Черное Солнце.Восхождение

«Мы оправдываем необходимостью всё, что мы сами делаем. Когда мы бомбим города — это стратегическая необходимость, а когда бомбят наши города — это гнусное преступление». Эрих Мария Ремарк POV Клауса За окном барабанил сильный ливень, который мог перейти в любой момент в наводнение; караульные всё также стоят на своих постах, в полностью промокших плащах, одетых поверх серой униформы Националистов. «Какая такая сила побуждает его оставаться верным Богемии и ее идеалам?» — сидя за столом из красного дерева и выкуривая папиросу за папиросой, размышлял я. Люстра со слабой лампой накаливания едва освещала мой кабинет, который, по-совместительству, являлся и моими апартаментами в этой крепости под странным и нелепым названием «Шишара». Эту крепость мы заняли две недели назад, полупустую, с гарнизоном где-то сто человек Армии Республики, которые не смогли нас задержать даже на час активных боевых действий, как я и мой батальон пехоты Сикуранцы, которая в нашей армии была аналогом Республиканского Военного Корпуса Безопасности. Я невольно прищурился, вспомнив эту военную организацию, которая и обезобразила половину моего лица, когда пуля чудом не попала в мозг, а вылетела через левый глаз. Теперь они — заградительные отряды. Я смотрел на картину, которая висела на стене. Это была работа неизвестного художника ещё времён Монархии, которая прошла уже сто лет назад. На ней был изображён какой-то кавалерист, идущий в атаку на белом коне, с саблей наготове и в красном мундире. Ещё висело несколько картин со сценками из моей любимой оперы «За Великую Славию!». И тут мой взгляд перешёл на стол, за которым я и сидел в кожаном кресле. На самом столе лежала увесистая папка с нанесённым на лицевой части золотым орлом (главным символом Националистов), внутри которой — какие-то приказы из Верховного главнокомандования вермахта. Кроме этого, стояла уже начатая мной бутылка водки, а рядом с ней был стакан, содержимое которого я недавно выпил.  — Чё ты на меня так смотришь? — сказал я на свою железную маску, которую я недавно почистил, и теперь она лежала предо мной. — Ты меня уважаешь? Я был одет в свой серый офицерский мундир с погонами майора, несколькими медалями и Железным крестом. Сам мундир был накинут поверх моей белой рубашки.  — Что мне с тобой делать, Стефан? — сказал я сам себе и достал офицерский портсигар из серебра, который мне вручили со званием майора полгода назад за службу и верность идеалам Великой Богемии и в будущем Рейха. — Ну, казнил я наших родителей, и что? Достав зажигалку и чиркнув ей, я закурил сигарету. Хотя я очень редко курил. Вероник заставила, когда вышла за меня. Мол, ребёнку будет плохо, если отец курит. Я взял её фотографию со стола в рамке из дерева.  — Я ведь ради тебя и Гербхарда живу! — сказал я и потушил сигарету в пепельнице. — Да и Элли… Я задумался, налил себе ещё водки в стакан и опять её выпил.  — Она ведь тоже та, ради кого стоит жить, — сказал я. И тут в дверь постучали.  — Кто? — пьяным голосом спросил я.  — Господин комендант, разрешите? — сказал голос какого-то солдата, и дверь приоткрылась.  — А, капитан Штрассман! — сказал я. — Входи, пропагандист! И порог переступил Националист, цвет волос которого был немного синеватый; одет он был в офицерский плащ-дождевик серого цвета. Это и был капитан Штрассман — одна из пешек Имперского Министерства народного просвещения.  — Я по поводу вашего приказа касаемо мирного населения и военнопленных.  — В момент последней встречи я непонятно выразился или лично вам что-то неясно?! — сказал я, надевая свою маску обратно на лицо. — Всех, кто хоть малейшим образом сотрудничает с партизанами, — вешать!  — Вы так же поступили и со своими родителями и от вас разит перегаром, — сказал Штрассман и снял свою офицерскую фуражку. — Я, конечно, понимаю, что…  — Приказа о гуманности к партизанам нет и никогда не будет! Так что пшёл прочь! И с этими словами я выставил его за дверь.  — Насчёт перегара он, конечно, прав, — сказал я себе, дыхнув себе на руку, — но и время — час ночи, так что имею полное право. Я быстро снял с себя мундир и маску и лёг спать на свою кровать-раскладушку. Укрывшись одеялом, я попытался заснуть, но сон так и не приходил ко мне.  — Да что такое?! — вскричал я и зажёг свет не лампы, а огарка свечи, и посмотрел на себя в зеркало, которое стояло рядом с моим рабочим столом. Я посмотрел на своё лицо, левая половина которого была изуродована до неузнаваемости. — Красавчик, — пробормотал я. — Урод полуликий! И тут меня охватили воспоминания, как я ко всему этому пришёл… Три года тому назад. 12 января 1936 года. Поселок Бенетице  — …Зачем это нужно, отец? — спросил я, когда мы всей семьёй вечером собрались слушать радио. — Зачем проливать лишнюю кровь за не пойми какие идеалы и…  — Не будь ты моим сыном, Клаус, я тебя бы сдал куда надо! — сказал отец, сидя в кресле и отложив газету в сторону, и снял очки. — Ты пойдёшь на войну и…  — Зачем, на кой чёрт это, отец? — сказал я, но в ответ получил кулаком в лицо. Мама и Стефан, которые тоже были в зале, находились в шоке. Все мы были одеты по-домашнему.  — Чёрт, — прошипел я, и тут мама и Стефан подбежали ко мне. У меня из носа пошла кровь и попала на мою жёлтую рубашку.  — Нортберт, ты чуть его не убил! — вскричала мама. — У него кровь идет!  — Марта, заткнись! — рявкнул отец. Стефан просто стоял и помогал мне подниматься с пола. Я приложил платок к носу, чтоб задержать кровь.  — Вы любите только Стефана! — сказал я. — Больше, чем меня! Ему на фронт-то не идти воевать! Я подошёл к графину с водой, налил себе стакан и осушил.  — Не сравнивай себя с братом, — сказал отец. — Ему только девятнадцать, а тебе двадцать пятый год. Я вложил все средства для того, чтоб отсрочить твой призыв!  — Ну да, а может, и Элли тоже пошлём? — произнёс я. — Хотя ей только девять! И с этими словами я пошёл к себе в комнату, попутно думая о чём-то непонятном.  — Ты пойдёшь воевать, щенок! — сказал отец. И уже к концу недели я был в подготовительном армейском лагере. Два месяца спустя. Наступление Армии Республики где-то в Моравии Повсюду была слышна канонада снарядов, звуков пулемётов и воплей умирающих бойцов армии Республики.Националисты поливали наши позиции республиканцев всем чем ни попадя: пулями, снарядами и тому подобное.  — Боже, это же самая настоящая бойня! — сказал я всем, сидя в окопе. — Когда этому безумию настанет конец?!  — Молчи, рядовой! — кричал на меня командир-сержант. — В атаку, сукины дети! И он принялся толкать солдат прям на амбразуры. И эти бедняги сразу погибали под пулями или от заградотрядов. Тут как-то неожиданно Националисты перестали стрелять, и со стороны их позиций из рупора раздался женский голос:  — Солдаты Армии Республики! Вас тут бросили и вы умираете за уже мёртвые идеи и убиваете своих же братьев и сестёр по нашей великой стране Богемии. Но вы умираете зря. Убивайте своих командиров и переходите на нашу сторону. Каждому, кто перейдёт на нашу сторону, Правительством Национального Единства гарантируется: медицинская помощь, соответствующее вам звание, питание, денежное жалование и униформа. Я, как командир сто двадцать шестого батальона Национальной Армии, майор Вероник Кесслер, гарантирую это вам!  — Может, она говорит правду, господа? — неуверенно сказал какой-то потрёпанный солдат. — И нам…  — Молчи, сволочь! — крикнул командир и, повалив на землю солдата, принялся его избивать сапогом. Я молча на это смотрел. И голос этой Кесслер казался мне очень знакомым. И тут я вспомнил Прагу, несколько лет тому назад, когда я по настоянию отца учился в институте на инженера. Девушка, которую я спас от грабителя, избив его в переулке Столицы. Я запомнил её лицо, красивая блондинка с прекрасным лицом. И голос. Я не смог с ней поговорить из-за приближающегося жандарма, но сумочку я успел вернуть, спросив: «Это ваше?». И то, как она подтвердила это. Этот голос. Я его запомнил.  — Да и пожрать нету! — вывел меня из воспоминаний голос солдата-санитара. — Офицеры жируют, а мы… И тут раздался выстрел, и этот солдат упал замертво.  — Молчите, подлецы! — сказал командир. — Клаус, живо принеси патронов!  — Есть! — сказал я чисто «на автомате» и поплёлся к складу. И у меня созрела идея, как перейти на сторону Националистов. В самих окопах царила антисанитария. Эпидемия и голод. Вши. Да и сам я не помню, когда чистил свою униформу и принимал ванну. Вроде, месяц назад, когда приезжала полевая баня. А теперь баня для большинства солдат всё равно, что нормальная еда. Наверное, раз в год такое! Подходя к блиндажу с амуницией, я приготовил свой солдатский нож.  — Чего надо? — спросил ефрейтор-интендант, одетый в осеннюю шинель.  — Да просто нужны патроны и… — хотел сказать я, но меня нагло перебили.  — А где разрешение от командира, сукин ты сын?! — спросил ефрейтор. — Ты что, тупой?! Я не мог пойти обратно к командиру, так как мог получить от него в лицо и благим матом.  — Не тупой, ты, выродок! — сказал я. Это была последняя капля.  — Ах ты! — сказал ефрейтор и занёс уже кулак для удара. — Чё за?.. Я вонзил ему в грудину нож. Тело вмиг обмякло.  — Сам такой! — сказал я и потащил труп в блиндаж, чтоб надёжно спрятать. — Взорвём всё! Взяв со стола блиндажа динамит, я принялся его закладывать, так как боеприпасов было очень много. Мне это не составило труда, так как я обучался подрывному делу. Спустя пять минут я быстро настроил бомбу и поставил её на пять минут до взрыва. Я быстро покинул блиндаж, попутно взяв патроны к пистолету и винтовке и три гранаты. Я быстро побежал к позициям и тут меня окликнули:  — Где боеприпасы? — прокричал командир, подходя ко мне. — И куда ты намылился?  — Тебя забыл спросить, мудак с медальками! — сказал я. — Пистолет отдавай!  — Ты чё удумал? — сказал сержант и наставил на меня свой пистолет.  — Я перехожу к законному правительству! — сказал я, быстро разоружил сержанта и выстрелил ему в обе ноги из пистолета. — Пойдёшь со мной.  — Клаус, ты… — начал один из солдат, и тут раздался взрыв. Склад-блиндаж с боеприпасами горел. Я быстро взвалил на себя раненого сержанта, перелез окоп и побежал со всей скоростью в сторону позиций Националистов.  — Ты… — хотел сказать сержант, но из-за потери сил он лишь что-то пробурчал.  — Не стреляйте! — крикнул я в сторону позиций Националистов и тут вдруг услышал выстрел со стороны Республики, а потом почувствовал адскую боль в районе головы, особенно левого глаза и челюсти. Меня подстрелили. Я упал в грязь и последнее, что я увидел, это были солдаты Националистов, которые, неся носилки, бежали в мою сторону. Потом я потерял сознание, но чувствовал, как они меня куда-то уносили с линии огня. Я был готов встретить Костлявую, но сама судьба дала мне ещё один шанс. Шанс довести дело до конца. Не ради себя, а ради справедливости. Спустя два дня  — Что, где я? — спросил я сам себя и почувствовал себя на чём-то мягком. Я еле открыл глаза и понял, что вижу только правым, а левый глаз ничего теперь не видит. Но постепенно я понял, что я лежу на кровати. И не на каком-то матрасе, набитом соломой, как и всё постельное белье, а на чистой постели, набитой перьями. — Я в госпитале?! — удивился я и коснулся левой половины лица. Она ничего не чувствовала, была полностью покрыта рубцами и перебинтована. — Я у Националистов? И тут дверь открылась. Я притворился, что сплю на спине. Это были двое: доктор в белом халате и какая-то женщина с погонами майора Националистов. Это была Вероник. Я её узнал.  — Этому перебежчику пулей разворотило всю левую половину лица, госпожа майор. Большая трещина в основании черепа привела к повреждениям лицевых черепно-мозговых нервов. Периодичные головные боли обусловлены снижением внутричерепного давления и могут сопровождаться обильным кровотечением из носа, ушей и рта и выделением цереброспинальной жидкости, — сказал доктор. — Он нам помог одержать победу с помощью «языка»…  — Я его знаю, — сказала Вероник. — Оставьте нас, доктор.  — Разумеется, — сказал врач и покинул палату.  — Вставай же, герой, — сказала она. Я открыл глаз. Рядом с моей кроватью на стуле сидела она.  — Майор… — начал я, но тут она меня остановила.  — Мы с тобой виделись? — спросила она.  — Столица. Скорее всего, ещё до войны, — ответил я. — Я спас… вас от грабителя.  — Ты спас меня и вернул мою сумочку, — сказала Вероник. — Вспомнила теперь, из-за жандарма не смогли…  — Да, — с улыбкой сказал я. — Так что со мной теперь будет?  — Ты уже в состоянии держать оружие и ходить на ногах и поэтому ты получишь обмундирование и тебя проводят ко мне, — сказала Вероник. Она покинула палату, а я спустя полчаса, получив серое обмундирование, был в каком-то каземате и в какой-то тюремной камере. Там были два солдата-националиста в серых мундирах, Кесслер и какой-то пленный республиканец с кляпом во рту. Это был мой бывший командир.  — Докажи свою верность, — сказала Вероник и вручила мне пистолет. — Застрели его. Взяв пистолет, я прицелился и выстрелил. Пленный упал замертво.  — А ты молодец, — сказала Вероник. — Поэтому у меня для тебя подарок. — И она вручила мне какой-то футляр. Я открыл его. Там была железная маска с позолотой. — Это подарок, Клаус, — утверждающе сказала она, смотря мне не просто в глаза, а прямо в сердце. Я надел маску на своё лицо, словно часть незамысловатого пазла.  — Что ж приветствую в рядах Национальной Армии Богемии.— сказала Вероник. — Лейтенант Альтман, теперь ты переходишь под моё командование.  — Stieg Heil! — сказал я, до конца не осознавая всего произошедшего со мной за эти дни и поднял руку в приветствии Националистов. *** Постепенно я и Вероник сблизились. И однажды она отдалась мне, когда мы были в одной из крепостей с нашим батальоном. Я понял, что этим переходом я многого добился: нашёл призвание в жизни, а потом и хорошую жену в лице Вероник, которая и родила от меня Гербхарда — моего сына. И тут я проснулся. Я всё также был у себя в кабинете, но за окном уже было пасмурное утро, а заснул я за своим столом.