток. В тишине, под наблюдением напряжённых взглядов Морган с раздражением сорвал спущенный флаг Геленбурга и, достав из кармана чёрное полотнище, поднял его на самый верх где оно развернулось и затрепетало частицей тьмы на фоне звёзд. — Так-то лучше! — тихо и зло проговорил Морган. — Что тебе нужно? — спросил Мориц. Он так и стоял, сурово скрестив на груди руки. — Вернуть тебе кое-что. Мне не впервой грабить мертвецов, но в этот раз я забрал с того света своё. Вернее, наше, да, Макс? Он сунул руку во внутренний карман плаща, вынул тяжёлый туго набитый кожаный кошель, подкинул его на ладони и, широко замахнувшись, швырнул его в Морица с потрясающей силой. Кошель пролетел как снаряд и угодил Морицу точно в голову, от чего тот пошатнулся и, не сумев схватиться за перила, рухнул на спину. О каменный пол балкона грянул дождь золотых монет, ярких, сверкающих в лунном свете. И в этот миг, ещё до того, как последняя монета, покатившись, замерла на пороге этажом ниже, раздался нарастающий гул, и Грегор Волховский с руганью упал в заснеженную клумбу рядом с прудом. Он, впрочем, тут же вскочил, весь в зелёных огоньках собственной магии, не отряхиваясь от снега, выкинул руку перед собой, и Морган с тихим хлопком рассыпался, превратившись в тучу праха. Грегор с облегчением перевёл дух, выбрался из сугроба и, неуверенно повертев головой, прошёл к дверям дома, но не успел он сделать и десяти шагов, как что-то острое и ужасно холодное ударило его в спину. С удивлением он увидел окрашенный кровью стальной клинок прямо у себя перед носом. Он торчал из центра груди. Грегор судорожно вдохнул, задыхаясь от острой боли. Сколько бы раз он ни умирал, привыкнуть к ней так и не сумел, единственное, что он научился оценивать в такие секунды — это урон телу и шансы на выживание, и теперь он смог почувствовать, что сердце нанизано на сталь, как кусок свинины на шампур. — А вот и ты, — пропел Морган. — Как тот мужик на кладбище и сказал! «Мальчишка-некромант непременно прибежит на защиту бургомистра, потому что жаждет выслужится перед сильными мира сего». Он хорошо знает твою шкурную натуру! Грегор, тихо зарычав от боли, собрал в кулак колдовские силы и попробовал снова рассеять чужую магию. К его ужасу в этот раз рассеивание просто не сработало, натолкнувшись на гладкую каменную стену. — Не выйдет! — не без злой весёлости воскликнул Морган. — Его магия сильнее твоей. Благодаря ему я теперь могу умирать и воскресать хоть бесконечно, как и ты. Хоть в порошок меня сотри — снова восстану. Ха-ха-ха! — Морган чуть ближе шагнул к Грегору и прошептал почти на ухо: — Единственное, что может противостоять воссозданию тела — это похищение головы. Он велел принести ему твою голову. Клинок с силой вырвали из тела, и Грегор упал в снег. Жить ему оставалось не больше двух минут. Если он, конечно, раньше не потеряет самое дорогое. То, куда он вкладывал драгоценные знания все эти долгие годы. Слыша скрип шагов по снегу, Грегор из последних сил развернулся на спину, чтобы видеть врага, и начал медленно отползать. Перед глазами всё мутнело, однако он сумел-таки, до того, как сознание его угасло, услышать стук чугунной калитки и разглядеть тёмный, но знакомый силуэт, что двинулся к ним лёгким, как у молодого студента, твёрдым и уверенным шагом. Кто-то тихо нежно пел, их голоса позванивали, как звенят иголки инея, когда сыплются с тонких берёзовых веточек. Над замершим некромантом проплывали невесомые духи, похожие на прозрачный пар.***
Хайденберг шёл к Моргану без всякого страха, и странная жуткая властность была в его неумолимом приближении. Морган хмыкнул и прищурился, удобнее перехватывая рукоять сабли. В себе он был уверен, но ему не нравились какие-то странные полупрозрачные и мерцающие снежинками духи, каких вокруг него роился уже целый сонм. Они взяли его в кольцо. — Что будешь делать, господин учёный? — с насмешкой проговорил Морган. — Даже чернокнижник оказался мне не ровня, а уж куда тебе — книжному червю? — Думаешь, твой хозяин — единственный могущественный маг в этом городе? — спокойно проговорил Хайденберг. — Он мне не хозяин! — выпалил Моргран и тут только почувствовал, что не может двинуться с места. Его сапоги намертво примёрзли к холодным каменным плитам. Он заметил, что бургомистр Мориц с трудом поднялся на ноги, и, прежде чем гении снега и льда, роем кружащиеся вокруг него по воле волшебника, насквозь проморозили его мёртвое тело, он выкинул руку вперёд, показав Морицу средний палец. Так он и замер, точно статуя своей вульгарной, бунтарской, но романтической жизни. На этом Хайденберг не остановился, ибо знал, что нужно делать. В кармане тренча Моргана он нашёл ту вещь, какую искал. Вне всякого сомнения, это был подходящий камень — большой кусок цельного горного хрусталя. Положив компас крышкой на ладонь, волшебник прошептал заклинание — призыв саламандры. Конечно, эта маленькая ящерица ни в какое сравнение не шла с тем инфернальным чудовищем, что приручил этот безумный юнец-некромант, но тоже на что-то годилась. Саламандра, вспыхнув цветком на ладони, раскалила камень до нужной температуры. Хайденберг бросил компас в снег. Кварцевая крышка со звонким хлопком треснула. Вместе с ней разрушилось и то мощное заклятье, каким душа была привязана к кристаллу, и мрачный призрак Моргана, когда его нечестиво воскрешённое тело навечно рассыпалось, превратившись в снег, упокоился с миром.***
Грегор видел странный, упоительно прекрасный и реалистичный сон. Он шёл по тропинке через лес в сопровождении… кто же это? Сказать «женщина» у него не повернулся бы язык. Это была не просто женщина. Это точно была не Агата, хотя что-то от неё явно присутствовало, и это не была его собственная мама, которую он помнил плохо, но всё же помнил впечатление о ней: хрупкости, болезненности, чего-то нежного и ценного, что так сильно хотелось сберечь. Мама была светловолосой и тоненькой, как сухой колос пшеницы — вот-вот рассыплется. А это создание дышало спокойствием и какой-то вездесущей странной силой. Даже если бы ему назвали расплывчатое определение «мать матерей», в его воображении вряд ли бы возник этот сказочный образ, что представал пред ним сейчас. Вернее, она вела его за руку, высокая, огромная, и ему свою руку приходилось задирать, потому что ростом он едва ли достигал своей провожатой до пояса её тёмного платья. Её одежды были в самом деле тёмными, но при этом оставляли в душе Грегора сладкое чувство домашнего уюта. Этот фиолетовый цвет бархата её подола был цветом тех летних тёплых сумерек, когда на пушистых серых облаках гаснут последние розовые лучи, и в просветах загорается первая радужная звезда. Фасон платья был вполне современным: с очень пышными рукавами у плеча и тугими манжетами у запястья, но перчаток она не носила. Он чувствовал её тёплую ладонь. Узкая сыроватая дорожка шла то вниз, то вверх меж дубовых, ясеневых и сосновых стволов. Кое-где встречались одинокие черёмухи, рябины, с тяжёлыми гроздьями цветов в которых с упоением копошились крупные жуки, и дикие яблони, сплошь сверкающие и белые от цвета, и их приближение заранее предрекал аромат — горький и сладкий. Тропинка бежала в тени, по корням, между валунов, зелёных от сырости; кроны деревьев просвечивались золотым предзакатным солнцем. Грегору казалось, будто он знает это место. Лес, скорее похожий на смешанный лесопарк, недалеко от того дома, где они жили вместе с мастером… О, в том лесу он знал каждую кочку, и эта тропа всего лишь напоминала те места, где ему когда-то было так хорошо. Она вывела его на поляну на вершине холма или берега невидимого оврага. Противоположный её край упирался в густые непролазные заросли дикой вишни, за ними снова вставали деревья, а за ними — нестерпимо блистало солнце, похожее на огромный, разливающий сияние кусок молочного янтаря, и всё кругом тонуло в золотой пыли. И это место он знал, хотя видел его впервые. Это было столь желанное им место отдохновения, о котором он раньше только грезил. Когда случалось ему на отлично сдать экзамены по тем предметам, где ему и нужно было «отлично» и, благодаря благодушию профессора, по счастливой случайности разделаться с хвостами по зачётам, и он закрывал сессию, он шёл по залитому таким точно закатным солнцем студенческому городку, счастливый, как никто другой, поскольку нет на свете более сильного счастья, чем выполненный долг, и хотелось ему только одного — лечь спать. Он доволакивал тело, измученное кофе, кокаином и бессонными ночами зубрёжки, до дома и из своего круглого мансардного окна, развязывая галстук, бросал последний взгляд на панораму парка за территорией кампуса, и прелесть таинственного пейзажа будила в нём голод впечатлений, будто счастье сданных долгов — только аперитив перед настоящим обедом. Экзамены — маленькая победа. Вся жизнь лежала у его ног. Всё, всё, что таит мир, было у него впереди. Вдали он видел эти райски-зелёные кущи и хотел оказаться там, чтобы ни одно мгновение тёплого летнего вечера, этого именно лета, его молодости не прошло напрасно. Там бы он лёг на эту мягкую траву, Господи Боже, и уснул. А завтра — завтра его ждали новые победы. Теперь в глубине души всё ещё жил тот дерзкий студент, хотя пыла в нём явно поубавилось. О, он бы отдыхал намного дольше, чем сутки, если бы ему позволили прилечь, и если бы это дивное место действительно располагало ко сну. Но оказалось, что место отдохновения — довольно шумное место. На поляне играли дети. Ему тут же захотелось побежать туда, где, похоже, было так весело, но вдруг накатила странная робость, и он сильнее сжал руку женщины, зная, что у неё он всегда найдёт понимание и защиту. Что если его не примут в игру? — Не бойся, Грегор, — сказала женщина. Он, робко подняв взгляд, не увидел её лица в тени широкополой шляпы с вуалью. — Посмотри — здесь все твои друзья. И действительно. Ближе всех к нему возле гигантского, уже подгнившего дубового ствола, что лежал на самом краю поляны, он увидел, как будто, знакомые лица — мальчика и девочку. Демьяна он узнал почти сразу по задумчивому сумрачному взгляду и по каштановым кудряшкам, хотя с виду ему было лет семь, может меньше. Парень всегда казался старше своих лет. Девочку он некоторое время признать не мог. Она выглядела такого же возраста малышкой, кудри её, упругие, как у куклы, едва доставали до плеч. Но скоро Грегор понял, что она — не человек, и узнал Розалинду. Её платьице открывало спину, и плечи мерцали от какого-то серебристого налёта, при приближении оказавшегося густым шелковистым мехом, похожим на шерсть короткошёрстных животных. Между лопаток жёсткими прямыми сочленениями крепились серые, обсыпанные пыльцой крылья, похожие на крылья ночных бабочек. Зрелище показалось таким неприятным, что Грегора передёрнуло от отвращения. Если подумать, Розалинда ему вообще не нравилась. И это было единственным чувством, что он к ней испытывал, потому что никакого представления о ней не имел, не мог даже вызвать в памяти черты её лица. Она казалась ему каким-то серым смазанным пятном — безликая и пустая, как сухой кокон. Сейчас, при свежем взгляде, она бы показалась ему даже милой, кабы не эти омерзительные жилистые крылья. Предметом их интереса было нечто под древесной корой. Демьян не без усилий отрывал куски прогнившей древесины, и на его руках уже было несколько кровоточащих ссадин. Розалинда, нетерпеливо топчась на месте, поторапливала его. Наконец мальчишка, удачно ухватившись, отворотил большой пласт, и, потеряв равновесие, упал. В дереве открылась большая полость, которую, как внутренности древнего саркофага, занимала невероятно огромная белая личинка. Розалинда с возгласами радости и умиления схватила личинку, обняла её — а она была длиной всего раза в два её самой меньше, — и понесла её к поляне, неловко, как маленькие дети пытаются нести больших толстых кошек. — Альберт! Альберт! Наконец-то и ты здесь, дружище ты мой! — завопил в полном восторге темноволосый красивый мальчишка, бросаясь Розалинде навстречу и пытаясь отнять личинку. — Ну, дай я его потискаю! Не будь такой жадной задницей! Розалинда, нечленораздельно визжа, отворачивалась от мальчишки с хмурым видом. Он — ловкий и энергичный — вырвал-таки у неё её добычу и, держа в вытянутых руках, побежал к остальным, суя каждому в лицо морду личинки, предлагая, видно, поцеловать в знак приветствия. Одна девочка, с виду так же шестилетняя, как и большинство присутствующих детей, получив поцелуй, сердито отпихнула сначала личинку, потом мальчика, и закричала, уперев руки в бока. — Что ты творишь, Яромир?! Немедленно отпусти, ты же делаешь ему больно! Грегор никогда не видел её раньше, но узнал. Этот напыщенный вид и эти надменные васильковые глаза сложно было не узнать — девчонка была ещё одним ребёнком чародея Кира из Ильмов. И другая, темноволосая бледная девочка, скорее всего, тоже. Она, чуть не плача, с писком убегала от Яромира, который всё норовил ткнуть прямо в лицо пасть этой несчастной личинки. И тут он заметил робко подбредающего Грегора. Яромир сунул своего друга и соратника, которого в адских пределах звали иначе, но который сейчас был известен под именем Альберта Рэнделла, на руки сердитой Софие и побежал Грегору навстречу с серьёзным лицом и сверкающими глазами. Грегор не нашёлся как на это реагировать. Яромир сшиб его с ног и оседлал, когда они прокатились по траве. — Ты спишь? — спросил Яромир, нависая сверху. — Или снова умер? Он расхохотался, не дождавшись ответа. — Грегор, сколько можно?! — воскликнул он. — На тебя уже впору ставки ставить — как быстро ты истратишь очередную жизнь!.. К моему сожалению, тут особо не с кем заключать пари. Кстати, хорошо, что ты здесь, мне нужно с тобой потолковать…– Он, оборвав себя на полуслове, вдруг скатился в траву и бодро вскочил. — О! Пикник! Его радость разделили все присутствующие, захлопав в ладоши. Тут Грегор заметил на расстеленном клетчатом пледе прелестную девочку в коричневом платье с белым кружевным воротничком. Её тёмные волосы, завитые спиральными локонами, лежали по обе стороны лица. Она помогала женщине вынимать из большой корзины тарелки. Это была Агата. Грегор потупился и почувствовал, что покраснел. Свой трепет от присутствия Агаты он боялся продемонстрировать, потому старательно игнорировал её, один раз даже пихнул плечом, протиснувшись мимо. После основного обеда дело дошло до десерта. Он бы, конечно, отдал ей свой большой бисквитный сэндвич с фруктами, если бы ей не досталось, но хватило всем, и все получили именно то, что хотели, даже Грегор, дерзость которого на том, что он оттеснил Агату, закончилась, и он оказался у корзинки в числе последних. К тому моменту, как он попробовал сэндвич с вишней, прослоённый шоколадным кремом, Яромир свой уже уничтожил и шёл с пустой чашкой за добавкой чая. Он ухватил ещё и печенье и теперь уставился на Грегора с серьёзным видом: в одной руке непомерно большая для ребёнка чайная чашка, в другой надкусанное печенье, на щеке белый сливочный крем. — Желал бы я видеть тебя чаще не тогда, когда ты помираешь, друг, а при обстоятельствах, более свойственных человеческой натуре, — сказал Яромир. — Ты должен вовремя ложиться спать. Но ты ведь совсем испортил себе режим дня, не правда ли?