Как сильмариллы все изменили

Дорогие читатели, наконец выкладываю новую часть на ваше обозрение! Простите за задержку, но мне, как и многим, к концу года хотелось убиться от огромного количества скопившихся дел, так что, к моему стыду, руки не доходили до главы. Однако перед самым Новым Годом меня замучила совесть, и главу я все-таки дописала. Наслаждайтесь! Финдекано успел поведать мне, что насилу уговорил отца покинуть Аман. Только из-за него, Финдо, и ответственности перед народом, которым Нолофинвэ правил и который его любил, второй сын Финвэ решается присоединиться к походу. Турукано сначала уговаривал его остаться, но неожиданно вмешалась Ириссэ, видимо, убежденная желанием Артанис или Турко с Курво. Сестра говорила Турукано, что он не в праве разлучать Нолофинвэ с его народом и, в конце концов, их отец решился идти. А за братом, сестрой и отцом последовал и Турукано со своей семьей. Еще Финдо намекнул, что хотя сердца многих и были зажжены речью Феанаро, однако истинным королем его признавали немногие. Сообщив это, кузен благоразумно решил поскорее удалиться, сославшись на сборы. И хотя Финдо как мог смягчил известие, все равно в моем сердце появилось что-то вроде досады на дядю Нолофинвэ за то, что он «украл» нолдор у нашего дома. Представляю, как будет кипеть Феанаро, когда поймет это! Подойдя к калитке нашего сада, я кожей почувствовала напряжение, царившее в доме. Мертвенная тишина окутала все вокруг. Тишина, тем более такая, в доме Пламенного Духа — недобрый знак. Крики и вопли, слышные даже на улице, уже давно нам привычны, а вот абсолютное безмолвие настораживает и пугает. Я прошла по темной аллее, слабо освещенной голубыми светильниками, к крыльцу. На ступенях, сгорбившись и крутя в руках маленький ножичек (одна из первых собственных работ), сидел Нельо. Кажется, он был полностью погружён в свои мысли, и заметил меня только тогда, когда я тихо села рядом. Взглянул на меня и, ничего не сказав, опять сосредоточил внимание на ножичке. — Ты знаешь, Финдо уговорил дядю. Они пойдут с нами. — Это точно? Кто тебе сказал? — встрепенулся. В последнее время он, под стать событиям, стал слишком серьезным, даже постарел как будто, а сейчас я снова увидела в нем молодого парня, который не думал о проблемах народных масштабов, а любил гулять с другом дни напролет. — Тебе идет быть таким, Нельо, — я улыбнулась. — Сам Финдекано мне и сказал. Он переубедил отца, а Ириссэ — Турукано. Так что они все к нам присоединятся. — Когда он тебе такое сказал? — все еще с недоверием спросил Майтимо. — Только сейчас мы случайно встретились, и он меня успел обрадовать. — Он мне говорил еще на площади, что будет пытаться уговорить отца, но я не думал, что у него так скоро это получится... — брат все еще был задумчив. — Финдо сказал, что этом не только его заслуга. Нолофинвэ чувствует ответственность за свой народ! — голосом я передала свое возмущение, однако не получила ожидаемый поддержки. — Что ж, он правил нолдор семь лет, а отец — ни дня. Было бы странно, если бы они так просто приняли нового короля. — Им придется это сделать, разве нет? — Ох, Кена, не будь Турко! Уж не думаешь ли ты их заставить? — Нет, как я могу заставить их полюбить кого-то? Тем более, что правление Нолофинвэ в их памяти будет связано с безбедным житьем в Тирионе, а отцовское — с исходом из Благословенного края ради опасностей Эндорэ. Но все-таки мне неприятно думать, что дядю будут любить больше, чем папу. — Значит тебе придется смириться, потому что навряд ли Феанаро будет настолько хорошим королем, что обретет всеобщую любовь. Это сейчас они под влиянием его слов готовы броситься в Эндорэ наперекор Валар, но и то — только под предводительством Своего короля. А что будет, когда их сердца остынут? — Думаешь, они восстанут? Потребуют главенства Нолофинвэ? — Не знаю. Возможно. — И что делать? — А что мы можем делать? — взорвался Майтимо. Видимо, он не раз обдумывал сложившуюся ситуацию, но так и не нашел решения. Ему было вдвойне тяжело: он не знал ответа, пытался поступить правильно, но при этом обязан был не показывать своей неуверенности, быть сильным сыном и старшим братом. Тоже мне: обязан, вот нелепица, и кому от этого лучше? Он переносил и переживал все молча, но наконец его прорвало, тяжесть, хранимая в сердце, начала выходить наружу. Досадуя на свой порыв, брат прикусил губу и уставился в одну точку. Нельо с момента появления первого младшего брата взял на себя обязанность быть сильным, заботливым и защищать нас, и он исправно выполнял возложенные самим на себя обязательства: почти никогда не выходил из себя в нашем присутствии, не повышал на нас голос, утешал, помогал решать наши проблемы, никогда не заикаясь о своих. Мы часто и забывали, что он такой же, как мы, что ему тоже может быть тяжело. И с каждым годом этот ореол «всесильного старшего брата» все прочнее связывался в нашем сознании с Майтимо. Он нередко жертвовал своими интересами ради наших, а мы уже воспринимали это как должное. Потому-то Нельо и подружился с Финдо. К нему, хоть Финдекано и был ровесник Турко, Майтимо относился как к равному, никогда не чувствуя нужды брать покровительство еще и над кузеном. С Финдекано он мог полностью быть самим собой. С ним он расслаблялся. Ведь как бы бесконечного он нас ни любил, и ему нужно было отдыхать от нас. — Майтимо, мы что-нибудь придумаем, — я обняла Старшего. К моему удивлению он оказался еще больше, чем кажется. — Тебе не надо одному все решать. Если бы обратился к нам, ты бы удивился, что мы уже взрослые и сознательные. Мы же все видим и понимаем. Мы всегда рассчитывали на тебя, но и ты можешь также рассчитывать на нас. Я знаю, тебе тяжело будет привыкнуть к этому, я и не прошу сразу делиться чем-то с нами, но пожалуйста, вспоминай иногда, что ты можешь это делать. — Спасибо, Алассэ, — в отличие от меня, Нельо обнять меня не составило никакого труда. — Я постараюсь не забыть. Мы помолчали. «А почему так тихо?» — осанвэ спросила я. «Незадолго до тебя пришла мать. Она сейчас с отцом». — Она и его будет отговаривать? — удивленно воскликнула я вслух. Нельо только покачал головой. — Они прощаются. Мы вошли внутрь. Несмотря на то, что дом пустовал, он выглядел таким же покинутым и забытым, как и в дни нашего отсутствия. Казалось, все его обитатели притихли, ожидая свершения какого-то жизненно важного события. Сам дом тоже боялся издать лишний звук: иссохшие половицы и лестничные ступени не решались скрипнуть под ногой, ржавые дверные петли будто сами смазались маслом и совершенно безмолвно открывали двери, которые боялись случайно хлопнуть. А может, вещи просто чувствовали присутствие своего мастера: все от пола до потолка, каждая вещь в нашем была сделана собственноручно кем-то из членов нашей семьи. Преимущественно Феанаро, который сейчас собирался дом на веки покинуть. Нельо сообщил, что мать с отцом в мастерской, и сейчас мы не должны им мешать. Все это было так странно и непривычно: после семи лет разлуки мать снова с отцом, но теперь они прощаются, наверное, навсегда. Меня, разумеется, разбирало любопытство, но, увы, пойти и узнать, что у них происходит было нельзя. — Кена! — на встречу мне выбежал Тельпэ. Мальчик был очень взволнован и говорил громким шепотом. Подбежав ко мне, племянник сразу обхватил ноги руками. — А где ты была? Почему ты не поехала с нами? Ты видела Моринготто? А с прадедушкой что? — малыш, как обычно, засыпал меня вопросами. — А знаешь, папа меня обещал с бабушкой познакомить! Я ее еще ни разу не видел. А какая она? — Ты ей понравишься, Тельпэ, а сейчас извини, мне нужно идти. А ты не шуми, ладно? Притихший племянник бесшумно проскользнул обратно в гостиную и уселся в кресло, собираясь, как большой, ждать, когда до него дойдет очередь. А я, быстро отделавшись от приставучего малыша, побежала к себе в комнату. Прости, хороший мой, я не могу быть сейчас Нельо для тебя. Нужно собирать вещи, времени мало, если отец тверд в решении выступать завтра утром. Какой длинный день! Если бы мне кто-то сказал, что двое суток назад я была в Форменосе, я бы не поверила! Это точно не к добру, когда столько важных событий совершаются всего лишь за два дня и ночные решения принимаются под влиянием порывов и усталого разума за какие-то несколько часов. Но это вполне в духе Феанаро… «Так, — я сжимаю пальцами виски, — нужно подумать, что мне взять в поход?» Одежды здесь у меня практически нет. Я открываю шкаф: старенькое платье, явно узкое мне в плечах и груди, атласное парадное платье, которое я не брала в Форменос и уж тем более не беру сейчас, легкие шарфики, нарядные накидочки… Эх, надо было свою одежду спасать из Форменоса, а не сильмариллы! Может, в этом я бы больше преуспела, а так ни того, ни другого. Хотя, если бы я все же спасла сильмариллы, может быть, никакого похода и не было бы… Но ведь многие идут совсем не ради сильмариллов, да и Феанаро хочет отомстить за Финвэ. По крайней мере моей вины ни в чем нет! Вины нет, а проблема есть! Я хлопнула дверцами шкафа и принялась ходить по комнате, думая, откуда мне чудесным образом достать теплую и практичную одежду. В дверь постучали. — Принцесса, можно войти? — Входи. На пороге стояла Майвэ — лучшая портниха Тириона. В детстве она и ее подопечные часто нам что-нибудь шили. — Майвэ! Как я рада тебя видеть! Должно быть, тебя сам Эру послал! — Не Илуватар, а твоя мать, — эльфийка улыбнулась. — Ну-ка, дай я на тебя посмотрю… Совсем взрослая девушка стала! От женихов, небось, отбоя нет? — Не напоминай! — мысли опять вернулись к Илитару. — Так, лучше скажи, моя мать прислала тебя спасти меня от путешествия в Эндоре в старом маленьком платьице? — Да, от похода в… — Майвэ посерьезнела. — Послушай, принцесса, если уж мать тебя не переубедила, то я и подавно не смогу, но все же призываю тебя тщательно обдумывать каждый свой шаг, особенно теперь. — Майвэ, когда ты с моим дедом решилась предпринять опасное путешествия до Амана, ты знала, что это риск, но не отказалась и пошла к лучшей жизни за своим королем. Так почему многие считают, что я не могу пойти за своим? — Тогда было другое. Мы шли от смерти, а вы — к ней. — Нельзя так категорично утверждать. Не надо думать, что мы не знаем, с чем столкнемся, и что не справимся. — Я не учить тебя пришла, — Майвэ тяжело вздохнула и через силу улыбнулась. — Ладно, надо подумать, в чем тебе будет проще преодолевать опасности… Вошла помощница Майвэ, с меня начали снимать мерки, придумывать, что лучше подойдет для путешествия, обсуждать ткани, фасоны… Процесс протекал довольно безмятежно. Но когда я сказала в ответ на предложение сделать плащ из толстой материи, не рвущейся от растяжения и старости, что Феанаро, хочешь не хочешь, все равно оденет меня в мифриловую кольчугу, которая легко выдержит удар лезвия, обе швеи помрачнели и погрустнели. Мне так и не удалось вернуть разговор в прежнее русло, и я досадовала, что не сдержала язык за зубами. Без болтовни и шуток дело, по правде говоря, пошло быстрее. Казалось, что обеим швеям тяжело находиться со мной в одной комнате. Я не могла точно понять, расстроены ли они тем, что мы, вопреки их уговорам, собираемся подвергнуть себя опасности, или злятся на то, что Феанаро и ему подобные плохо повлияют на остальных эльфов. Пробурчав наконец нечто похожее на: «я занесу готовое завтра», тяжело вздохнув, Майвэ вышла из комнаты, даже не попрощавшись. Ее помощница, посмотрев на поведение своей наставницы, робко кивнула мне и тоже поспешила удалиться. Я осталась одна. Наверняка опять ненадолго: сборы — хлопотливое время, вечно все бегают друг к другу, суета… А за окном в саду так тихо доцветает шиповник, так спокойно мерцают голубые фонарики, мирно чирикают птички. Аман словно тоже зовет не покидать его. Поздно отказываться. Скорее бы уже уехать, чтобы даже не метаться и думать, что могу остаться! Я вымотана. Духом точно, телом, видимо, поэтому тоже. Как же хочется сейчас просто прилечь на кровать, закрыть глаза и забыться до завтрашнего утра!.. Но, представив, как завтра утром буду «в одном носке» бегать по дому, перерывая все вещи под испепеляющим взглядом отца, я заставила себя отказаться от отдыха. Нужно собираться дальше. — Морьо! — высунув голову за дверь, закричала я на весь коридор. А что, в мастерской все равно не услышат, а дому явно не хватает прежних криков и перекликиваний. — Где мое оружие? Ты взял из Форменоса? — Ну? Что ты наконец скажешь? — я не выдерживаю долгого угнетающего молчания жены. Жены… — Что я могу тебе сказать? — Нерданель опирается о стол, складывает руки на груди. — Я-то откуда знаю? — я пожимаю плечами и отворачиваюсь к окну. Чувствую себя снова глупым подростком: сердце стучит в горле, голос ломается, и почему-то страшно взглянуть ей в глаза. Как-то нехорошо все это. Но я не должен ничего показывать. — Ты не знаешь, что я могу сказать. А знал ли ты, что могут ответить тебе твои сыновья, когда произносил клятву? — ее холодный тон, как обычно приготавливающий к громкой ссоре. Кена иногда тоже так говорит. Надо искоренить… — Ты думаешь, я заставил их? — мне даже смешно стало от ее подозрительности. Я не сдерживаю улыбку и чувствую спиной, какой взгляд был сейчас брошен на меня. — Могу тебя уверить, каждый сделал это по своей воле. Таково их решение. — Это твое решение. Они не смогли тебе отказать. — Правильно, добавь обреченности в тон! — Не наговаривай на меня! Или ты слишком долго жила с Индис и переняла?.. — я не заканчиваю фразу, жалея, что вообще начал. Я чувствую, как в нескольких шагах от меня она вздрагивает. Молчишь. Гордая? Упрямая, это точно! Я хожу вдоль подоконника. Да что в саду так тихо? Не на чем даже внимание сосредоточить! Словно в ответ на мой упрек судьбе, на траву у окна приземляется маленькая птичка и начинает скакать и клевать землю в поисках червячков. Какая маленькая, однако, птичка… — Я слишком долго жила с тобой, чтобы не понять, что ты бы не принял их отказа. Ты посчитал бы, что тебя предали. И они это тоже понимают, — наконец прорезает напряженно дрожащий воздух сухой голос Нерданель. Почему он так сух теперь? Неужели она пролила столько слез, что воды в ней не осталось на былое журчание ручейка в речи? на былые полноводные бури, на грозы? Пересох источник, засыхает, словно умирает от жажды и сама Нерданель. Только чего же она жаждет? Ее слова эхом отдаются у меня в голове. А может, она даже в чем-то и пра… Какая смешная, однако, эта птица! Никогда не замечал, как странно она носом в землю тычет! И отчего ей не проскакать пару шагов до клумбы, где земля уже вся взрыхлена?.. Нет, наверное, в этом есть какое-то особое удовольствие. Наверняка она делает это сознательно… — Я говорила с Амбаруссар. — Я вздрагиваю. За несколько мгновений, пока мое внимание отвлекала птица, я уже успел забыть… Нет, забыться. Словно гора на плечи навалилась, когда я снова понял, что мы с женой, и нужно решать, и нужно быть твёрдым, и еще много что нужно. — Они безгранично преданны тебе. Они готовы пожертвовать своей жизнью ради твоей цели, ты можешь гордиться своими сыновьями… Но гордись пятью… и дочерью! Но близнецы еще совсем молодые, совсем не понимают жизнь. Твой долг, как отца наставлять их и помогать им, но если тебе важнее другой долг, то я позабочусь о наших детях. Хотя бы о двоих… Оставь их здесь. Они еще совсем не пожили! — Я их не на смерть веду! Поживут в Эндорэ. — Я не буду говорить тебе все то, что ты и сам знаешь. Ты не внимаешь ни предостережению мудрых, ни голосу отцовского сердца. Доводами тебя все равно не убедишь, — Нерданель говорит решительно и уверенно. Голос ее, сначала похожий на удары по сухой деревяшке, превращается в острый звон металлической струны. — Оставь двоих мне. Я прошу тебя, сделай это ради их будущего… — Они сами решили и выбрали свое. — Запрети им! Нет, разреши остаться, и они сами поблагодарят тебя! — Они уже дали клятву. — Да будь трижды проклятая эта клятва! — жена вскакивает и делает несколько шагов, но не в мою сторону. Все еще чувствую все ее движения, не оборачиваясь. — Тебе не понять! — я презрительно дергаю ртом и, больше не боясь встречи с ее взглядом, оборачиваюсь. Зря. — Я перестала тебя понимать уже давно. Но, может быть, ты сможешь понять меня, — она тоже разворачивается ко мне лицом. В глазах ее, запавших и побледневших с нашей последней встречи, теплится еще только один огонек. Огонек надежды. Мне не нравится этот взгляд. — Как же мне понимать… — я качаю головой. — Ты остаться сама выбираешь, они — тоже, я никого не разлучаю насильно, а ты пытаешься взвалить на меня груз их собственных… — Да возьми ты уже на себя ответственность! — кричит. — Признайся, что не хочешь отпускать их далеко от себя! Тебе льстит их преданность, да только разум твой и затмлён этой гордостью. Не притворяйся, что не понимаешь, чего будет стоить ваш поход! Ты все знаешь, но лжешь мне, народу, даже себе! Тебе самому должно быть страшно. Так поступи смело — спаси своих детей, защити их, даже если сначала это ударит по твоей гордости! Хотя бы младшего! — Я недооценил этот огонек в глазах жены. Надежда, отчаянная и безрассудная, дала ей силы и полную уверенность в своей правоте. Был бы у меня сейчас тот же огонек! Да чувствую только шипение тлеющих углей внутри. Ничего не греет, пусто. Только жжет что-то. — Я иду войной на могущественного Айну, конечно, я понимаю, что это сопряжено с опасностью! — говорю я сквозь сжатые зубы, чтобы тоже не начать кричать. Снова хочется посмотреть на маленькую птичку, но раз встретившись глазами с женой, я уже не могу отвести взгляд. Это значило бы, что я сдался, а я не могу допустить ее победы. Но, Эру, как же тяжел этот взгляд! — Что ты так смотришь? Да, войной. И делаю я это не только ради себя, как ты, наверное, считаешь. Ах, какой я плохой король! Угоняю квенди рубиться с моринготтовыми тварями ради собственных себялюбивых целей! Может, тебе стоит присоединиться к отряду Нолофинвэ? Он бы не поддался такому безрассудному гневу! Уверен, что в его рядах ты найдешь много единомышленников! — еще немного, и у меня выступит пена на губах. Наверное, я сейчас выгляжу не лучше, чем в ночь, когда мне объявили о смерти отца и краже сильмариллов. Подтверждая мою догадку, Нерданель отшатывается, округлив глаза то ли от удивления, то ли от ужаса. — Ты сам надел себе на голову корону, так будь королем. Это не только власть, это ответственность! Ты должен думать в первую очередь не о своих интересах, а об интересах своего народа! Если обещаешь им лучшую жизнь, не веди на смерть. Говоришь о свободе — не подчиняй своей воле, — Нерданель отворачивается, голос ее дрожит. — Я поняла, что проигрываю тебе эту схватку. — Не превращай наши отношения в войну. Ведь мы оба не можем выиграть, не правда ли? — я горько усмехвюсь. Не думай, что я сумасшедший. Я все прекрасно понимаю. — Боюсь, что так. Война наша закончилась обоюдными потерями, и мы расходимся в разные стороны. Я не буду тебя останавливать, иди, — Нерданель шмыгает носом и поднимает голову. Она все еще ко мне спиной, и я не вижу ее слез, которые она так безуспешно пытается скрыть. Мне жаль ее. Жаль себя. Жаль нас. Можно ли что-то исправить? — Только, — жена не справляется с предательским дрожанием голоса. Я чувствовую, что тоже не справлюсь, если открою рот, — береги их. Из любви к ним и в память о том, что когда-то мы были близки, береги наших детей! И… — она запинается, — береги себя. Кроме вражеских стрел, тебе грозит гораздо более серьезная опасность. Потерять жизнь страшно, но еще страшнее — потерять себя. Помни об этом и следи за своим огнем. Мой огонь… Я смотю на огненно-рыжие волосы Нерданель, пожаром струящиеся по синему платью. — И ты береги, — верно, и я оказываюсь неспособен побороть дрожь в голосе. Почему-то, когда подходишь к самому краю, к концу, непрестанно приходят мысли о спасении. Может, можно как-то изменить наше расставание? Спасти? Если сейчас поддаться порыву и кинуться к ней, заключить в объятия, станет ли нам проще? Или лишь сложнее? Будем ли мы счастливее, или расставание будет только тяжелее? Так я стою и думаю, позволяя просчетам и страху встать на пути моему желанию обнять жену. Кажется, надеюсь, что ее сейчас терзают те же сомнения и решит все-таки она. Какое-то время мы молча боремся с собой. — Нужно идти, — наконец не выдерживаю я и направляюсь к двери. Вроде и легче, оттого что не надо ничего менять в последний момент, но на сердце погано. — Да-да… Да, — быстро соглашается она, вероятно, тоже больше не в силах выдерживать напряжение. Я прохожу мимо нее. Она отворачивается от меня, опять цепляю взглядом тихонько вздрагивающие плечи. Я у двери, а она стоит и смотрит в окно. Может быть, на ту же птичку. — Прощай, — я в последний раз оглядываюсь не нее. Завтра она не придет со мной проститься, я это чувствую. Возможно, мы снова когда-нибудь увидимся. Но тогда все будет уже иначе. — Прощу… Когда-нибудь прощу. Я спала беспокойно. Мы собирались до самой ночи. Завтра всем рано вставать, но о том, чтобы хорошенько выспаться (последний раз в своих постелях), и речи быть не могло. Кто-то, вроде Нельо и Кано, вовсе не ложился. У меня голова гудела как пчелиный улей, и я понадеялась, что несколько часов сна способны мне помочь. Оказалось, не способны. Все, что я помню, это то, что меня как будто постоянно кто-то дергал, тормошил, будил, приставал с какими-то делами… Прощание с матерью, с Илитаром, клятва, мое выступление, золотые ленты Финдекано и форменоские кошмары слились и спутались у меня во сне. Я то и дело просыпалась, будто в бреду, что-то бормотала, даже толком не успевая осознать, где кончается сон и начинается реальность, снова проваливалась в мешанину образов. В конце концов мне это надоело. Я кое-как встала с кровати, умылась ледяной водой из кувшина на прикроватной тумбе и уже в сознательном состоянии снова легла. Но легла не для того, чтобы спать: просто сидеть мне было невмоготу. Я лежала и рассматривала при голубоватом свете садовых светильников на противоположной стене мои старые рисунки. Сейчас я бы не назвала их хорошими, но на момент создания они казались мне шедеврами. Как я гордилась ими! Я усмехнулась. Должно быть, я была очень милым ребенком. Взять, что ли, один из них с собой, как память? Нет, нет, пусть уж все, что принадлежит Аману, останется в Амане! Я прислушивалась, не скрипнет ли половица или дверная петля, не хлопнет ли где ставня, не вздохнет ли кто, наконец. Но дом был абсолютно безмолвен. Я думала, что как минимум треть его обитателей сейчас бодрствуют. Но чем они заняты? Чувствую, как растет беспокойство. Всяким мелочам удавалось встревожить мой разум. Я по очереди боялась того, что все уже ушли, оставив меня; что Майвэ не успеет к утру приготовить одежду; что припасов не хватит, чтобы пересечь море, и мы будем скитаться без пресной воды на кораблях; а иногда мне казалось, что в комнате ужасно холодно, я начинала волноваться о том, как буду мерзнуть в походе; то я удивлялась жаре и духоте… Наконец, кто-то тихо постучал в мою дверь. Я не раздевалась вечером, поэтому сразу же разрешила войти. Мой посетитель застал меня при переходе из того непонятного ночного состояния в обычное дневное. — Кена? Ты не спишь? — Не сплю, — я повернула голову на смущенного Тэльво. — Ну? Брат тихонько закрыл за собой дверь и присел на край кровати. — Ты как? Ну… Не волнуешься? — А ты надеялся меня утешить? — я шутливо толкаю брата коленкой. — Ай! Кожа да кости, Тэльво! — А мышцы! — на секунду брат надувается как маленькая рыжая белка. — Ах, да, точно… Что ты в такую рань не спишь? — Да так. Мы с Питьо немного повздорили, ну, перевозбуждение, сборы… — Тэльво замолчал и начал усиленно изучать свои руки. — И?.. — Может, это не хорошо, но я нервничаю. И Питьо сказал, что я трушу. Я ему ответил, что он все врет, и мне совершенно не страшно. Так, довольно громко, гм, ответил. Ну и он сказал, что, раз я из-за таких пустяков переживаю, то мне не место в рядах отцовской армии. Что лучше бы дома сидел или хоть, как ты, не давал никакой клятвы, потому что я не справлюсь… — Тэльво нервно сжимал и разжимал пальцы. Какой же он еще ребенок, что ничего не понял! А Питьо оказался взрослее, чем я думала. — Тэльво, мы все беспокоимся перед исходом. Не стоит принимать его слова всерьез, он просто сорвался. Важнее то, что ты сам думаешь. Ты справишься? Нет, не надо мне как «хороший сын Курво» отвечать, что ко всему готов. Это не так. Даже отец не ко всему готов. От тебя никто не требует соглашения, и никто не будет тебя осуждать. Готов ли ты попытаться выполнить клятву? — Да, я хочу!.. Но… — Вот и все! Если хочешь, выкини из головы слова Питьо. Понятно, что ты не можешь быть полностью уверенным, но это нормально, впереди — неизвестность, никто не знает, чего ожидать. Это ничего… Я говорила и говорила, сама с трудом понимая, что именно я говорю. У меня было такое ощущение, как будто я выпила несколько кувшинов крепкого квениласа. Как-то раз в Форменосе мы им согревались. И теперь бы тоже хорошо, но нельзя: не думаю, что отец будет доволен, увидев меня еле сидящей на коне перед всем народом. Я сама не верила в то, что говорю. Это были пустые слова, и я понимала, что самый искренний из детей Феанаро тоже чувствует мою неискренность и не верит мне. Мне стало стыдно: он пересилил себя, пришел ко мне, признался в своей слабости, а я сейчас практически лгу ему в лицо. В конце концов я сама не выдержала. — Так, хватит. Тэльво, хоть бы остановил меня. Ладно, давай правдой за правду. Тебе страшно, мне страшно, Питьо страшно. Но при этом он пытается остановить тебя. Я не вижу в этом никакого смысла: клятву вы уже дали, отцу вы уже пообещали. Все, что нам остается, — это не падать духом и ждать, — я села и со спины обняла брата. Такой большой, но еще такой ребенок иногда! — Ты ничем не связана, — хрипловатым голосом ответил Тэльво. — Вами я связана. Куда же я без вас!.. — Мы помолчали. — А с Питьо утром помиритесь! Слышишь? Эру, чувствую себя мамой! Тэльво вздрогнул. Я не поняла почему. Но на мои расспросы он ничего не отвечал, только говорил, что помирится с Питьо. Скоро в доме началось пробуждение. Тэльво встал и ушел. Про то, что Нерданель уговаривала Амбаруссар остаться, я узнала только от Питьо. Я тоже встала и сосредоточилась на сборах, отдавала необходимые распоряжения, укладывала и проверяла вещи. Все мои мысли все еще были заняты ночным разговором с братом. Несмотря на такое тревожное время, мне было приятно почувствовать себя наконец старшей сестрой, я даже показалась себе немного взрослее. Я была польщена доверием Тэльво. Но так непривычно было видеть его в таком состоянии! Для себя я поняла, что не воспринимаю Амбаруссар по отдельности, грустными и унылыми. В моем сознании они два рыжих озорника, неразлучные и не приниженные тяготами жизни. Надо бы помочь им такими сохраниться. Среди событий утра, которых я не запоминала и с трудом осознавала, мне запомнилось только одно: Майвэ пришла и принесла обещанную одежду. Лучшая портная Тириона глаз не сомкнула за ночь, но зато все было по первому разряду. Моим основным нарядом стал красно-черный костюм, состоящий из длинной легкой туники, ярко алой справа и черной слева, с вышитой восьмиконечной звездой посередине и черных трико, заправляемых в высокие кожаные сапоги. Майвэ бы хотела сшить мне легкие платья светлых тонов, но мои выбор и положение обязывали к другому. К тому же в Форменосе было совсем не до платьев, и я привыкла к охотничьему или рабочему костюму. Я же была, наоборот, рада, что наконец ко мне станут относиться как к полноценному члену Первого Дома. Вообще платья были по своему удобны, но там, куда мне предстоит отправиться, пока не пригодятся. Интересно, в чем будут сестры? Справятся ведь? Заботливая Майвэ и ее подопечные смастерили мне легкий охотничий костюм болотно-зеленого цвета, теплый плащ, черный, с алой подкладкой и восьмиконечной звездой, пару шерстяных чулок, отстежной меховой воротник, теплые перчатки… Все это Майвэ умудрилась упаковать в небольшой сверток. Говоря небольшой, я имею в виду небольшой для одежды, то есть я могла все это нести, обхватив двумя руками. — Иголку с нитками я кладу в маленькую сумочку, прицепленную к поясу… Станет холодно, сразу кутайся в плащ, красной стороной внутрь… — наставляла Майвэ непривычно сухим голосом. Я кивала, понимая лишь отдельные слова. — И вот еще… — она держит в руках отдельный небольшой сверток. — Ты уходишь искать нового счастья, но пусть кусочек старого дома будет с тобой. Эту рубашку твоя мать, госпожа Нерданель, вышила к твоим именинам через год после вашего отъезда. Каждый год она добавляла новый узор, с нетерпением ожидая твоего возвращения… Она хотела сама подарить тебе ее, когда ты вернешься, но вот… Я тебе передам от нее. Она просила. С грустными глазами Майвэ передала мне сверток. Я аккуратно развернула. Тончайшая льняная рубашка была украшения шестью орнаментами, вышитыми за шесть полных лет нашего отсутствия. Седьмым годом был украшен один рукав, но вышивка была не завершена. Тончайшая работа. Мама точно знала, что и как сделать. Здесь были и тонкие загогулины облаков, и острые краешки лепестков любимых мною подсолнухов, и узорчатые своды дворца Ольвэ, и тонкие лошадиные профили, и танец листьев на ветру — все Нерданель поместила на вороте, подоле и рукавах рубашки. И здесь не было ни одной восьмиконечной звезды!.. Сколько слез над ней было пролито! Сколько прошений напрошено! Сколько любви вложено! Такая рубашка защитит не хуже мифриловой кольчуги. — Спасибо, Майвэ… И передай… Нет, ничего, — я утирала вдруг покатившиеся по щекам слезы. Майвэ тоже растрогалась, но сослалась на то, что ей еще принцам плащи отдать надо, и вообще она торопится. Быстро потрепав меня по голове, как маленькую девочку, и наказав беречь себя и отца с братьями, портная поспешила уйти. Дальше все было словно в тумане. Я с трудом помню, как вышла из дома, как погрузила какие-то вещи на Синду, как на главной площади отец собирал и снова воодушевлял народ. Совершенно белое лицо Нерданель с сухими глазами (кажется, она что-то сказала мне). Как обидно — не запомнить последние слова матери!Помню лишь шум и суматоху вокруг и общее волнение. Отдельные события и лица ярче всплывали в моей памяти, другие меркли. И вот я осознаю, что мы уже на дороге в Альквалондэ во главе длинной колонны, тянущейся от стен едва видневшегося вдали города.