Они умерли в один день, а потом жили долго и счастливо

Мне удалось выпросить у Романовой бизнес-класс, но это не особо помогло. Я в принципе не очень люблю замкнутые пространства. Но если замкнутое пространство подвесить на большой высоте и хорошенько встряхнуть, я начинаю дергаться не на шутку. Где-то глубоко внутри себя и не очень заметно для окружающих. Когда самолет ухает в очередную воздушную яму, я стягиваю с себя наушники и закрываю лэптоп. При такой турбулентности ни музыка, ни работа совсем не помогают справиться с паникой; я осторожно кладу руку на подлокотник, стараясь не впиваться в него пальцами, чтобы случайно не разворотить все кресло. Роджерс краем глаза следит за мной, но ничего не говорит. Он все подмечает и давно привык к тому, что в воздухе меня порой накрывает. Обычно он пытается отвлечь меня болтовней или треплет за плечо, но именно сегодня, когда мы умудрились собрать все небесные кочки, он почему-то решил меня не трогать. Вопреки обыкновению, Роджерс явился к самому концу регистрации, когда я уже сидел в самолете. Он закинул свою сумку на полку и сел в соседнее кресло – как всегда безупречно одетый, свежевыбритый и причесанный, но необычно бледный и притихший. Он только выдохнул: «Привет, Баки», и больше я за весь полет и слова от него не услышал. Пока я пытался убить время, ковыряясь с переводом документов, которые на меня скинула Наташа, Роджерс чирикал в своем скетчбуке. Мельком взглянув на его художества, я заметил, что он рисовал фасад незнакомого мне таунхауса. Когда Роджерс рисует архитектуру, это значит только одно: он кого-то прихлопнул неподалеку от этой архитектуры. От этого умозаключения мне сразу же стало немного не по себе. Самолет мощно встряхивает, на табло снова загорается знак «Пристегните ремни». Свет гаснет буквально на долю секунды, и на другом конце салона кто-то испуганно вскрикивает. Я ловлю себя на том, что задержал дыхание. Роджерс ругается себе под нос – из-за тряски у него не выходит провести ровную линию. Как правило, я огрызаюсь в ответ на попытки Роджерса меня подбодрить и сбрасываю его ладонь со своего плеча. Сейчас мне чертовски не хватает его голоса, чтобы немного заземлиться – я вдруг с пугающей ясностью осознаю каждый метр пустого пространства под нашими ногами, сколько же это падать? Я где-то читал об этом, а может, это было на инструктаже – плюс-минус три минуты. Достаточно времени, чтобы потерять сознание от нехватки кислорода, прийти в себя, вспомнить все свои грехи, поторговаться с богом и смириться со своей судьбой. В прошлый раз у меня не было такой роскоши. Ну, думаю, если мне так нужна беседа с Роджерсом, я вполне могу проявить инициативу. Он ведь здесь, рядом, а мне даже не надо воевать с ним за подлокотник. Чертов бизнес-класс. – Как дела, Роджерс? – спрашиваю я самым добродушным тоном, на который только способен, пытаясь не выдавать своего волнения. Но он же и так знает. Столько лет был моим куратором. – Что новенького? – Да в общем ничего, Бак, – отвечает он, явно удивленный тем, что я первый решил завязать разговор. – Все отлично. Я киваю на его рисунок. – По работе или личное? – О, тебе это не понравится, – бормочет он, моментально краснея. – Что не понравится? – уточняю я, охваченный мрачным предчувствием. Роджерс со вздохом закрывает свой скетчбук. – После той вечеринки, когда я рассказал вам про Ханну, у меня возникла идея. В общем, я решил снова попробовать гипноз. Он был прав, мне это не нравится. Со стоном я опускаю голову и закрываю лицо руками. Рамлоу ошибается насчет моего отношения к Роджерсу, я с ним невероятно деликатен и терпелив. Вот если бы Рамлоу знал, какой херней наш главный стратег занимается, пытаясь восстановить свою память, он бы не просил его гладить, а порекомендовал бы как следует треснуть по башке, чтобы вразумить. – Ладно, и как это привело к убийству? – спрашиваю я, понизив голос. Роджерс краснеет еще сильнее и смотрит на свои колени. – Я разыскал одного специалиста, который работал на Гидру в восьмидесятых. Я качаю головой. – Как ты вообще собирался доверить какому-то гидровцу ковыряться у тебя в мозгах? Роджерс тут же сияет, довольный представившейся возможностью потрепаться на свою любимую тему. – Рад, что ты спросил. Начнем с того, что у меня на этого парня был собран отличный компромат. А еще для подстраховки я разработал особый яд… так, мелочи, – в ответ на его застенчивую улыбку я закатываю глаза. – Рассчитал дозу так, чтобы яд подействовал через час. Времени хватило бы на небольшой сеанс. Недостаточно для того, чтобы нашпиговать меня триггерами. Противоядие я спрятал в надежном месте. Если бы он попробовал мне навредить, он бы никогда не получил антидот. Но мы не дошли до этой фазы. Он сразу узнал меня, попытался сбежать и вызвать полицию, и… упал с лестницы. Роджерс печально вздыхает, и я фыркаю. Я так зол, что меня больше не волнует тряска. – Идиотский план. А если бы он под гипнозом приказал бы тебе дать ему противоядие и уничтожить компромат? – Ты бы заметил, если бы я в сомнамбулическом состоянии пришел шариться в твоей квартире. – Ты спрятал все в моей квартире?! – Это самое надежное место. Отлично охраняемое. Ты, когда не на миссии, почти не вылезаешь из дома. Кто рискнет сунуться к Зимнему Солдату? Ну, с этим я не могу не согласиться. – А если бы он тебе еще что-нибудь идиотское внушил? Выпрыгнуть из самолета без парашюта, например? – Ну, во-первых, я уже это делал и все еще жив. А во-вторых, это риск, на который я готов пойти. – Но почему? – спрашиваю я. Роджерс пожимает плечами и молча смотрит на меня, и, когда наши взгляды пересекаются, я замечаю, как его зрачки, вздрогнув, расширяются, словно он под кайфом. И вот… Однажды после того, как я в очередной раз пожаловался Наташе на наши с Роджерсом неудачные спарринги, она строго посмотрела на меня и спросила: «Ну когда до тебя уже наконец дойдет?» Когда я скромно поинтересовался, что именно должно до меня дойти, Наташа ударилась в воспоминания о том, как долго она приходила в себя, когда ей удалось сбежать из Красной Комнаты и вернуть свою память. Я сказал ей: «Я уже все вспомнил». Наташа криво ухмыльнулась и сказала: «Конечно, Джеймс. Но до тебя еще не дошло». …и вот, где-то над Атлантикой на высоте десять тысяч метров, я с ужасом осознаю, что до меня, кажется, начинает доходить. Сначала в голове знакомо щелкает, но на этом все не заканчивается. По рукам и ногам пробегает дрожь; даже моя металлическая конечность решает спонтанно перекалиброваться. Элементы корпуса, мягко урча, смещаются, и ткань рукава затягивает в проем между двумя пластинами. Ненавижу, когда такое случается, но это далеко не самое худшее. В груди словно граната разрывается – это одновременно и больно, и щекотно, и чертовски не вовремя. Как хорошо, что Наташи нет рядом, чтобы позлорадствовать. Я знаю, что со мной такое уже было. Ну, не со мной, а с оригинальной личностью. И пару раз даже с ЗС. И никогда, никогда это не приводило ни к чему хорошему. Но я не оригинальная личность, и даже не ЗС. – Ты рискуешь напрасно, – говорю я. Он ничего не отвечает и вновь утыкается в свой скетчбук, держа его так, чтобы я не мог рассмотреть, что он рисует. Я не сдаюсь так просто и наклоняюсь чуть ближе к нему, и замираю: от него пахнет мятой, тимьяном и лавандой – странная смесь ароматов, которая напоминает мне запах свежего бинта. Самолет дергается, и идущая по проходу стюардесса спотыкается. Поднявшись, она с виноватой улыбкой озирается по сторонам. – А где ты спрятал компромат на гидровского мозгоправа? – интересуюсь я, просто чтобы что-то сказать. – На книжной полке, между «Путеводителем для путешествующих автостопом по Галактике» и юбилейным выпуском комиксов про Бэтмена. Рядом с твоим делом. Ты никогда туда не заглядываешь. Я пожимаю плечами – не все так помешаны на прошлом, как Роджерс, – и тогда он опять краснеет, как мак. *** По приезду мы заселяемся в самую маленькую квартиру-студию, какую только можно себе представить. Она настолько мала, что в любой ее точке я могу физически ощущать присутствие Роджерса, чувствовать его запах и пропитываться им насквозь. Наташа сняла для нас это жилье через airbnb в отместку за бизнес-класс, не иначе. И это я еще думал, что в Гидре на всем экономят. Но, по крайней мере, нам не приходится встречаться с хозяином лично – ключи он оставил для нас в незапертом почтовом ящике. После завтрака, приготовленного Роджерсом на крошечной кухне, мы разделяемся. Он остается уточнять, проверять и перепроверять детали предстоящей миссии, а я со врученным мне списком отправляюсь за оружием и экипировкой. Мы не собираемся никого убивать, но лучше все-таки быть готовым к любому варианту развития событий. Со своей задачей я справляюсь быстро, эффективно и, главное, экономично, проникнув на один из складов Гидры, в котором мне не раз выдавали амуницию в прошлом. С тех пор не поменялись ни коды на замках, ни расположение камер, ни даже флегматичный охранник на входе. Пока они заметят пропажу, пройдет не меньше недели, это уж точно. А дальше я отправляюсь на свою побочную миссию. С момента ухода из Гидры, да и, наверное, за всю мою жизнь, это первая миссия, которую я придумал для себя сам. Она не опасна, не займет много времени и вряд ли как-то повлияет на ход истории. Но это что-то, что я просто обязан сделать. Наверное, я должен был сделать это уже давно. Адрес, который дала мне Наташа, приводит меня на тихую улочку с двухэтажными кирпичными домами. Я снимаю капюшон толстовки, заново собираю растрепавшиеся волосы в более-менее аккуратный хвост на затылке, натягиваю на лицо приветливую улыбку и звоню в дверь. Мне открывает стройная женщина средних лет, фото которой я уже видел в интернете – она режиссер научно-популярных фильмов про подводную жизнь. – Добрый день, фрау Вебер, – приветствую я, говоря с диким акцентом, изображать который куда труднее, чем говорить на чистом немецком. – Меня зовут Барни Джеймс, я звонил вам вчера. Я и правда звонил ей перед вылетом из Нью-Йорка, представился аспирантом Колумбийского университета, пишущим научную работу. Очевидно, мой вид внушает доверие, и уже через пять минут я сижу в ее уютной гостинной, попивая предложенный кофе, и перелистываю пожелтевшие листы тетради в твердом переплете, исписанные мелким девичьим почерком. – Это все, что осталось, – говорит Мария извиняющимся тоном. В какой-то момент ЗС учили, как расположить к себе, очаровать и соблазнить кого угодно – навык, который, как и знание более десяти языков, по иронии судьбы ему вообще не пригодился, ведь использовали его в основном в качестве бессловесной машины для убийств. Баки Барнсу курс по охмурению не требовался вовсе – он с этими знаниями родился. А я помню теорию, но практики мне не достает. Однако, опробовав свои умения на Марии Вебер, внучатой племяннице Ханны Леманн, я остаюсь вполне доволен результатом. Несмотря на ее немецкую сдержанность, мы уже практически лучшие друзья. Ей даже не пришло в голову – а может, она слишком вежлива для этого – спросить, почему ее гость, улыбчивый американец, ходит в перчатках в столь теплый майский день, и почему его сумка, с виду полупустая, легла на паркет с тяжелым металлическим лязгом. – Как так вышло? Фрау Леманн была выдающимся специалистом, – говорю я, сокрушенно качая головой. – Дедушка уничтожил почти все ее вещи и фото, когда выяснилось, на кого она работала после войны, – я вопросительно смотрю на нее, и Мария опускает глаза в пол. – Я не знаю деталей, он не любил говорить о Ханне. Вы же понимаете, что здесь после войны творилось… В общем, это была какая-то нацистская организация, только еще хуже. Это уж точно, думаю я. – Она могла работать по принуждению, – осторожно предполагаю я, но Мария качает головой. – Я помню, что дедушка говорил нам, как она приехала вся окрыленная, рассказывала про то, что ей позволяют проводить исследования и ставить эксперименты, которые нигде бы больше не разрешили. Она была фанатичкой. – Или ученым. Наука свободна от предрассудков, – зачем-то вспоминаю я слова Золы и еле сдерживаюсь, чтобы не сморщиться. – Ханна сделала несколько важных открытий в своей области. – Возможно, – неуверенно улыбается Мария, и я замолкаю, чувствуя, что вот-вот начну переигрывать. Вчитываясь в мелкий почерк, я изо всех сил стараюсь сохранить серьезное выражение лица. Все, что осталось от Ханны Леманн, куратора, а по сути – укротительницы Капитана Гидры, это дневник, полный юношеских сентиментальностей. Большая его часть была написана, когда ей было всего шестнадцать. Первые влюбленности и поцелуи, восторги по поводу новых платьев и вечеринок, откровения разбитого сердца и поистине ужасные, просто отвратительные стихи. Но, видимо, я все-таки выгляжу достаточно расстроенным, потому что Мария говорит: – Мне жаль, что я не могу вам помочь. Кстати, вы не первый, кого разочаровывает этот дневник. Я моментально отрываюсь от чтения и смотрю на Марию. – А кого еще? – осторожно спрашиваю я. – Пару лет назад приходил один человек… Он представился профессором какого-то университета. Оставил визитку, но я ее потеряла. – Американец? – уточняю я на всякий случай, улыбаясь во все тридцать два зуба, надеясь, что она не заметит, как наша беседа переросла в допрос. – Нет, бельгиец вроде, – отвечает Мария и вдруг усмехается. – Он был так расстроен… Знаете, Барни, он показался мне слишком симпатичным для профессора. Голубоглазый блондин, будто только что с обложки журнала. Я вздыхаю. Разумеется, Роджерс уже был в этом доме, он прочесал весь свет в поисках своей утраченной жизни. Если он ничего не нашел, значит, мне и подавно здесь делать нечего. Вот только… я вчитываюсь в строки на последней странице и не могу поверить своим глазам. Я подношу кружку ко рту, чтобы сделать глоток, но она оказывается пуста. – Знала бы Ханна, как ей будут интересоваться красивые молодые люди столько лет спустя после ее смерти, порадовалась бы. У нее не клеилось с женихами, – доверительным тоном сообщает Мария. – Хотите еще кофе? – Нет, спасибо. Прошу прощения, фрау Вебер, мне пора, – говорю я с виноватой улыбкой. На лице Марии отображается огорчение, и мне даже становится жаль, что я воспользовался ее доверчивостью. И собираюсь сделать это еще раз. – Могу я одолжить у вас этот дневник, чтобы сделать копию? Я верну его завтра. Фрау Вебер охотно кивает. – Зовите меня Мария. *** Миссия проходит идеально, и я даже не успеваю почувствовать азарт, как все уже кончено. Спустившись по пожарной лестнице на подземную парковку, я не спеша иду к машине. У меня полно времени. Благодаря Роджерсу, охранники будут спать еще минут десять. Он встречает меня солнечной улыбкой, и на секунду мне кажется, что тусклые лампы на потолке вспыхивают с удвоенной яркостью. Я передаю ему серебристый чемоданчик, который должен обеспечить «Тишине» покупку джета, и как только наши пальцы соприкасаются, меня будто током ударяет. Я одергиваю руку, и улыбка Роджерса гаснет. Так не годится, нет, думаю я, надо срочно ему все рассказать, но он уже отвернулся и идет к машине. Я хочу остановить его – схватить за рукав, похлопать по плечу, погладить, на худой конец, – но так и замираю с вытянутой вперед рукой, потому что в эту секунду мое внимание привлекает звук приближающихся шагов и я прислушиваюсь. Ну разумеется. Если до этого у меня и возникал вопрос, зачем Наташа послала нас вдвоем на такое простенькое дельце, то он отпадает, когда нас со всех сторон обступает как минимум дюжина вооруженных бугаев в черных костюмах, и это явно не охрана здания. Оказывается, не мы одни хотим украсть из берлинского офиса крупной фармацевтической компании чемоданчик с неизвестным, но очень ценным содержимым. Двое расступаются, пропуская вперед невысокого мужчину, которого я моментально узнаю, ведь мне довелось с ним работать в начале двухтысячных. Это руководитель одного из европейских подразделений Гидры, и я еле сдерживаю себя, чтобы сразу же не пальнуть в него. Я даже не помню его имени. Возможно, я никогда его и не знал. Но я помню бесцветное лицо с вечно застывшим на нем выражением брезгливости. Солдат... – Кого я вижу! Химик! И Зимний Солдат! – восторженно приветствует он, но я замечаю, как на его лбу проступает испарина. Скользнув по мне нервным взглядом, он смотрит на Роджерса. – Ты наконец научился им управлять? Я открываю рот, чтобы возразить, но в голове вспыхивает инструкция: «Отвечать, только когда тебе задан прямой вопрос. Тебя не спрашивали!» Я дергаю головой, прогоняя мысли ЗС – призрака Гидры – из своей головы. Он теперь и правда не более, чем призрак, даже для меня, но от старых привычек трудно избавиться. Роджерс мельком смотрит в мою сторону с опаской, но ничего не говорит. Растянув губы в змеиной улыбке, гидровец продолжает: – Ну что ж, благодаря вашим стараниям, нам не придется тащиться на десятый этаж и вламываться в лабораторию. А теперь, чтобы не тратить ни ваше, ни наше время, отдайте чемодан. Роджерс молча качает головой. Гидровец со вздохом достает из нагрудного кармана белый платок и вытирает вспотевший лоб. – Сейчас вы пляшете под дудочку этой рыжей коммунистки, но вы могли бы вернуться. Мы заплатим больше. Не уверен насчет американского отделения, но наш филиал будет рад принять вас. – Я не заинтересован, – говорит Роджерс и улыбается мне, в его глазах вспыхивает огонек задора. – А ты, Баки? Это прямой вопрос, отве… – Нет, спасибо, – хрипло отвечаю я. Лицо гидровца тут же мрачнеет. Он как попало запихивает платок обратно в карман и ехидно интересуется: – Вы хоть знаете, что пытаетесь украсть? – Да, честно говоря, нам все равно, – отвечает Роджерс, беспечно пожав плечами. – И мы не пытаемся. Мы уже украли. – Предатели! Гидра помнит все! – яростно выплевывает мужчина и отступает за спины своих людей. – Чемодан забрать, этих убить. В его голосе нет уверенности, и бугаи застывают на месте, нерешительно переглядываясь. От меня не ускользнуло, как боевой настрой отряда значительно убавился, когда их начальник назвал наши с Роджерсом имена. Если я всегда был страшилкой для младшего состава, то Химик вселял суеверный ужас во всех без исключения приспешников Гидры. И на то была веская причина. – Давай уже, входи в рейдж-мод, пока они не опомнились, – шепчу я Роджерсу, и он отвечает мне непонимающим взглядом. Я вздыхаю. – Ну это когда ты мочишь всех без разбору. – Я собираюсь драться честно, Бак, как ты меня научил, – произносит он с достоинством. – Нашел время, – цежу я сквозь зубы, и в этот момент один из бугаев все-таки решается выстрелить. В эту же секунду Роджерс отпускает чемодан и пинает его под ближайшую машину, а потом хватает меня за рукав. Мы валимся на пол и кубарем катимся в разные стороны. Не сговариваясь, мы распределяемся следующим образом: я слежу, чтобы никто не добрался до чемоданчика, отгоняя бойцов от машины, под которой он лежит. Роджерс, в свою очередь, следит за тем, чтобы никто не ушел живым. Он так здорово справляется со своей задачей, что в конце концов мне приходится оттаскивать его от гидровца, в теле которого, похоже, не осталось ни одной целой кости. Не разобравшись, что происходит, Роджерс с размаху бьет меня кулаком в грудь; я отлетаю назад к машине и врезаюсь в нее спиной. Как следует оттолкнувшись от смятого борта автомобиля, я бросаюсь на Роджерса со всей силой и максимальным ускорением. Не успев увернуться и не удержав равновесие, он падает, и я тут же прыгаю сверху, прижав его за плечи, чтобы не дергался. Он здорово прикладывается к бетонному полу затылком, но, по крайней мере, это отрезвляет его. Он больше не пытается атаковать, а смотрит на меня, блаженно улыбаясь. В прошлом году Роджерсу пришлось несколько раз останавливать меня, когда я слетал с катушек под действием триггера. Забавно, как все поменялось. И в этот момент я осознаю, что наша схватка впервые в истории закончилась тем, что это я уложил его на лопатки. Я бы рассмеялся, но еле справляюсь со сбившимся дыханием. – Успокоился? – спрашиваю я его через какое-то время. – Спасибо, Баки, – отвечает он хрипло. Ему удается наконец сфокусировать взгляд, и он тут же хмурится. – У тебя кровь на лбу. А у тебя кровь на губах, думаю я, но не говорю это вслух. Мои легкие горят, а сердце все еще бешено колотится, и это больно, наверное, потому что он ударил меня в грудь. Он сосредоточенно изучает мое лицо, будто снова ищет – он всегда это делает и думает, что я ничего не замечаю, – того человека, которого не помнит, но так хочет найти во мне. И я опять начинаю злиться. Баки Барнс, возможно, и не боялся врачей, не испытывал дискомфорта в замкнутых пространствах и спокойно спал по ночам, но он все равно был трусом. Я помню, как его буквально трясло от желания, но он ведь так и не осмелился… Если бы Роджерс знал это, стал бы он так упорно пытаться вскрыть свою голову, чтобы вспомнить этого идиота? Как хорошо, что я совершенно другой человек. Я лучше, смелее, и я могу это доказать. Через пару минут проснется охрана, включатся камеры видеонаблюдения, и нам пора бы уходить. Секундомер в моей голове начинает отсчитывать время. Я склоняюсь над Роджерсом, провожу большим пальцем по разбитой губе, стирая кровь, и целую его. *** Сколько не пытайся сделать нормальный кофе во френч-прессе, толку не выйдет. Скривившись от отвращения, я выливаю в раковину результат своей третьей попытки, когда щелкает замок входной двери и за моей спиной раздаются тяжелые шаги. – Какого черта это было, Бак? Я замираю, как преступник, пойманный на месте преступления. Где-то внутри меня Зимний Солдат сжимается в ожидании приказа о немедленной перезагрузке. – Сам не знаю, что на меня нашло, – говорю я, не оборачиваясь. – Я перешел все границы. Обещаю так больше не делать. – Я не про то, что произошло на парковке, – говорит Роджерс, и я практически слышу, как он краснеет. – Я про то, что ты сбежал. Ах, да. Стоило Роджерсу ответить на поцелуй – он приподнялся на локтях и с тем же азартом, с каким обычно бросается в бой, впился в мои губы, – я почувствовал на языке привкус крови, и в голове моей что-то замкнуло. Я отскочил от него, как ошпаренный. А потом отключился, будто сработал триггер, и пришел в себя только у двери нашей временной квартиры. Как выяснилось, я ничуть не лучше Баки Барнса. А с другой стороны, чему тут удивляться? У нас с ним одно лицо, я отзываюсь на его имя. Так же, как и он когда-то, я испугался, прикоснувшись к чему-то настоящему. Я поворачиваюсь и голосом нашего любимого Баки говорю: – Прощу прощения за поведение, недостойное джентльмена. Хочешь выпить ужасного кофе в знак примирения? Он шумно вздыхает, ставит изрядно помятый серебристый чемоданчик на стол и садится на табуретку. Подперев щеку ладонью, он задумчиво смотрит на меня – так Химик смотрел на Зимнего Солдата, решая, как именно стоит наказать его за очередную выходку. Он говорил: «Мы оба знаем, как быстро срастаются твои кости, но от этого болит не меньше, не так ли?» А еще я помню то, как порой Химик касался ЗС там, где не следовало, а потом бил себя по рукам – действительно бил! Он считал, что не должен. Не имеет права. Что за непостижимое чудовище. – Как тебе вообще удалось добраться сюда быстрее меня? – спрашивает он наконец. – На метро, – отвечаю я и киваю на чемоданчик. – Надеюсь, там нет ничего хрупкого. Роджерс трет переносицу, и ЗС внутри меня вздыхает с облегчением. Никто не будет его наказывать. – Нет, Баки. Ничего такого. Потерев свою переносицу еще немного и попялившись на меня с тоской, Роджерс отправляется в душ. Пока он плещется, я пытаюсь решить неожиданную проблему – в нашем распоряжении только одна кровать. Мысленно еще раз поблагодарив Наташу за отличный выбор квартиры, я настраиваю себя на бессонную ночь. Во-первых, я повел себя как придурок и точно не заслужил кровать. Во-вторых, несмотря на всю неповоротливость гидровского бюрократического аппарата, они наверняка уже заметили пропажу своего отряда, так что в любом случае не мешает, чтобы кто-то из нас подежурил ночью. В-третьих, после такого я точно вырублюсь в самолете. Куда ни глянь, сплошные плюсы. Когда раскрасневшийся Роджерс в свежей одежде выходит из ванной, я встречаю его, сидя на кровати с дневником фрау Леманн на коленях. Заметив его, он сразу хмурится. – Что это? – спрашивает он, хотя по его выражению лица ясно, что он и сам знает. Но если он так хочет, мы можем поиграть в «тупой вопрос – тупой ответ». – Это дневник Ханны Леманн. – Откуда он у тебя? – От ее внучатой племянницы, Марии Вебер. Я думаю, ты с ней знаком. Роджерс тщательно вытирает мокрые волосы полотенцем, откладывает его в сторону и садится рядом со мной на кровать. Я подавляю в себе инстинктивное желание отодвинуться в сторону. От его кожи исходит приятное тепло, и я остаюсь на месте. Губы Роджерса дергаются в нервной улыбке, он берет дневник в руки и открывает на середине. – Я прочел его от корки до корки, но в нем нет ничего интересного, – говорит он с грудным смешком. – Так, восторженные заметки влюбленной девицы и поистине ужасающие стихи. Sein Lächeln ist strahlender als die Sonne, aber es tobt ein Sturm in seinen Augen!*. Жду не дождусь завтрашнего вечера! Маменька обещала дать мне свой жемчуг! Ох, представляю себе лицо Лили, когда она увидит нас с Карлом вместе… О, нет, нет, он забыл обо мне, он больше не любит меня! Роджерс хлопает ресницами и так забавно изображает девичий голос, что я не могу сдержать смех. Неудивительно, что он был так хорош в роли Капитана Америки, театр много потерял в его лице. Он останавливается и строго смотрит на меня. – Чего? – Ты так смешно злишься. – Конечно я злюсь! Только это совсем не смешно, Баки. Этот дневник был моей последней надеждой, – он раздраженно хлопает ладонью по дневнику, смяв открытую страницу. Он принимается аккуратно расправлять бумагу и внезапно выглядит очень уставшим. – Когда они нашли меня, Ханна первая побывала в моей голове и, похоже, выскребла все, что в ней оставалось. А может, я действительно потерял все, когда упал. В любом случае, она была единственной, кто знал наверняка. Ханна всегда все записывала, но после ее смерти ее архивы были уничтожены раньше, чем я успел до них добраться. Зачем тебе эта макулатура? Повертев дневник в руках, он вручает его мне. – Последняя страница, Роджерс. Она написана немного другим почерком. – Да, в пятьдесят третьем году Ханна навещала своих родителей на севере. Я думаю, тогда она и сделала эту запись, – терпеливо объясняет он мне, словно ребенку. – С возрастом ее почерк изменился. Но это всего лишь очередные любовные переживания. – Эти – другие, – поправляю я его и зачитываю вслух: – «Я не хочу это помнить. В воздухе клубится дым сигарет, не продохнуть, и щемит грудь – но не от дыма. Он танцует с девицей в зеленом платье с красным поясом и красных туфлях. На шее жемчуг, в ушах блестят серьги – наверняка по подругам собирала, чтобы вырядиться для него. Она буквально излучает счастье, а мое сердце полно черной зависти. Вроде мелкая, ничем не примечательная – что он в них находит? Может, он и бросит ее уже завтра, но никогда он не улыбнется мне так, как ей, и не прикоснется ко мне, как к ней. В какой-то момент он ловит мой взгляд и кивает, будто знает, о чем я думаю, догадывается, какие мерзкие мысли грызут меня… в жизни мне не было так стыдно, я хочу провалиться сквозь землю, прямо в ад, где мне самое место. Воспоминания не приносят ни радости, ни покоя». – Ну и что? – спрашивает Роджерс, потирая виски. – Еще одна порция розовых соплей. – Голова болит? – интересуюсь я, с трудом сохраняя нейтральное выражение лица. – Я ударился затылком о бетонный пол, конечно, болит, – раздраженно отвечает Роджерс, и я задираю бровь. – Что? Неужели я был так же невыносим в прошлом году? Жизнь полна крутых поворотов. Я вспоминаю, как перед своей смертью цифровой Зола сказал Роджерсу: «Тебе только кажется, что ты во всем разобрался, но ты многого не знаешь». Я начинаю думать, что это были не пустые слова. – Роджерс, – говорю я, закрывая дневник. – Я помню тот вечер. Это я танцевал с девицей в зеленом платье с красным поясом. Ее звали Энни. Она жила на соседней улице, в доме, где раньше была рыбная лавка. Сейчас там Старбакс. Так что это твои розовые сопли. Он смотрит на меня округлившимися глазами; его белая, как бумага, кожа чуть ли не светится в полумраке, поглотившем комнату. Я и не заметил, что успело стемнеть. – Нет, Баки, нет, – испуганно говорит Роджерс. – Этого не может быть, ты что-то напутал. – Да неужели? – Я не понимаю… Теперь настает моя очередь объяснять ему, как непутевому ребенку. – Это не ее воспоминания, а твои. Я не знаю, что она с тобой потом сделала, но в пятьдесят третьем году ты помнил это, – я откладываю злосчастный дневник в сторону и усмехаюсь: – Ему бы и в голову не пришло, что ты ревновал. Если бы он знал… Я не решаюсь закончить свою мысль, потому что понятия не имею, что сделал бы Баки Барнс, если бы знал, что Стив Роджерс разделял его чувства. Он молча смотрит на меня, не моргая, а потом падает спиной на кровать и закрывает глаза. Может, он хочет, чтобы я оставил его в покое, но в тесной квартирке мне просто некуда деваться. Раньше у меня совсем не было чувств, но с недавних пор, как ни прискорбно это признавать, их стало слишком много, и я стараюсь не нырять во все сразу – это всегда заканчивается плохо. Надо быть осторожным. Наверное, правильно будет, если я стану выбирать по одному за раз и аккуратно пробовать его. На столе мой телефон коротко вибрирует дважды. Под окнами шумит компания пьяных немцев. Я смотрю на неподвижно застывшего на кровати Роджерса и позволяю пульсирующему теплу разлиться в груди, согреть мои кровь и захватить мысли. То самое чувство, что владело ими – нами – целиком и полностью, до того, как мы умерли в один день. – Стив, – говорю я. – Если тебе все еще нужны эти воспоминания, я готов помочь тебе. Только не надо в одиночку соваться к гидровским мозгоправам. Давай придумаем что-нибудь получше. Он ничего не отвечает, и, прислушавшись к его ровному дыханию, я понимаю, что он спит. Я накрываю его одеялом и иду на кухню. Мне предстоит долгая ночь. Можно пытаться приготовить нормальный кофе хоть тысячу раз. ——————————————————————— *Улыбка яркая, как солнце, но в глазах его буря (нем.)