Желтый старик

Шли дни. Фэн Синь думал, что Се Лянь уже с ног сбился, разыскивая их, и что надо бы искать путь назад, но вслух об этом не говорил — видел, что Му Цин погружен с головой в новые искусства, и просто не мог его отвлечь. Му Цин определенно делал успехи — Фэн Синь каждый день видел, как тот танцует на песчаной площадке, вместе с мастером Лу и в одиночестве, и постепенно переставал его — прежнего — узнавать. Прежний Му Цин всегда был похож на натянутую стрелу. Всегда начеку, наготове, ждал удара, готов был ответить. Никогда прежде Фэн Синь не видел, чтобы Му Цин двигался так плавно и медленно, так неторопливо… Внезапно он напомнил Фэн Синю журавля. Большую тонконогую птицу, переступающую конечностями по крыше, на которую опустилась передохнуть перед тем, как продолжить свой долгий путь. Сам Фэн Синь с каждым днем все больше осознавал себя быком. Вся черная работа монастыря по прежнему была на нем. Единственным, к чему мастер Лу не подпускал ни его, ни Му Цина, была готовка. Хотя завтрак, обед и ужин были весьма скромными — рис и немного овощей, всем троим одинаковое количество — готовил эту нехитрую пищу сам мастер Лу. Му Цин не возражал. Ему словно было все равно — есть еда, нет ее, хотя в этом странном месте тела небожителей и требовали постоянной подпитки, он, казалось, легко обошелся и без нее. Он полностью погрузился в изучение новых искусств — тренировался, медитировал, спал. Фэн Синь заканчивал с делами намного позже, чем заканчивалось тренировочное время Му Цина. Чаще всего Му Цин уже спал, когда он приходил его проведать. Чаще всего Фэн Синь оставался рядом с ним, утыкался лицом в макушку, обнимал за талию и спал так до утра — пока не пробивались сквозь облака первые лучи солнца, и не приходило время штурмовать проклятую лестницу с новыми ведрами воды. Мастер Лу утверждал, что он должен чему-то научиться. Но для Фэн Синя оставалось загадкой — чему. Для него дни проходили одинаково — за уборкой и приведением монастыря в порядок. За всей черной работой он с трудом мог найти время для собственных тренировок. Это выводило его из себя, но что поделать — мастер Лу был неумолим. Фэн Синь носил ведра и думал. В основном — про монастырь ХУанцзи и тоненького (ветер подует — унесет) слугу из бедного района Саньлэ, который проводил дни за уборкой монастыря и изредка урывал свободную минутку, чтобы заниматься совершенствованием на основе тех огрызков знаний, что успевал подслушать во время чужих занятий, куда ему хода не было. И вот они здесь — оба, равно одинаково сильны. Хотя у Фэн Синя были все возможности для тренировок духа и тела, а у Му Цина… У Му Цина был Се Лянь, который спас его из болота, в котором ему буквально ничего не светило. Один раз жизнь Му Цина уже сделала крутой поворот. И теперь делает еще один — пока мастер Лу учит его премудростям своего искусства. — Иди сюда, — Фэн Синь поставил ведра на землю и подошел к Му Цину, прерывая его одиночную тренировку. Му Цин вскинул голову. — Что тебе? — Давай сразимся. — Зачем? — Зачем? С каких пор ты меня об этом спрашиваешь? А как же сразу в морду? — Отстань. Мне некогда. Фэн Синь схватил его за предплечье. — А по моему, самое время. Тебе надо проверять свои навыки. А для этого у тебя есть я. Му Цин тяжело посмотрел на него. — Хорошо, — выдохнул он. — Бей. Легко сказать! Так это было не похоже на Му Цина обычного, заводящегося с полуслова, с одной искры. Словно проросло в нем какое-то спокойствие, новое, неизвестное ранее. На был ли он хоть когда-то таким спокойным? Расслабленным? Не шарахнувшимся от прикосновения? Может, и в самом деле мастер Лу что-то такое с ним сотворил, что никто потом и не рад будет? Фэн Синь подумал так и разозлился — на Му Цина, такого холодного и спокойного (будто чужого), на себя, что только и делает что полы метет, как простолюдин, на мастера Лу, который издевается над ними — нет никакого кун-фу, нет никакого другого пути, просто они время здесь теряют, просто… Из-под первого удара Му Цин даже не уворачивался — отклонился в сторону всем корпусом едва заметко, и кулак Фэн Синя прошел мимо. Фэн Синь чудом удержал равновесие, развернулся, затормозив пяткой в песок и двинул локтем туда, где только что находились ребра противника. Но Му Цин шагнул назад — мягко, плавно, и вдруг выпрямился, вытянулся, словно еще выше и тоньше стал, качнулся вперед, протягивая мягкую, вялую на первый взгляд руку — и Фэн Синь оказался лицом в песке, пробуя его на вкус. Дрянь какая… Вскочил и снова ударил — и снова мимо. Не было еще такого, чтобы Му Цин уклонялся от драки. Фэн Синь от этой мысли совсем побелел лицом и бросился вперед, не разбирая дороги. — Торопишься, — коротко сказал Му Цин, и его ладонь плашмя легла на шею Фэн Синя, разворачивая того вокруг своей оси. А легла бы ребром — уже бы вырубил… — Жесткий. Грубый, — холодно произнес Му Цин. — Сломать легко. — Что-то раньше тебя это не останавливало! — заорал Фэн Синь, которому в голову не могло прийти, что его “легко сломать”. А Му Цину пришло. Этому новому Му Цину, тягучему и плавному, как река, которую они оба ежедневно созерцали. Внезапно Фэн Синя пронзила мысль, оказавшаяся больней удара пальцев Му Цина под ребра. Что, если это настоящий Му Цин и есть? Просто снявший с себя все проклятые оковы, которые натягивал на себя одну за другой — с самого нищего детства и вплоть до рокового столкновения с Цзюнь У. Тот, которым он мог бы стать уже давно, если бы ему не пришлось ежедневно, каждый день, каждый час бороться за выживание — не только на узких улочках столицы и в укромных уголках монастыря Хуанцзи, но и после, на Небесах, где на него все равно смотрели косо и с недоверием — как на чужака, как на недостойного, как на предателя. Он не был им ровней — никому из небесных чиновников. Были бы они здесь теперь. Почувствовали бы силу, которая текла по меридианам вечно сдержанного генерала Сюаньчжэня сейчас — когда ее можно пить, до того она ощутима, до того осязаема, что невозможно против нее идти. Невозможно ей возразить. Фэн Синь думал, что Му Цин давно достиг предела совершенствования, как и он сам — и никогда не представлял, что это не предел. И что Му Цин может быть таким. Му Цин закатил глаза: — Что? Что ты на меня так смотришь? Давно не видел? — Давно, — тупо кивнул Фэн Синь. — Кажется, вообще никогда. А сейчас вот разглядел. Он шагнул вперед, сгребая в ладонь выбившиеся из высокого хвоста смоляные волосы и прижался губами к губам. Му Цин подался к нему, отвечая на поцелуй. Впервые, наверное, сам. Впервые — с такой жадной чувственностью, не пытаясь выставить никаких преград между ними. Фэн Синь тихо зарычал и потянул его на себя. — Чтобы встать на новый путь, надо сойти с прежнего, — прошептал Му Цин — на грани слышимости, так, что едва-едва можно было разобрать сказанное, но Фэн Синь разобрал. Чуткий слух лучника, охотника, воина уловил все сказанное, все нужное, со всей лавиной смыслов и чувств. Он шарахнулся назад, жадно, неверяще глядя в бледное лицо Му Цина — тот смотрел прямо, с вызовом, совсем так же, как приглашая на бой четверть часа назад, и глаза были совсем черными, непроницаемыми, смоляными… Заметив его реакцию, Му Цин словно спохватился — шагнул в свою очередь назад, сцепил руки перед собой, наваждение ушло. Фэн Синь понял, что едва в очередной раз все не испортил. Тонкое запястье Му Цина в него руке было тяжелым и прохладным. — Идем, — горячо выдохнул он. — Куда? — распахнул глаза Му Цин. — Да хоть к реке! — Пф… придурок! — Му Цин оскорбленно выдернул руку из некрепкой хватки. — Еще предложи в кустах спрятаться. Как будто комнат мало… Фэн Синь вспыхнул, понимая, что что-то делает не так — и отчаянно пытаясь уловить верный тон. Раньше было проще. Раньше он наступал, а Му Цин сопротивлялся, ускользал, увиливал, даже самые горячие моменты обжигали своей недосказанностью, каждый поцелуй был победой, каждый уход Му Цина — поражением. И сейчас Фэн Синь впервые оказался в, пожалуй, более уязвимом положении в их отношениях. Он смотрел на Му Цина и не узнавал его, потому что тот действительно, кажется, сбросил оковы, и они с громким лязгом рухнули к него ногам. И Фэн Синь тоже — упал к ногам, поняв только сейчас, насколько всегда самодовольно держался “над”, и насколько ничего не могло быть иначе, пока Му Цин сам — сам не выбрал себя. Фэн Синь мог выбирать и предавать его сотни лет, снова и снова, но ничего бы не поменялось, пока Му Цин сам себя предавал и никогда по-настоящему не выбирал. И Фэн Синь только сейчас понял — оглушающе, до гулкого звона в ушах, до черных мушек перед глазами и соленой сухости во рту — что дело было вовсе не в пути совершенствования. Что, возможно, путь совершенствования вообще не имеет никакого значения. Падают империи, зарождаются государства, меняются боги — кто-нибудь слышал о старых богах, кто-нибудь помнит их выбор пути? Есть только они сами. Они сами и есть — путь. Му Цин усмехнулся и, протянув руку, дернул из волос Фэн Синя оранжевую ленту. Волосы хлестнули по плечам, и Фэн Синь отмер. — Идем, — кивнул он, и, крепко схватив Му Цина за руку, потащил за собой к спальным постройкам. Комнат, конечно, мало. Целого мира мало, чтобы вместить все его чувства, желания и все то понимание, что оглушило его — словно он встал точно в середине колокола, а он возьми и зазвони. И бронзовым языком расплющило, придавило в золотой бок, и смяло, изменило, вылепило заново. Му Цин бесстрашно посмотрел в глаза Фэн Синю и распустил шнурки монашеской одежды — шнурок за шнурок, слой за слоем, пояс за поясом. Фэн Синь раздевался торопливо, без тени изящества, путаясь в намокшем от пота хлопке так же, как в собственных мыслях. — Ты уверен? — хрипло спросил он. Му Цин кивнул. — Нельзя научиться летать, боясь прыгнуть, — тихо сказал он. — И ты не боишься? Му Цин закатил глаза. — Идиот. Конечно, боюсь. И учти, если что-то пойдет не так, это будет на твоей совести. Фэн Синь тряхнул волосами, кивнув. Конечно, на его. Да он всю свою силу готов отдать сразу и без компромиссов, лишь бы чаще видеть Му Цина таким — спокойным, прямым, гибким и опасным, не зажатым в бесконечное количество тисков. Таким… сильным. По-настоящему сильным, готовым превзойти не только Фэн Синя, но и всех небесных чиновников одним махом. Понятно, почему его не любят, отстраненно подумал Фэн Синь. Понятно, почему я его люблю, подумал он. А после уже не осталось времени и возможности мыслить. Все пространство его бытия занял Му Цин — долгожданный, горячий, белоснежный, с по-змеиному гибким телом, с яркими глазами и волной шелковых черных волос, скользящей по рукам бурным водопадом. Му Цин, разметавшийся под ним, был настоящим — и совсем не похожим на того, кто приходил к нему в спальню все предыдущие ночи. Стало ясно, насколько им обоим не доставало тех поцелуев и объятий, которые Му Цин то жарко выпрашивал, и сам же гасил пламя в тот момент, когда оно разгоралось ярче яркого, то холодно отдавал, не желая и думать о возможном будущем. Фэн Синь знал, что однажды им станет мало. Им обоим — и особенно Му Цину, потому что из них двоих только Фэн Синь умеет терпеть, стиснув зубы, и смиряться с обстоятельствами, а Му Цин — жадный, неистовый, ему всегда и всего мало, он никогда не может довольствоваться тем, что имеет. И что же? Можно было предположить, что Фэн Синя ему тоже станет мало. Как и собственных духовных сил. Фэн Синь чувствовал, как сплетаются не только тела, но духовные силы — и ощущал их слияние совершенно по новому. Он знал Му Цина, знал его тело, знал его силу, сколько раз они обменивались ей за всю свою долгую жизнь, но сейчас в полной мере с затаенной горечью осознавал: восемьсот лет они довольствовались ручьем вместо широкой полноводной реки. Фэн Синь пытался сосредоточиться. Хотелось запомнить каждый миг, каждый удивленный вздох Му Цина, каждый тихий стон, каждое движение ресниц и тень от волос на порозовевшей скуле. Хотелось запомнить вкус пота в ложбинке острых ключиц, изгиб поясницы, каждую родинку. Хотелось — и не получалось, все сливалось в один неудержимый поток. Му Цин сжал пальцы в его волосах — крепко, до боли, потянул на себя, впиваясь в губы и мир Фэн Синя взорвался.