Как сильмариллы все изменили

Килиан умер на моих руках. Если ему не было хоть немного легче от того, что в последние мгновения я была рядом, то мое существование абсолютно бессмысленно, даже вредоносно. Надо было оставить его в Гондоре вместе с Нимродель. Пусть бы они и не были вместе, пусть бы ему и наскучила однажды жизнь среди людей, пусть он даже не удержал бы Эарнура, но он не заслужил такой жизни и такой смерти. Какой-то ледяной осколок образовался в сердце, очень хотелось отменить случившееся или куда-то сбежать, но так сбежать от самой себя даже я не могу. Тело Килиана было еще теплым, но за несколько часов остыло. И все же я не могла уйти от него. Непозволительная роскошь — тратить столько воды в пустыне, и все же я продолжала плакать, и когда солнце село. Хищные птицы не рисковали пока приближаться, но мне плевать, пусть делают, что хотят. Я, наконец, встала и принялась мечом копать Килиану погребальную яму. Песок скатывался с клинка и со стен ямы: половина того, что я выкапывала, падало обратно. Луна стояла высоко, падальщики сидели вокруг и гаркали. Аман зачем-то был со мной, и они это чувствовали и не приближались. К Моринготто такую силу, если она уже столько раз заставляла меня жить, чтобы смотреть, как другие умирают. Почему я не могу отдать часть своей силы Килиану? Он бы смог жить. Но пытаться уже было поздно: тело уже холодное, ему некуда возвращаться. И все же, даже выкопав с огромным трудом яму руками, я не могла его оставить, как будто Килиан еще имел к этой оболочке отношение. Но имел же, я же так хорошо знаю все его шрамы и царапины, которые, несмотря на его ворчание, залечивала, знаю форму глаз, длину пальцев, складки старой жилетки, его след на песке. Но это… просто тело, такое же, как и все остальные тела, пустое. Он просил сразу же уезжать, но я и так пообещала ему прожить еще шестьдесят лет. Я легко дотронулась до его волос, меня обдало холодом. Слезы полились вновь, вновь наружу рвались стоны и вой. Я не ощущала ни холода, ни жажды. Вообще бы не замечала, что время идет, если бы не периодическое карканье падальщиков, которых слеталось все больше. Они как бы напоминали мне, что мое время с живыми закончилось, теперь их время с мертвыми. Лошади разбрелись и иногда ржали, проверяя, все ли рядом, не желая потерять друг друга в этой бесконечной пустыне. И только я была одна. Но вдруг меня отвлекли новые звуки: одно из человеческих тел чуть дернулось и тишину разрезал мучительный стон. Я бы и не думала отойти от Килиана и прекратить плакать, если бы человек не продолжил стонать еще полчаса, или час, или два, я совсем потерялась во времени. Почему вокруг столько бесполезной жизни! Дурацкие ее звуки мешают мне уйти в себя, погрузиться в свое горе и получить хоть какое-то облегчение! — Да прекратишь ты или нет! — крикнула я, не выдержав (наверное, все же через полчаса), в сторону последнего живого человека. Я зачем-то встала и подошла к нему: он лежал с вонзенным в живот мечом. Я посмотрела на его лицо. Значит, это тот, кому я нанесла смертельную рану. И почему он все еще жив? — Я бы могла сделать твою смерть легкой и быстрой, но не буду. Вытащишь меч — будешь долго и мучительно умирать от потери крови. Не вытащишь — еще дольше. Слышишь карканье? Это стервятники. Думаешь, им будет дело до того, что в тебе еще теплится жизнь, что ты еще чувствуешь боль? Человек на миг замер и перевел на меня довольно осмысленный взгляд. Я удивилась: по моим расчетам, если он и не умер пока, то от боли и холода давно уже должен был сильно ослабеть и потерять способность трезво мыслить. — Тогда… прекрати выть и… дай мне умереть… спокойно, — раздался его хриплый голос. — Ах спокойно, — я повысила голос, стараясь за насмешкой скрыть удивление. — Ты что, не слышал меня? Спокойная смерть тебе не грозит. О, или, может, ты надеешься, что пошлют новый отряд и успеют тебя спасти? — я присела рядом с ним на корточки и поближе осмотрела рану. — У меня для тебя плохие новости: людские целители не справятся с такой задачей. Воин молчал. Раньше мне этого хотелось, но теперь молчание начало раздражать. — Или тебя возьмутся лечить духи? Может, сам «Владыка»?.. Он искалечит тебя, отнимет твою волю и сделает чудовищем у него на службе. — Выдержка подвела человека: он чуть дернул ртом. — Ладно, мне нет смысла рассказывать тебе эти сказки, мне не нужен твой страх, — я тяжело вздохнула. — Мне уже ничего не нужно. Я направила взгляд на горизонт. Пора было положить тело Килиана в могилу: скоро ненавистное солнце взойдет, и даже эльфийское тело потеряет красоту под его жаром. Я хотела осторожно его опустить, но тяжелые ноги бухнули в яму. Придерживая голову руками, я долго и аккуратно опускала корпус. В последний раз обняла. Чувствуя, что силы сдерживать истерику вновь изменят мне, я разжала руки и встала. — Я обещаю, Килиан, тебя ждет прекрасный мир. Пускай твой дух уйдет чист и спокоен. По крайней мере, не тревожься за мою судьбу, — мой голос дрожал, но мне хотелось показать Килиану, что все будет в порядке, я даже улыбнулась. Слезы полились сильнее. Пришлось ждать, пока они снова не остановятся. — А ты перерождайся и живи рядом с Валар и чистыми эльфами в прекрасном мире. Они исцелят тебя. Лучше не вспоминай обо мне, не мучайся, не… балрог, конечно, я бы хотела, чтобы кто-то за мной приплыл! Но если это встанет на твоем пути к покою, то отпусти свое обещание… Вот, ты, наконец, выбрался из пустыни, — я рассмеялась. — И хотя тело твое останется здесь и станет ее частью, — я почувствовала новый приступ, но сдержалась, чтобы уже договорить, — станет ее частью, пускай дух твой навечно из нее вырвется. Я засыпала яму песком. Постояла рядом, встретила рассвет. Килиан ушел в лучшую жизнь, хотя и прошел через смерть, я не должна сходить с ума прямо сейчас — только через шесть десятков лет. — Что… будет там? После смерти? — вновь подал голос человек. Я уже успела забыть о нем, и вздрогнула. — А ты, смотрю, не торопишься проверять… Кто знает, что с вами, людьми, случается. — Меня не ждет… перерождение и прекрасный мир? Я удивилась подобным надеждам, хотя как мне было понять его: наши страхи совсем разные. — Разве только через пару тысяч лет. Но, когда этому миру придет конец, тоже никто не знает. А пока вряд ли. Я решила уйти, дозакрасить портреты и собрать вещи. Почему-то голова и все тело были легкими, все движения делались сами собой, не было ни усталости, ни опустошения. Покидав скудный скарб в дорожный мешок и наполнив бурдюк водой, я вспомнила, что Килиан просил меня взять оружие, а все, вплоть до ножа, осталось на месте сражения. Я вернулась, солнце уже поднималось, стервятники устали кричать, а лошади — спали. Я подошла к человеку: рядом с ним где-то валялся нож. Он еще не умер, серьезно? Может, это Эру его наказывает, если в нем, несмотря на боль, жару и холод, все еще теплится жизнь? И все же он был очень бледен, силы скоро покинут его. — Похоже, мне не доведется ни с кем говорить очень долго, так что у тебя есть возможность сказать мне что-то запоминающееся. Человек молчал, я уже собралась уходить, когда он наконец подал голос: — Вылечи меня, избавь… от смерти. — Долго же ты с мыслями собирался! — почему-то саркастические фразы сейчас единственные приходили на ум. — Тебе уже нельзя помочь. — Я тебе… все отдам. — Что ты мне отдашь? — я изогнула бровь. — Ты у меня забрал последнее и самое дорогое, что у меня было? Неужели ты думаешь, что сможешь предложить мне что-то равностоящее? — Ты или очень жестокая, или дура, — вдруг сказал воин. Глаза его подернулись пеленой, у него начинался бред. — Видно: убивать не умеешь, — он слабо засмеялся, и от его хрипа у меня по телу прошла дрожь. — А мои господа умеют. Но даже они сделали бы это быстро… Мне некуда больше идти, и все же я не хочу умирать. Как все может повернуться: еще вчера для меня… позором было бы заговорить с тобой, а сейчас… я молю тебя о спасении. Все-таки этот человек был удивительно сильным. Может, его поэтому и отправили. Это что, ирония? Думаете, мне есть дело, погибнет от моей руки какая-то смертная сволочь или нет? — Я не боялся ничего, кроме потери чести и… Владыки… Я видел его однажды. А теперь мне страшно умирать, — кровь снова тонкой струйкой пошла у него изо рта. — То, что ты называешь честью, — честью не было. Позором было нападать на нас. Позором слушаться «Владыку». — Я не хочу… Если это ждет меня там, — человек в горячке замотал головой. — Не хочу в тьму! — Просто твоя смерть не может искупить зло, но, — я почувствовала, что меня трясло вместе с ним все это время, — она принесет тебе покой. Она и есть твое избавление. — А боль, что я терпел! Она не ис… искупление? Вылечи меня… Я не хочу умирать, не хочу! Я хотела ему сказать, что и его боль не искупление, но глаза воина закатились, тело свела судорога. Я зачем-то положила ему руку на горячий лоб. Он почти сразу утих, через минуту открыл глаза и прошептал: — Слава Властелину, что превзошел смерть! Мне было очень грустно. Судорога вновь исказила черты человека, лицо застыло. Я закрыла ему глаза. Как только я уйду, стервятники почуют свободу. Но я не собираюсь прерывать естественное течение жизни, и у меня нет никакого желания копать огромную могилу. Я собиралась немного посидеть рядом с Килианом и отправиться в путь, но мысли о том, что я уйду отсюда, казались мне далекими, невозможными. Они убили друг друга абсолютно бессмысленно. Смерть двадцати шести солдат не искупят смерть Килиана, что хуже, смерть Килиана не искупит их смерти, и я знала, что с раскаянием, которое он задвигал в глубины души, ему придется столкнуться в Мандосе. Что касается меня, я жива, и со мной остаются смерти этих людей. Мне совсем нечем расплачиваться, ведь даже жизнь моя следующие шестьдесят лет не мне принадлежит. Тяжелые мысли вновь пригвоздили меня к месту. Но Килиан лежал так близко, нас разделял только песок… И как после столетий совместной жизни можно просить, требовать, чтобы один ушел, когда другой умер? Легкость уходила, я чувствовала, что и меня будто засыпает песком. Было бы неплохо. Я посмотрела на руки: все в пыли, под ногтями грязь, чужая кровь на ладонях, кольцо тоже в крови… Оно не любило кровь, никакую, даже рыбью, а тут… Не скоро оно мне снова поможет. И никто не поможет. Все это моя судьба? Или просто мое невезение? Надо было остаться в Обители? Надо было остаться в Тирионе? Город с белыми стенами и золотыми воротами встал перед глазами. Мне туда… больше нет хода? Взгляд наткнулся на нож, который все еще лежал на земле рядом с последним умершим человеком. Эльфы ведь перерождаются. Каково будет прийти в Тирион со своими шрамами, с по-прежнему живыми взглядом? Предстать победителем, выжившим перед теми, кто никогда не знал средиземской жизни? Да, так круче. К тому же дети Феанаро не разбрасываются обещаниями. Я сжала кулаки и стиснула зубы. Какая-то гордая злоба и боль поднялись во мне и дали сил противостоять непомерной тяжести. Клекот стервятников меня подбодрил. Я ушла из Обители, потому что не собиралась сидеть и, сложа руки, тосковать и скорбеть по прошлому всю жизнь. Не я ли мечтала, что произойдет что-то, что позволит мне гордо поднять голову вопреки? Иначе как я с родичами сравняться собираюсь? Я со стороны посмотрела, как выглядит моя жизнь последние два дня. Шевельнувшееся отчаяние было запрятано, затолкано поглубже, чтобы не мешалось, пока я рою новую яму. Солнце поднималось высоко и становилось жарко. Но жара и жажда дарили мне какое-то злое удовлетворение от происходящего, давали мне что-то, чему я должна была противостоять. Говорят, дела, начатые в гневе и гордыне, не заканчиваются хорошо. Сколько раз я убеждалась, что для благополучного исхода нужны спокойствие и смирение? Прежде я отказалась бы и от этой затеи, и от гнева, дающего мне силы, но теперь, работая до заката, не позволяя себе прерваться, я лелеяла свою гордыню и благодарила сидевшую внутри злобу. Лучше копать яму в песке, чем рыдать; лучше копать яму, чем жалеть себя и проклинать других; лучше копать яму, чем хулить Илуватара; лучше просто копать, вытаскивать вновь скатывающийся песок, чем думать о том, зачем я это делаю и что на моем месте делали бы родители, братья, Финдо, Глорфиндель и все те, чьи портреты я стерла или закрасила углем. Я вкладывала в работу всю свою силу и волю, ни разу не подумав о том, получится ли у меня на самом деле. Но солнце клонилось к горизонту, а глубокая яма была выкопана. Я выбралась из нее легче, чем думала, и поняла, что самое сложное и неприятное начинается сейчас. Кинув строгий взгляд в сторону действительно уставших стервятников, оставшихся втроем, наблюдателями, я пошла к скалам, где лежали те, кого Килиан убил сначала. Расщелины ветер продувал хуже, и я вдруг поняла, зачем среди всех птиц создали падальщиков. Я закрыла нос и рот повязкой и спустилась за первым телом. Лучше бы, конечно, здесь был холод, помогающий сохранять тела. И все же я себя успокаивала: если стервятники не набросились, то, может, и мошки не набросились? Набросились, но их все-таки могло быть и больше… Тела были тяжелые, камни — острые. Из новых порезов уже не лилась кровь. Я, наверное, несла бы, будь это Килиан. Но, к счастью, его я похоронила прежде, чем случилось то, что случается на жаре с телами. Поэтому я тащила. Складывала тела у края ямы. От их вида меня бросало в озноб, хотелось зажать рукой рот, но руки тащили мертвые, с синеватыми пятнами, тела, и я старалась не думать, что когда-нибудь мне придется ими есть или умываться. Зато стервятники от подобного зрелища пришли в восторг. Закричали, запрыгали, позвали друзей. Мне пришлось несколько раз на них прикрикнуть на зверином языке. Впрочем, вряд ли они его понимали, можно было и на квенья. Когда я дотащила всех восьмерых воинов от скал, солнце уже село, а я благодарили жизнь за две вещи: за то, что восточные воины ниже и легче западных и, тем более, квенди, и за то, что мне хватило ума сначала пойти за дальними, потому что потом я бы за ними уже не собралась. Кто-то из убитых стрелами лежал поодаль, но по ровной, хоть и нетвердой почве, тащить их было легче. Кто-то, пронзенный стрелой не смертельно, еще шел своим на помощь, нам на погибель, и падал уже вместе со всеми. И вот все двадцать шесть воинов лежали передо мной. — Вас освободили от службы тьме, пускай она не получит и ваши души. Так вам и надо, что вы умерли!.. Не буду вас проклинать, все кончено с вами. Идите, исполняйте волю Эру, или что вы там после смерти делаете. Возможно, мир не слышал надгробной речи хуже, тем более, от потомка великого оратора, но мне было все равно. Меня волновало, что тела надо было как-то опускать, а кидать не хотелось. Я быстро превратила один край ямы в более пологий и по нему начала тащить тела вниз. Неприятно было к ним лишний раз прикасаться, но их приходилось складывать друг на друга. К счастью, песок быстро засыпал все щели, и спуск становился все короче, так что по телам мне ходить не пришлось. Я также радовалась, что у большинства воинов лица до сих пор были в тканевых масках, я видела только лоб без морщин и глаза, которые закрывала. Своего «знакомого» я положила сверху, почему-то в руки ему захотелось дать меч. Пришлось дать тот, который его пронзил. Он ему все равно без надобности. Отчаяние вновь вернулось, пробуя выбиться из глубин души. «Назад!» Надо было засыпать могилу. Поскольку горки вытащенного из ямы песка были подготовлены у края, с этим я справилась довольно быстро. Вернее, справилась бы, если бы тела не заняли больше места, чем я рассчитывала, и несколько тел не поднимались над поверхностью. Я набирала песок в люльку из плаща и кидала в сторону могилы, однако ночью поднялся ветер, и большую часть сносило обратно — мне в глаза. Это, конечно, не мог быть Эонвэ, и все же я на него разозлилась. А затем вдруг вспомнила, каким смешным мне показалось его лицо, когда Феанаро произнес перед ним ответную речь. Войско нолдор стояло в степи — разгулье ветру, его стихии, и все же отец превзошел его. Если бы словами можно было засыпать все песком! Я знала, что в принципе можно, но обещала местным духом за сокрытие деревни больше не вмешиваться, к тому же сил у меня было не много. Главная причина, как я потом поняла, была в том, что мне нужна была серьезная нагрузка тела, чтобы противостоять душевному опустошению. Я засыпала курган, в конце все же пришлось подняться и ступить на припорошенные песком тела. Полная луна осветила плоды моих трудов, добавлять было нечего. Я, конечно, могла бы убрать трупы нескольких лошадей, но перед стервятниками неудобно — они столько ждали. Луна была почти полной — я вновь вспомнила о Гурей — и смотрела равнодушно. Я постаралась посмотреть на нее так же равнодушно. Со мной останутся лошадь, свет Лаурелина и Тельпериона. Это уже что-то. Я не понимала, зачем мне запутывать следы на сыпучем песке. Но, может, Килиан знал, и я сделала так, как он сказал, пусть и через много часов. Я выбрала себе молодую лошадку, крепкую и выносливую, ее меланхоличный взгляд чем-то напомнил мне мою Синду. Ехать ужасно. Тело и разум, не занятые работой, подводили меня к черте срыва. Перешагну ее, и потом шестьдесят лет только плакать. Так я думала, поэтому, до развилки дошла пешком. Лошади спокойно шли за мной. В спину летел довольный гогот падальщиков. Солнце вновь село, я впервые за двое суток откупорила бурдюк и сделала несколько глотков. Вода показалась мне очень невкусной. Плевать. Я шла, потом ехала, обессилила, дошла до куста, чему лошадь обрадовалась, дала ей воды и провалилась в сон. Из сна меня вырвала сильнейшая жажда. Я, хрипя, перевернулась на бок и потянулась к валяющемуся прямо на песке бурдюку. Вода показалась мне вкусной, хотя и была уже сильно теплой. Сколько я спала? Раздражало, что у тела были свои потребности. Майа не нуждаются в еде, воде и отдыхе, а все, что принимают их тела, они преобразуют в энергию, их тела не пачкаются и едва ли способны испытывать боль… На четвертый день лошади стало худо, вода заканчивалась. Лошадь к пустыне приспособлена еще меньше, чем я. Пришлось не просто идти, куда глаза глядят, а искать воду. Была польза и от нашего общения с Кохирой. Зачем Эру дал своим старшим детям такую силу: помнить. Почему нельзя забыть по своей воле? И все же я забывалась и наяву, а потом приходила в себя, и действительность казалась мне нелепой иллюзией. Я знала, что должна считать дни, но это было невозможно. Жить ровно шестьдесят — бессмысленно, как бессмысленно было заботиться о телах врагов. Какая вообще разница? Ни им, ни мне, ни кому-то еще от этого не лучше. Ветер скоро раздует песок и на курган опять слетятся падальщики. Мы с лошадью шли на север, или мне так казалось. На пути нам никто не встречался, и едва ли нас кто-то преследовал. Я привыкла говорить с лошадью, надо было дать ей имя. Я бы могла выбрать имя со смыслом на любом известном мне языке. Но лошадь так радовалась голым, колючим ветвям пустынных растений, что я назвала ее Юзул — ветка. Я помнила, что самые сложные в Эндорэ были первые месяцы, потом я привыкла к здешней жизни, боль чуть притупилась, и я надеялась, что сейчас будет также. И в первые месяцы я старалась как можно дольше держать себя в руках, но часто срывалась. Я падала на песок и плакала, тряслась. Отчего? От боли разлуки или чувства вины, от страха перед неизвестностью и годами одиночества, от боязни когда-нибудь посмотреть матери, отцу и брату Килиана в глаза. От мерзкого, липкого, серого чувства смерти, которое словно тянулось за мной от кургана. Иногда, в минуты ярости, я кричала в равнодушную пустоту пустыни, что зря Эру милостиво дал мне такую судьбу, что зря на мою самостоятельность и благоразумие понадеялись те, кому я, якобы, была дорога в Эндорэ. — Не прощу! Я не прощу никого из вас, ни мертвых, ни живых, что вас нет рядом с мной! Даже когда мы встретимся и встреча наша будет радостной, я не прощу вас за то, что я здесь одна! Я не прощу, пусть даже вы меня искали. Вы не нашли. И пусть я буду счастлива через тысячу лет, я не забуду эти дни бесконечной боли! Потом, когда я, вдоволь накричавшись и наругавшись, чувствовала что-то вроде раскаяния, я шептала слова прощения, винила себя, говорила, что должна принимать ту жизнь, которую выбрала сама. Мне становилось страшно от мысли, что и по мне так убивались. — Эру, лучше бы меня вообще никогда никто не знал, лучше бы я была бесплотным неразумным духом, а еще лучше — песчинкой. Дыхание ветра носило бы меня туда-сюда, и никто бы не знал из-за меня боли. Забери меня и сделай пушинкой, ну что тебе стоит. Или верни меня в безмятежные Внешние Воды и сотри обо мне память. Мне не хотелось возвращаться в Валинор. Пускай меня там все и любят, и простят. Эльфы — великие мастера. Почему отцу и племяннику было подвластно создание света в камнях и волшебства в кольцах, а я не могу стать песчинкой? Мы больше ста лет были с Килианом постоянно вместе. Привыкала к одиночеству я еще более болезненно, чем в первые месяцы в Средиземье. Юзул не знала языка зверей, вообще никакого не знала, и все же она была моей собеседницей. Если я долго плакала, она подходила и утыкалась влажной мордой мне в бок или в лицо. Иногда она ржала и фыркала, и я не сходила с ума от тишины. Еще, чтобы не сходить с ума от тишины, я сочиняла стихи обо всем, что приходило в голову. Я знала, что у Кано, да и не только у Кано, наверное, были песни обо мне. К счастью, до меня они почти не дошли: было слишком больно их читать. Через два месяца после смерти Килиана я сидела, а Юзул лежала у огня. Запах лошади на жаре и мошки в первое время меня раздражали мало. Действительность часто уплывала от меня в зыбком воздухе или ночном ветре. Я не пыталась ее удержать. Смотря на пламя, казавшееся третьим живым существом в нашей компании, я прикрыла глаза, видя даже сквозь веки теплое свечение. Майтимо жил в Ангамандо больше двух месяцев. Я снова открыла глаза, пламя полыхнуло знакомыми рыжими прядями. — Кена, что грустишь? Опять расстроилась, что отец в кузницу не зовет? — мягкий, веселый голос. — Нужна мне ваша кузница, Нельо, — маленькая я надулась. — Но это нечестно, что вы там все вместе, а я одна! — Ну, Турко с нами не ходит, Амбаруссар никто в своем уме еще лет десять к кузне не подпустит, а ты не одна, останешься с мамой, да потом с Артанис погуляешь. — Вот захотите моей компании в следующий раз, я себе тоже дел напридумываю! — пообещала я. — Нельо, долго мне тебе ждать? — в гостиную заглянул Феанаро, оценил обстановку, почесал в затылке и вздохнул, — ладно, Кена, хочешь, пойдем. — Не хочу! Феанаро вздохнул еще глубже. — Хорошо, тогда поехали все вместе к морю. — Что? — мы с Майтимо не поверили своим ушам. — Ну что вы все пригорюнились-то, никто отца слушать не хочет… — Чего? Ну на море можно! — быстро сориентировался из кухни Турко, — я сейчас, груши возьму! — Пап, что правда? — я подбежала к отцу. — В виде исключения за… хорошее поведение Амбаруссар последние три часа, — хохотнул Пламенный Дух и взял меня на руки. По-моему, это было вообще не так. Но какая разница. Я обняла Юзул за шею и заснула. Я часто думала, что надо было взять еще и коня. Со временем у меня могла бы быть в соседях лошадиная семья, было бы не так грустно. Впрочем, через полгода я, должно быть, и правда начала сходить с ума: я как будто примирилась с пустотой, виной, одиночеством, и просто каждый день выживала и не давала откинуть копыта Юзул. Менялось все вокруг мало, я не менялась тоже, людей я не встречала, уйдя на какой-то никому, даже разбойникам, не нужный кусок пустыни. Время шло, и я иногда отсчитывала дни, иногда не делала этого неделями. В принципе, и так понятно было, когда зима сменялась летом и проходил год. Однажды я нашла Юзул неподвижной у выхода из моей пещеры. Невеселую я ей дала жизнь, но она никогда не жаловалась, даже почти не вредничала. Совсем как моя Синда. Простое имя лошади колыхнуло что-то в моем сознании. Я напряглась, на мгновение раньше предчувствовав, что сейчас пелена жизни-сна спадет и под ней откроется что-то неприятное. Смерть лошадей я встречала нередко. Когда же впервые? Чуть ли ни в Альквалондэ. Осознание сначала бросило меня в жар, потом разлилось по телу ледяной волной. Все, все, что со мной происходит, все мои невзгоды, вся жестокость людей, все тщетные надежды и разрушенные планы — все это лишь маленький кусочек расплаты за сотни загубленных и разрушенных жизней в Альквалондэ. У меня же был голос, чтобы сказать отцу, был статус, чтобы пробиться к Ольвэ, я слышала всю жизнь песни, предрекавшие опасность, но все равно делала по-своему. А раньше, когда пришел Эонвэ, я отнеслась к его речи с презрением, а между тем, теперь ветер в голой пустыне — мой единственный брат. А Намо? Почему его слова я не восприняла всерьез? Голова тяжелела. Я же давно переросла мысли, начинающиеся с «а если бы тогда…» Как заставить себя навсегда отречься от несбыточной жизни? Я в очередном приступе равнодушия к собственной судьбе упала на бедную землю и потеряла сознание. Было в эльфийской, хотя, может, моей собственной природе что-то, что не давало мне отправиться в Мандос даже из бездны отчаяния. После тяжелых затяжных приступов я вставала и находила себе еду, воду, укрытие. Я не верила, что чувство самосохранения моего хроа настолько велико, что оно подчиняет себе и феа, но кто знает на самом деле. Я была одна уже двадцать четыре года, а может, больше или меньше, ни с кем не говорила, за исключением лошади, поэтому, когда в моей жизни случилось вполне обыденное для других событие — я случайно услышала человеческую речь у источника, моя жизнь перевернулась. Я замерла, боясь вздохнуть. В голове роем пронеслись предположения: опять мираж, я схожу с ума, сплю, меня пришли убить. Да, скорее всего, последний вариант. Источник был в расщелине скал, и просто так его было не найти. Откуда пришли эти люди? И говорили они на неизвестном мне языке. В нем смутно угадывались уже подзабытые мной корни восточных слов, но не понять. Одним из говорящих была по голосу молодая женщина. Она звонко смеялась, и я немного успокоилась: вряд ли разбойники. Хотя за время моей жизни вдали от людей все могло измениться. Вдруг резкий мужской голос прервал женщину, из-за скалы показалось загорелое лицо с сурово сдвинутыми бровями. Я задрожала. Соберись! Увидев, что это всего лишь напуганная девчонка, мужчина чуть расслабился и позвал женщину. Они стояли и разглядывали меня, а я даже уйти не могла так, чтобы не выдать свое укрытие. Пусть это будет сон. Они что-то спрашивали у меня, я хотела было ответить на том восточном наречии, что знала, но вместо голоса вырвался хрип, в сухом горле неприятно царапало. Люди, наверное, подумали, что это от жажды, женщина поднесла свой бурдюк к моим губам и, аккуратно придерживая, дала напиться. Не знаю, почему я не отошла. Но потом уходить было уже как-то поздно. Женщина уговорила мужчину отвести меня к остальным, хотя ему это и было не по душе. К счастью, чувства они скрывали не лучше меня, поэтому по лицам и тону я могла читать. «Церен», — молодая женщина приложила руку к груди. Я не сообразила, какое имя стоит мне назвать, поэтому не сказала ничего. Мужчины в этой группе мне не понравились: они все были неопрятные, носили длинные спутанные бороды и волосы. Впрочем, я сама едва ли выглядела лучше. В пустыне редко выпадала возможность помыться, волосы я раз в несколько лет срезала ножом до пояса (короче — холодно), никакая одежда ежедневной носки на протяжении двадцати с лишним лет не выдержит, кроме, разве что, маминой рубашки, которой тоже требовалась штопка. В общем, мы хмуро оглядывали лохмотья друг друга, пока моя новая знакомая спорила о чем-то со стариком. Я решила, что это кочевники: весь их немногочисленный скарб был навьючен на мулов, несколько овец щипали колючие кусты, дети разных возрастов держались на расстоянии, с любопытством разглядывая меня. Когда мне на плечо легла чья-то рука — это был спутник Церен — я отскочила, опрокинув по неосторожности котелок с каким-то варевом. Угли, в которых пеклись местные корнеплоды, зашипели и потухли. Мужчина выругался, взмахнул руками и принялся раздувать огонь. Я совсем разнервничалась и хотела уйти, но Церен быстро что-то мне заговорила, уболтала своего спутника и еще нескольких недовольных, раздула огонь и поставила котелок с остатками варева обратно. Мне тоже предложили еду, это было действительно щедро с их стороны, но я все же отказалась. Каждые четверть часа ко мне приходило осознание, что я совершаю сумасбродный поступок. Я все равно не понимала расспросов, ежилась от любопытных и недоброжелательных взглядов. В четвертый раз Церен не смогла меня уговорить, но и удерживать меня было бессмысленно. Они не ушли сразу, видимо, мое место и им понравилось: конечно, скалы — хорошее укрытие от ветра, глинистая почва, почти плодородная, чистый источник… Всему этому, увы, очень скоро пришел конец. Приближение новой пыльной бури я почувствовала заранее. Весной было время разгуляться моему брату ветру, песчаные и пыльные волны нередко настигали меня, и я научилась их пережидать. Семь лет назад буря пришла вместе с грозой, я тогда оказалась без укрытия и попыталась перегнать стихию, безуспешно, конечно. Я положила бурдюк в заплечный мешок, бросила его на землю, бросила посох, верблюжью шкуру, и посреди желто-красного простора встала встречать бурю. За прошедшие годы я несколько раз переосмыслила свою жизнь, и у меня был период отречения от всех надежд, радостей и земных благ. Обещание Килиану больше не жгло совесть, и я не страшилась смерти. В конце концов, я столько бежала, пора уже встретиться хоть с какой-то бурей лицом к лицу. Воздух дрожал, пространство неба готовилось заполниться земной сущностью. Серо-оранжевая волна стояла, занимала весь горизонт, на ее фоне меркла любая морская волна и все виденные мной в Эндорэ горы. Я мечтала стать песчинкой? Мое желание должно скоро исполниться. Я не знала, слышат ли все люди этот таинственный и далекий голос, может, для них это просто гул. Но если знал сущность ветра — угадывал в его завываниях настроение. Буря — дикая радость, животный восторг, захватывающий тебя полностью. Тело покрывалось мурашками, хотелось вместе с ветром бешено нестись вперед. Где-то сверкали молнии, я радовалась, что засилье пыли скоро будет прекращено дождем. Я сняла и маску от песка и раскинула руки в стороны, прислушалась. Не закрывала глаза, когда меня накрыло темнотой и шумом. Ветер продувал насквозь и острые песчинки царапали открытые участки тела. Да, вот он… момент полного небытия. В гуле не различались слова, но, если бы и различались, это был явно не язык для людей, может, и не для эльфов. Когда-то мы спорили с Алехом о различии языков и мышления, затем — о первичности слова и музыки. Здесь неизвестная мне музыка сливалась с недоступными мне словами и пробуждала и во мне что-то, прежде мне неведомое. — Ну здравствуй, — слова на квенья казались наиболее подходящими, но, произнеся их, я поняла их бессмысленность. Буря говорила без слов, что она есть, что она пришла, что она сильна и бесстрашна и что ей все равно, что будет. Рукава балахона хлопали, неночная темнота казалась осязаемой: из-за пыли ли, из-за того ли, что была жива. Илуватар, так ведь и я, есть я или нет, жива внутри бури, вместе с ней! — А-а-у-у-у! — я запрокинула голову и завыла, но не так, как воют на луну волки, а так, как воет ветер снаружи и внутри. Вой, дыхание, горловые звуки выливались из меня, делая меня легче и счастливее. Да, это бессмысленное, бессознательное, абсолютное счастье. Скоро к нам присоединился гром, молнии освещали миллионы пылинок и песчинок, заполнивших воздух. Посветлело, на землю упали первые капли и начался ливень. Такое со мной случилось впервые. Пыль осела, а я продолжила прыгать, танцевать и кричать в безлюдные и бескрайние просторы. Вот что имел в виду Льяц, говоря, что я свободна и это прекрасно. Именно та свобода, которой я не получила бы никогда, если бы не ушла из Амана, не оторвалась от всех, не сбежала, не осталась одна. Часто мы нуждаемся в ком-то, с кем мы могли бы разделить наши чувства. Свобода, буря, гроза и пустыня принадлежали мне безраздельно, а я так же безраздельно принадлежала им. Чего же я испугалась при встрече с людьми, если это чувство все еще было со мной? Я взяла себя в руки и пошла предупредить кочевников. Пока все собрались, буря уже затемняла горизонт, спутник Церен, которого про себя я назвала Недовольный, вместе с пожилым мужчиной организовывал передвижение к скалам, в которых можно было укрыться. Я отогнала свой страх, и взялась им помогать. Когда страх ушел, я начала замечать некоторые вполне очевидные вещи. Например, поняла, что кочевников всего две семьи, с родителями и детьми, увидела, что несмотря на ворчливость, Недовольный относится к Церен очень трепетно, а Церен движет не столько общая доброжелательность, сколько потребность заботиться и привычка сглаживать конфликты. Несмотря на то, что вещей у кочевников было не много, мы перебирались достаточно долго, чтобы мне пришлось пережидать бурю с ними. Разница, правда, была в том, что они именно пережидали, а я прочувствовала. Буря становилась в моей уединённой однообразной жизнью событием, от которого нельзя было просто отгораживаться. Недовольный закатил глаза и попытался меня затащить в глубь расщелины, но я вырвалась и до начала бури была снаружи, а потом сидела у самого края. Мне это не казалось чем-то странным, в отличие от людей, по чьим удивленным взглядам мне только оставалось догадываться, что они обо мне думают. Но я так отвыкла от этого, что даже не пыталась. Не пыталась я и учить язык. Некоторые повторяющиеся часто слова и фразы я различала, но годы без настоящего общения не вдохновляли, вопреки моим ожиданиям в начале жизни отшельника, на налаживание коммуникации. После Бури я поняла, что не сошелся мир клином на слове. Мы общались жестами, Церен много и быстро говорила, очевидно, пытаясь помочь себе, я кивала или отмахивалась. После бури мои новые знакомые смотрели на меня другими глазами и все же предложила присоединиться к ним в пути. На одном месте я подолгу не задерживалась сама, и мне все равно было, куда идти, поэтому приглашение я приняла. Держаться с старалась независимо, чаще отказывалась от их заботы и еды. Я была сильнее и выносливее, мне в пору было позаботиться о них, но мне казалось, что я больше не буду этого делать. Я предупредила о надвигающемся ненастье, но, в конце концов, они до этого прекрасно выживали и без меня. И все же их забота проявлялась в мелочах, каждый раз по чуть-чуть разбивая мою скорлупу. Снова встретившись со смертными, я поняла, что за два с половиной десятка лет все же отдалилась от своей прошлой жизни. Первые десять лет я сетовала на то, что природа эльфа так несовершенна. Изменения, со мной происходившие, я не особенно отслеживала, поэтому безбедная встреча с Бурей была для меня неожиданностью. А затем мысли о несовершенстве природы и потребности тела беспокоили меня очень мало. Было ли дело в том, что за долгие годы я наконец приспособилась к пустыне, или в том, что забытие, в которое я периодически впадала, вынудило мое тело мириться с плохой заботой о нем, или я наконец достигла некого духовного просветления, но я на шаг ближе стала к желаемому существованию в виде духа. Духа, свободного и никому ничем не обязанного. Посягающих на мою свободу встречал меч, но чаще я пряталась, убеждая себя, что и в пустыне меня можно не заметить, настолько я ей уподобилась. Однако после краткой встречи с семьей Церен, что-то в моей прекрасно выстроенной дикой жизни сломалось. Мне стало казаться, что чего-то не хватает, начали, сначала во снах, а потом и наяву приходить люди, эльфы и майа, когда-то жившие в моем сердце. Когда миражи восставали в мутном воздухе и тянули ко мне руки, хотелось бежать. Когда они не приходили, я всех их — родителей, братьев, сестер, Финдекано, Глорфинделя и прочих — посылала к балрогу. Теперь они тормошили в душе то, что, я думала, отмерло. Было уже не отмахнуться. Видно, я еще не свыклась с тем, что эльфу на все нужен долгий срок. Не виноватыми для меня, соответственно, не посылаемыми, были Килиан, Эарнур, Гурей. Когда стали приходить и они, я поняла, что пора поговорить с кем-то живым, иначе призраки прошлого сделают меня мрачным сумасшедшим духом. Я хотела уже пойти искать людей, но они меня опередили: я наткнулась на большую группу кочевников. Не знаю, почему они приняли меня с теплотой. Видимо, это был знак от мира, чтобы я сразу от них не сбежала. Еду я добывала себе сама и больше ничего не просила, как и они меня в первое время. Я запоминала их слова, и как-то один старик, который уже не мог помогать своей семье, взялся выучить меня языку. Да-а, когда-то Алех говорил мне, что Восток един, потому что его объединяют язык и традиции. Он многого не знал. Этот язык сильно отличался от «западно-восточного» наречия и структурой, и произношением, и, конечно, спектром понятий. Я не хотела снова иметь дело с телами, тем более с несовершенными и больными, но люди как будто специально не болели до тех пор, пока я сколько-нибудь ни привязалась к ним. Отказать уже было невозможно. И все же так случилось, что я ушла от них, и поселилась вновь уединенно, но поблизости от бедной деревни. Я не собиралась дружить со всеми, наладила контакт с несколькими жителями, которые выступали посредниками. Но как-то шаг за шагом, помимо моей воли, знала всех. И обещанные Килиану годы текли чуть быстрее. Однажды от Манзу я узнала, что в ближайшем городе объявился некий господин, слухи о его могуществе, уме, богатстве и необычайной красоте очень скоро дошли даже до их деревни. Я знала, что если среди людей вдруг объявляется красавец, о прошлом которого ничего не известно, ничего хорошего это не значит. Ворча, как старая бабка (а вообще я уже старее всех старых бабок, могу себе позволить), я наказала Манзу быть осторожным и не развешивать уши и то же передать всем остальным. Через две недели Манзу прискакал ко мне на взмыленной лошади и сообщил занятные подробности. Незнакомец быстро вошел в доверие к местным властям и уже начал менять «вековые» порядки. Но не повышал дань, не забирал скот, не запрещал свободное перемещение по пустыни и не тронул действительно вековые понятия чести. Но никогда еще в такие деревни, как их, не приезжали хорошо одетые посланники и не сообщали от имени пришельца, что все талантливые ремесленники и музыканты, звездочеты, лекари и прочие люди могут прийти в его дом и найти там покровителя. Таинственный господин обещал хорошие условия проживания, помощь в совершенствовании мастерства и вознаграждение за хорошую работу. В любой момент пришедший мог также добровольно уйти, унося с собой новые знания и плату. Я было накинулась на Манзу за его восхищенный тон, но бросила, вспомнив, что такие поединки не выиграть, сидя в уединении в пустыни. Пока пришелец завоевывал сердца тех, кто его никогда не видел, я своей строгостью рисковала отпугнуть немногочисленных сторонников. Влияние мое, и правда, ослабло. Еще через неделю приехала пожилая Инан и пожаловалась, что половина деревни, равно как и соседние, ушла искать счастья в город в новому богатому господину. Мы удивлялись, чем такие бездари, как жители деревни, из которых, дай Эру, было несколько только умельцев, могли заинтересовать таинственного благодетеля. Инан тоже чувствовала, что не к добру столько перемен сразу, что не готовы к ним наивные жители ее деревни. Когда стало понятно, что приезжать помогать по хозяйству никто не собирается, Инан приехала снова. Она зашла в пещеру, раскрасневшаяся, обмахиваясь платком. — Стара я уже стала. Раньше и целый день в пути ни по чем, справлялась легко со всем. За скотом приглядывала, муку молола, есть готовила, воду носила, стирала ребятишкам, чем-то их поила для здоровья. Так потом еще после всех дел могла косы переплести и танцевать пойти! И ведь не думала, что сложно, не справлюсь. Не жаловалась никогда! А эти: чуть про богатство услышали, сразу в город поперлись, все побросав. Так ладно бы два человека ушло, сама знаешь, таланта у нас больше и нет, так лентяи же! А за ними и умные пошли, нашли, кого слушать. А девки! Про красу-то наслушались историй и побежали смотреть! — Инан совсем разволновалась, и ей опять стало жарко. Выпив воды, она спокойнее продолжала, — съезди, госпожа моя, убеди их дом не забывать. Кто знает, что у пришельца этого на уме. От девок наших кто отказываться будет! Да и ребята хорошие пошли: и Сумаль-камнетес, Ангур-ткач… Инан уехала только вечером. Давно я таких словесных излияний не слышала, и не просил меня так давно никто. Люди польстились на обещания легкой привольной жизни. Живущему ли в пустыне их не понять? И все-таки история эта мне не понравилась с самого начала. Совесть я попыталась заглушить вечной отговоркой: моим обещанием, но скоро поняла, что не успокоится она, пока не съезжу. Не хочется еще шесть лет жить с камнем на сердце, да и деревня вымрет так. Покрасив порошком брови, закутавшись в приличное покрывало, надев в первый раз подаренные сандалии, я, скрепя сердце, поехала в город. Стоит ли говорить, как от городов я отвыкла? Чувствовала себя диким зверем, ото всех шарахалась, не знала, что отвечать, когда спрашивали, не знала, как спросить самой дорогу. Разозлившись на свою беспомощность, я заставила себя вспомнить, что не всегда жила отшельником, а юность провела вообще-то в крупном городе Тирионе. Мне удалось взять себя в руки и я, почти не запинаясь, спросила у прохожих, где дом этого богача. — Тоже счастья ищешь? — мужчина окинул меня скептическим взглядом. — Сколько вас за последний месяц понаехало-то! Ты откуда пришла-то, что так говоришь? — Издалека, — сквозь зубы ответила я, подумав, что мой язык и правда устарел. — Три улицы отсюда — это дороги между домами. Повернешь направо у здания с флагом — это тряпка с рисунком, и иди, пока не дойдешь до трехэтажного белого дома. Там, может, в очереди придется постоять, к господину Асару каждый день «таланты» приходят. Я тоже решила вложить во взгляд весь копившийся многие годы скепсис. Мужчина удивился и собирался что-то сказать, но я уже пошла по указанной дороге. В принципе, если бы я еще полчаса походила по городу сама, я бы узнала нужный мне дом. Большое здание и толпа вокруг, вряд ли что-то еще. У ворот стоял суровый страж. Я пробилась к нему и сказала, что я лучшая вышивальщица своей деревни (в то, что я лучший лекарь, он бы не поверил). — Десятая за сегодня, в сторону! — Еще я обыграла всех старейшин в округе, — достала игровую доску. — Проваливай, девчонка, игроков не надо! Не толпитесь, три шага назад! — прикрикнул он на толпу. — Я пою! — отчаялась я, теснимая еще несколькими десятками таких же талантливых. Страж меня не слушал. Меня все это раздражало, и я уже собиралась уйти, чтобы остудить где-нибудь в тихом месте голову, как кто-то быстро сказал мне на ухо: «Давай вместе споем «Ветерок», голос у тебя приятный, вдвоем пройдем». Рядом со мной стояла девушка с аккуратными чертами, лицо ее казалось очень выразительным из-за решительного взгляда раскосых глаз. Я так отвыкла от суматохи, что вновь не сразу нашлась и зачем-то согласилась. Она вдруг без предупреждения прямо из толпы запела, я с опозданием вступила. Голос у нее действительно был хороший, не то что сильный, не нежный, но берущий за живое, заставляющий прислушиваться к простым словам песни. Наверное, из-за нее нас и пустили, чему она очень обрадовалась, схватила меня за руку, и мы за провожающим пошли по дорожке к дому. Давно я не видела дома с террасами и арками, с высокими потолками, с белыми стенами. Мы с девушкой с одинаковым восхищением разглядывали убранство, пока нас вели через проходные комнаты. Провожающий оставил нас дожидаться вместе с еще пятью парнями и девушками, волновавшимися и жаждавшими показать свои умения. В зале стоял стук сандалий о каменный пол, пробовали голоса, настраивали инструменты, поудобнее перехватывали принесенные работы. Я не увидела знакомых лиц и спросила, знает ли кто, где находятся те, кого уже приняли. Никто, конечно, не знал, но все решили засыпать меня своими догадками. Я вздохнула и решила посмотреть на заднем дворе по наводке одного молодца с глиняным кроликом в руках. Выскользнув из зала, я бесшумно и быстро пошла в ту сторону, где, мне казалось, видела зеленый просвет. Я попала в галерею с высокими окнами, выпрыгнув в которые, я оказалась во дворе. Но дворик был маленький и пустынный, окруженный стенами с четырех сторон. Где-то в центре в тенистых кущах журчал фонтанчик. Мне хотелось сполоснуть лицо и руки от дорожной пыли и как-то охладиться, и я пошла на звук. Изящный круглый фонтанчик заставил меня остановиться и несколько минут разглядывать его, прежде чем окунуть руку в прохладную воду. Капли стекали по лицу, щебетали птицы, я прикрыла глаза и вздохнула, стараясь расслабиться. — Островок спокойствия в океане безумия, — я положила мокрые руки на шею и аккуратно ее размяла. — Ай, балрог, затекло все! — Что же милая девушка, да ругается такими словами? — раздался рядом низкий голос. Я подскочила: надо же, не заметила, как кто-то подошел. — Где ты их только узнала? Да, с первого раза при взгляде на незнакомца, я поняла, что это и есть «господин Асар». Он был одет в тонкой нити бирюзовую тунику до колен, такие же брюки, на сандалиях сверкнули камушки, а на груди — золото. Он, действительно, был хорошо сложен: высокий, длинноногий, стройный, широкоплечий. Все это я без труда угадывала под свободными одеждами. На Востоке фигуры и лица отличаются от западных и, тем более, от эльфийских. Но правильность его черт, четко очерченный овал лица и контур губ, прямой нос, изящные брови и отливающие бирюзовым глаза напомнили мне прежде всего о моих родичах. Волосы серебряные, как у Нимродель. Кто это? Человек? Эльф? Майа? Я думала над его природой, и должно быть, на моем лице отразилось замешательство. Асар издал смешок и сказал еще что-то, но я пропустила мимо ушей. — И зачем тебе все эти люди? — Я развиваю таланты. Обучаю, расширяю границы. Словом, вывожу ребят из деревень в пустынях на другой уровень. И тебе могу помочь. Вижу, что и твое сердце жаждет… — Твое жаждет, очевидно, — перебила я, — власти и восхищения. Кому бы пришло в голову брать смазливую личину и приходить к людям с кучей денег и заманчивыми предложениями. Асар удивленно поднял брови. — Что же тогда привело тебя ко мне? — Призвав к себе молодежь, ты обрекаешь деревни на голодную смерть. Не знаю, зачем тебе их учить, но пользы от этого явно меньше. — Не знаешь, а обвиняешь, — Асар покачал головой, серебристые волосы рассыпались по плечам. — Я покажу тебе мои мастерские, посмотри сама, потом решай. Я вся ощетинилась, как кошка, при приближении опасности, но просто так моих знакомых бы этот майа (ну кто же еще) мне бы не выдал. Он жестом пригласил меня в галерею, из которой я только что выползла во двор, но повел меня по ней в другую сторону. Он шел сначала впереди, и я не могла не отметить его уверенность, выражавшуюся даже в походке. Я действительно чувствовала себя одичавшим зверьком. Может, как и Нимродель, когда я привела ее в шумную столицу Гондора. Как давно это было… — Прошу, милая барышня, чье имя я безуспешно пытаюсь узнать, здесь у нас работа с деревом и камнем. Асар пропустил меня вперед через порог первой мастерской. Молодые парни слушали опытных мастеров, а те в свою очередь почтительно кланялись Асару и благодарили его за хороший и разнообразный материал, с которым они могут теперь работать. — Здесь проходит теоретическое обучение, создаются чертежи, по ним в мастерской делаются модели, и потом замысел ждет воплощение в полном размере. Я уловила за не слишком удачной распевкой до боли знакомый звон удара молота о металл. Я повернула голову на звук, это не укрылось от внимания Асара. — Это распеваются наши музыканты, я хотел показать их последними, но можем посмотреть и сейчас. — Не стоит, — быстро ответила я. — Или тебя привлек звон металла? — бирюзовые глаза майа сузились, у меня, непонятно почему, по спине пробежал холодок. — Кузнецов у нас немного, но я надеюсь привлечь новую кровь. Не думал, что это будет интересно хрупкой барышне, но почему бы и нет… Я не нашла в себе сил отказаться и поплелась за Асаром в обособленно стоящее здание с маленькими окнами. В сердце росло предчувствие болезненного потрясения: в кузнеце я была последний раз в Обители, а до того… Асар без труда открыл тяжелую дверь, и нас обдало жаром. Знакомые звуки ковки, запахи кожи и огня, вид пластичного раскаленного металла, пар, поднимавшийся от чанов с водой, быстрая шумная работа. Я не могла прогнать ощущение, что вошла в настоящую обитель Ауле. Мастеров было всего трое, мимо нас с водой протиснулся подмастерье, да еще один раздувал меха. — Зрелище в этих краях довольно необычное, но тебя, кажется, оно не поражает? — я долго и упорно развивала манию преследования, и теперь мне казалось, что Асар изучает меня. Кузнецы, не отрываясь от работы, кивнули Асару. Я потянулась к мечу, неудавшемуся изделию, прислоненному к стене у входа. Лезвие было неровным, а рукоять сделана только частично. Даже если его доделать, он не сослужит хорошую службу: неравномерно толстый, с плохим балансом. Увидев, что я держу в руках, подмастерье — мальчик лет пятнадцати — только что принесший воду, смущенно подошел. — Твоя работа? То ли из-за того, что рядом стоял «господин Асар», то ли мой тон получился слишком строгим, мальчик вздрогнул и пролепетал: — Моя. Он еще не готов… — Удачи, — я отдала ему его творение и вышла из кузницы. — Так тебя не привлекает кузнечное дело? — Асар выглядел благодушно-удивленным. — Что же тебе еще показать? Ты не устала? — я покачала головой, майа усмехнулся. — А, знаю, пойдем. Мы, к моей радости, не пошли к музыкантам, Асар повел меня в ткацкую мастерскую. Когда только они успели столько оборудовать? Я рассеянным взглядом пробежалась по станкам и остановилась на знакомом лице. Прежде, чем я успела послать предупредительное осанвэ, Ангур-ткач из «моей» деревни улыбнулся и воскликнул: — Кена! Какая встреча! Что привело тебя сюда? Тоже будешь развивать свои таланты? Или пришла обучать? С разрешения мастера он подошел к нам и поклонился Асару. — Загадочная гостья не хотела мне открывать ни свое имя, ни область интересов, — Асар ответил кивком на приветствие. — Что же, Ангур, расскажи своей подруге, как тебе здесь живется. — Очень хорошо, господин Асар! — глаза ткача горели, — я занимаюсь только любимым делом, мне не приходится беспокоиться о воде, еде и хозяйстве. Мои товарищи очень дружелюбные, мы обмениваемся опытом, а учителя — кладезь знаний. А материалы! Кена, иди сюда, только посмотри на эти нитки! — Ангур, — негромко сказала я, отмечая, что полотно ровное и тонкое, — тебя не интересуют вести из дома? — Да, расскажи, как там? — Без вас им приходится нелегко. То, что здесь ты не беспокоишься о хозяйстве, отзывается им двойными заботами. Поверь, я поддерживаю твое обучение и совершенствование, но не стоит во всем полагаться на этого незнакомого человека. — Пусть тоже приходят сюда, — решил Ангур. — Здесь нет места для всех, да и не всем заниматься ремеслом и творчеством. Если все будут здесь отсиживаться, очень скоро у вас не будет ни лепешек, ни фруктов, ни мяса. — И что ты от меня хочешь? — вспыльчивость в Ангуре как-то уживалась с терпением, необходимым хорошему ткачу. — Чтобы я и остальные все бросили? Мы здесь не навсегда, поможем им весной, а с уборкой урожая они и сами справятся. — Не кричи, пожалуйста, — я поморщилась, Ангур извинился, и я продолжила, — я не очень понимаю ваши планы, но меня настораживает ваша готовность довериться всему, что вам дает этот господин. Я вижу, с каким упоением ты и другие ребята работают, и беспокоюсь, как бы вы совсем не забыли, как течет жизнь вне этих стен. Съездите ненадолго в деревню, привезите им свои работы, помогите, и успокоите их сердца. Ангур кивнул и рассказал мне, что он видит не всех, кто ушел с ним из деревни, возможно, не всех и взяли. — Поговорила с другом, милая Кена? Успокоила сердце? — я видела, что Асар смеется надо мной. — Пойдем, я покажу тебе еще одну мастерскую, и дам тебе отдохнуть. Ты ведь только с дороги? Я не ответила, но вновь зачем-то пошла за майа. И лучше бы я этого не делала: Асар привел меня к художникам. В просторной светлой комнате, из которой открывался живописный вид на сад, стояли деревянные и гипсовые модели, фрукты, различные ткани и стеклянные вазы, творцы сидели в ворохе бумаг, пачкали пальцы углем, чернилами и, о Эру, цветными красками. Я не смогла сдержать судорожного вздоха. Я не рисовала ничего на бумаге почти двести лет. Жестокий Асар, видя, что я застыла, предложил мне попробовать вместе с другими учениками и срисовать стеклянный сосуд и драпировку. Я вспомнила сон, который пришел ко мне, когда я выбирала новое имя, готовясь представиться жителям Имладриса. Мне обязательно нужно было попасть наверх, передо мной была бесконечная лестница и выбор: я могу подняться по ней или в миг перенестись наверх, если пройду испытание. Меня должны были искушать, предлагая все, чего так желало мое сердце, но обязательным условием был мой отказ от всего этого, иначе меня бы поглотила тьма. Я знала, что от всего отказаться не смогу, и выбрала тяжелый самостоятельный путь по лестнице. Асар водил меня по своему дому, тоже испытывая. Я удержалась в кузнице, но здесь, в храме искусства, которое всегда было мне близко, я не справилась. Дрожащими руками я приняла из рук учителя угольный грифель и листок. Я и не ждала, что руки вспомнят. Они и не вспомнили. Но давно забытые ощущения потрясли меня. За время своего уединения я так отвыкла притворяться, что не получилось и сейчас: несколько слезинок упали на листок прежде, чем я успела их смахнуть. Я чувствовала, что несколькими слезинками дело не обойдется и скоро меня начнут душить рыдания. Я не собиралась этого допустить, постаралась отрешиться от всего и уйти в работу. Граненый кубок отражал свет, и он пятнами падал на красный бархат. Свет освещал с одного бока гипсовую голову, деревянный кораблик, гладкую каменную кисть руки, освещал карие глаза художников, а листва за окном отбрасывала тень на стены. Я рисовала все маленьким, боясь, что на листе закончится место для всего, что я хотела. Затем я перевернула его и постаралась набросать знакомые черты. После смерти Килиана я больше не рисовала на камнях, а рисунки на песке были слишком недолговечны. Мне очень бы хотелось нарисовать его портрет, пусть даже и углем, пусть он размажется, а лист истреплется. Я попыталась перенести Килиана из своего сознания на бумагу, и почувствовала, как на сердце становится немножко легче. Может, однажды я вернусь в Имладрис и смогу нарисовать его портрет для его родителей и Главаря… Из размышлений меня вырвал голос стоящего надо мной мастера. Должно быть, я выглядела очень напуганной, и мастер, после слов, что я рисую не то, погладил бороду и сказал, что пропорции на портрете верные и изображение кажется объемным. Объемным! Да мне оно казалось живым и, чем бы не закончился мой визит в этот странный дом, я собиралась унести рисунок с собой, чтобы он помогал мне дожить хотя бы обещанные шесть лет. Асар походил рядом с другими учениками и тоже подошел ко мне посмотреть. Я быстро сложила рисунок пополам и убрала в карман, но майа зорким глазом успел увидеть его и, самодовольно ухмыльнувшись, сказал: — Мне кажется, милая Кена, твой портрет чем-то напоминает меня. — Вы совершенно не похожи, — отрезала я. — Как бы то ни было, он неплох. Оставайся здесь, — Асар странно посмотрел на меня, мне все еще было не по себе, — тебе дадут все необходимое, сколько хочешь листов и красок… — Не стоит, — я вскочила с места. «Не дай ему завлечь и тебя в свои сети!» Асар благосклонно улыбнулся и мы покинули мастерскую. У меня от пережитых волнений уже подкашивались ноги. Асар видел и это и предложил мне перед уходом, раз уж я так хочу уйти, хотя прорывалась сюда, отобедать. — Ты, наверное, давно не ела, милая Кена? У меня лучшие фрукты и сыры, их привозят для моих учеников изо всех уголков Востока. Я действительно отвыкла от вежливого общения, отвыкла казаться уверенной и дружелюбной, и вновь резанула: — Я не разделю с тобой трапезу, господин, — ну хоть на это меня хватило. — Не понимаю, откуда такая враждебность, — рассмеялся Асар. Он, конечно, только и делает, что притворяется. Весь этот дом, все эти богатые материалы, мастера с горящими глазами, атмосфера созидания чуть ли не тирионская… Я решила в этот раз ему ничего не объяснять, да и силы явно были не равны. — Возьми хоть бумагу и чернила, — крикнул мне вслед Асар, но я, от всего отказываясь, быстро покинула этот странный дом. Обратно в мою пещеру, считайте меня кем хотите, но я так не могу! Я действительно вернулась к себе так скоро, как смогла и почти рухнула на матрас. Минутное облегчение отступило, и я вновь ощутила тревогу. Но не столько тревогу за будущее деревни, сколько волнение от встречи с жизнью, от которой я давно отгородилась. Я не понимала, как раньше жизнь в деревне и тем более в шумном городе казалась мне такой понятной. Ладно, здесь город восточный, я здесь все еще чужак, но ощущение, будто я чужак везде. Несколько дней я отгоняла от себя эти переживания, старалась вернуть жизнь в привычную колею. Хотя я и раньше задумывалась над тем, что будет после того, как я отживу обещанный срок, только теперь перспективы представились мне не туманными, а полными шума, грубости, лжи, бесполезных разговоров, обид и всего, что сопутствует жизни в обществе. Нет, я к этому точно не готова! Через полторы недели я сама съездила в деревню и вызвалась помочь с уборкой урожая. Инан пыталась меня переубедить, но то, что ей казалось легко (не знаю уж, кем она меня представляла), мне было тяжело, и я только отмахивалась. Через три месяца судьба решила вновь испытать меня: навестить родных и соседей приехали ребята «из дома Асара». Приехал и Ангур-ткач, доехал вместе с внучкой Инан и незнакомым мне мужчиной до меня, передавал от «господина Асара» привет и сверток бумаги, разноцветные пузырьки чернил, гусиные перья… Мое возмущение перекрыло даже обычный страх от того, что новый человек узнал мое укрытие. — Как ты посмел нарушить мое уединение, Ангур? Как посмел привести сюда незнакомца? — Но, Кена, — опешивший Ангур пытался меня вразумить, — я же представил тебе моего учителя. Да и ты сама приходила к нам, мы подумали, ты больше не затворничаешь… — Я ясно дала понять, что не собираюсь иметь с этим местом ничего общего, как ты догадался еще притащить мне это? — я бросила подарочный сверток вниз с уступа. Ангур и его спутница выглядели даже напуганными, конечно, я кажусь им диким зверем… Но «учитель» отнесся к моему срыву спокойнее и решил поучить меня жизни: — Господин Асар строго отбирает учеников и мастеров, тебе, госпожа, следовало бы быть благодарной за то, что господин Асар сам хочет помочь тебе. Многие хотели бы оказаться на твоем месте. — Помочь мне! Хорошо же он промыл вам мозги, если вы считаете, что можете вмешиваться в чужую жизнь, как вам заблагорассудится. Забирайте свои благие намерения, свои подарки и не смейте меня больше беспокоить! Эру, у меня кольцо, печать Наина, о чем я вообще думала, когда согласилась поехать вызволять этих неразумных птенцов из силков очередного майа! Я злилась на себя, и не думала о том, что мои крики против умилостивлений Асара бессильны, что я разрываю ниточку, по которой молодежь деревни приходила ко мне. Они уехали, а я, опять разбитая, снова упала на матрас и пошевелилась только глубокой ночью. Ночь была необыкновенно для зимы шумная: стрекотали насекомые в кустах, прыгали по веткам птицы, пронеслась косуля, прошуршала парочка скорпионов. И что им всем не сидится спокойно? Я почти заставила себя поверить, что я вновь отшельник, когда еще через два месяца приехала дочь Инан — Махта — и слезно умоляла меня вылечить умирающую мать. Отказаться было даже для меня невозможно, и мы отправились в деревню. Инан лежала почти в бреду — плоды самолечения — и еще пыталась отказываться от моей помощи. У эльфов очень хорошая память. У людей очень короткая. Я просидела с ней до утра, сбивая жар, отпаивая, меняя охлаждающие повязки. Дела, которые прежде выполняла легко и быстро. Теперь же мне казалось, что мы действительно в ссоре и я делаю ей большое одолжение — спасаю жизнь. Надо было задержаться на пару дней и проследить за ее выздоровлением, но, как я поняла, прогнанные мной гости рассказали о моем поведении со своей точки зрения, выставив меня неблагодарной и еще более неадекватной. Весной я все равно собиралась перейти на другое место, рисковать не стоило, так что мириться с жителями деревни, что-то им доказывать, я не видела смысла. Я ушла к реке, села на камень и задумалась. Мысли текли, подобно воде, ни на чем не задерживаясь. Вода несет жизнь, но ее едва ли можно назвать живой. Так и я. Мальчик Махты пришел звать меня к проснувшейся бабушки, сама Махта принесла мне воду, лепешку, сушеные финики. От этого я отказываться не стала. На Инан благотворно подействовали отвары и здоровый сон, который я всегда считала чуть ли ни лучшим лекарством. Она как раз рассказывала, как себя чувствует, когда я услышала приближающийся конский топот. Ну конечно, разбойники дошли и досюда. Теперь, когда в деревни остались в основном старики и дети, им ничего не стоит забрать все, что они пожелают. Я потянулась к поясу, но не нащупала рукоять. Когда я уходила надолго, я обычно брала короткий прямой меч, но сейчас, когда я почти помешалась на осторожности, я его не вязала. Сердце пропустило удар: что же делать? Прятаться бессмысленно, они точно заглянут во все дома; остается дать отпор. Я выбежала из дома и увидела дюжину всадников. В деревне не было и оружия дальнего боя, только праща, обращаться с которой я так и не научилась. Пришлось подпустить их ближе. Когда первый всадник под крики напуганных жителей поравнялся со мной, я прыгнула с крыши и выбила его из седла. Его нога застряла в стремени, я не без борьбы завладела его мечом, попутно сбрасывая седока окончательно. Разбойники отпора не ожидали, и некоторые пронеслись вперед, не обращая на меня внимания. Четверо же остановились и начали посмеиваться, предчувствуя легкую победу. Я не сражалась давно, интересно, это руки помнят или как с рисованием? Помнили, но на звон мечей вернулись пронесшиеся мимо воры, и я уже не успевала отбивать атаки, конь подо мной был напуган и норовил меня сбросить, решив тем самым все свои проблемы. Я не слышала ничего из того, что выкрикивали нападавшие на меня люди, да и видела как будто пятнами: скрещенные мечи, ноги в стременах, перерубленный ремень подпруги. Но не услышать протрубивший над деревней рог было невозможно. Мои противники стремительно обернулись и помчались к новым врагам: двум старцам, обнажившим мечи. Про меня, кажется, забыли. А нет — клинок глубоко оцарапал плечо. Голова кружилась от шума и суеты, я наугад атаковала последнего вора, тоже только легко его задела, отразила новый удар и все-таки свалилась с коня. Однако добивать меня никто не спешил. Я осторожно подняла голову и столкнулась с пронзительным взглядом темных глаз. Они, почему-то, напомнили мне глаза Гэндальфа. Или дело в морщинах и бороде? Я с удивлением заметила, что звуки боя стихли, оттого голос обратившегося ко мне старца показался громче и мощнее: — Встать можешь, девочка? Стоящий рядом с ним и похожий на него старец (я подумала, вдруг у меня в глазах двоится), взял меня под локоть и помог подняться. Глаза у него были серые, а нос — орлиный. Он вызвал в воспоминаниях образ Курумо. Я вздрогнула и отшатнулась. — Тише, дитя, — мягко произнес он и хотел было осмотреть мою царапину, но я увернулась от его руки и попятилась назад. — Не стоит нас бояться, мы прогнали разбойников и не причиним вам зла. Он был убедителен, совсем как Курумо! Первый старец взглядом скользнул по моему лицу, волосам — покрывало упало, когда конь скинул меня — и, наверное, ушам, после чего цокнул языком и выдал: — Э, да ты не человеческий ребенок. Что эльф делает в этих краях? Гэндальф (и, мне кажется, Курумо) не были склонны к быстрым суждениям, я не знала, что ответить. Словно прочитав мои мысли, второй старец предложил все вопросы обсудить за пиалой какого-нибудь укрепляющего напитка, у него как раз есть с собой. Но сначала взволнованная Махта и ее соседи хотели поблагодарить старцев. Их отвели в бывший зал собраний и попытались угостить тем немногим, что у было в запасах. Пока жители деревни жаловались, что многие в поисках счастья ушли к знаменитому господину Асару, я думала, кто же мои новые знакомые. Они представились Иннара и Ятульмаль — на наиболее распространенном восточном наречии имена означали «просвещающий» и «дающий надежду». Они, очевидно, выдуманы этими не особо восточными старцами специально. Я отвлеклась от разговора и удивилась, когда все замолчали и уставились на меня. — Ургель-залу, — вежливо обратилась ко мне Голиг, так они стали называть меня, когда поняли, что я не старею — вечно молодая. — Ты одна из нас видела господина Асара, расскажи господам-старцам, какой он. — Он богат и предприимчив, разбирается в ремеслах, хорошо говорит… — И, говорят, хорошо сложен, — хихикнула младшая сестра Голиг. Ее одернул отец, и она покраснела. — Вы, господа, тоже хотите попытать счастье? — простодушно спросила бабушка Лононь. — Нас действительно заинтересовала личность господина Асара, и мы направляемся в город, — ответил второй старец, назвавшийся Ятульмаль. — Мы хотим поговорить с, — первый старец — Иннара — оглянулся на меня и с насмешкой произнес, — Ургель-залу с глазу на глаз. Он ждал, что я приглашу его к себе в жилище, но в свою пещеру я никого вести точно не собиралась. — Поговорим здесь и недолго, если вы так хотите. Разочарованные жители под строгим взглядом Иннары быстро разошлись, и мы остались странной компанией. — Так я был прав, ты эльф, Ургель-залу, — Иннара, очевидно, не мог наиграться с моим прозвищем. — А кто же вы? — я сложила руки на груди и мрачно уставилась на моих спасителей. — О, мы вполне соответствуем тому образу, который видится, — при этих словах темные глаза старца сверкнули. — Расскажи нам лучше, каковы природа и цели этого господина Асара. — Полагаю, он майа, как и вы, — я сделала предположение, возражения на которое не получила, и продолжила, — а что он хочет… мне нечего добавить к тому, что вам уже известно. — Так ты единственная, кто побывал в том доме, но решил вернуться? — спросил Ятульмаль. Иннара бы, наверное, спросил, выгнали ли меня. — Я ездила туда, чтобы напомнить тем, кто стал там учеником, что их здесь ждут родичи и хозяйство. Я была в городе недолго, и больше не могу ничего рассказать, — я чувствовала, как усталость одолевает меня, — поезжайте сами и проверьте слухи. — По крайней мере, у этой деревни осталась ты, Ургель-залу, — попытался меня утешить или задобрить Ятульмаль. — Я и эти люди ничем друг другу не обязаны, — я встала. Иннара в голос рассмеялся. — Дикий эльф, вот кого мы не ожидали встретить здесь! — Вы бы меньше удивились, встретив в пустыне жизнерадостного и вежливого? — Не меньше, — кивнул Иннара, в первый раз становясь серьезным, — и удивляешь нас не только ты, — старцы тоже встали и направились к коням. Я до сих пор помню, что после пыльной и темной комнаты, гордо называемой залом, в золотом свете солнца они показались мне величественными. Не такими, как Асар, даже располагающими к себе. — Мы, может, еще попросим твоей помощи, как тебя найти? — поправляя попону спросил Иннара. — Никак, — отрезала я, но вспомнила недавнее ощущение будто бы симпатии и добавила, — впрочем, я до середины весны буду в этих краях. Иннара хмыкнул и кивнул, Ятульмаль еще раз предложил помощь с моей раной. Я отказалась, он немного огорчился, но доброжелательно попрощался. Синие одежды майар выделялись на фоне этого пыльно-желтого кусочка пустыни. Я посмотрела на себя: пыли и песка на моей одежде было больше, чем на земле. Будет шагом к примирению и спокойному расставанию — попрошу у деревни новые штаны и тунику.