и плачу вашею слезой

Посидите со мной. Рауль думал, что ослышался. Вернее, нет, он был уверен, что слух его не подводит, да и рассудок, вроде бы, тоже, но предпочитал малодушно считать, что послышалось. Показалось. Перекреститься бы надо – никогда не верил, а сейчас уже во что угодно поверит. Но не в эти слова. Что? Вы что, не слышите? Посидите, говорю. Не уходите, виконт, я Вас не трону. Она ушла, а Вы не уходите. Рауль слушается. Сам себе не верит, когда ноги сами несут его по ступеням вниз. Никакого контакта глазами, просто молча садится рядом. Снова в кромешной тишине где-то капает вдалеке со мшистого камня в озеро, капает размеренно, каждые секунды полторы, как метроном, неумолимый и безжалостный звук. Еще секунда тишины, пронзаемой лишь стуком капель, и Шаньи и вправду сошел бы с ума. Никакой тишины. Тишина оставляет наедине со всем, что творится внутри, а этого Рауль больше всего и боялся, и все гадал, как выживает он, у которого внутри беспрестанно льющаяся черная кровь, будто только что проткнули насквозь копьем. Сердце кольнуло. Неужто сострадание? Вздор, нельзя, конечно, глумиться над поверженным врагом, но сострадание? Еще бы пожалел его, дурак... А рука тем временем сама опустилась на плечо – его, того самого поверженного, но непременно все еще злейшего врага. Плечо острое, впивается в ладонь, как нож. Конечно, не настолько, но Раулю кажется, что именно как нож, до крови. Кровь у Рауля не черная, ни в коем случае не черная – вернее будет сказать, голубая, горько усмехается виконт про себя. Течет тонкой драгоценной нитью и смешивается воедино. Одной крови. Ты и я. Хватит. Довольно. Рука резким движением сброшена с плеча, и в самой глубине души Рауль, наверное, даже обижен – но кипящая ярость больше не поднимается с этих глубин наружу. Он не смеет больше осуждать Эрика – и тем более не смеет желать ему смерти. Призрак же, повернувшись, должно быть, чересчур резко, тут же болезненно хватает себя за правую руку выше локтя. И только тогда от пытливого взгляда Рауля не укрылось - Эрик был ранен. Господи боже ж ты мой. Почему вы не сказали, что ранены? Эрик дергается, заставляя Рауля нервно сглотнуть. Нет, это была не боль, не раздражение - до виконта донесся лишь сдавленный смех. А вы не помните? Рауль, конечно, помнит. Просто если тогда он клял себя за то, что не попал одним выстрелом насмерть, теперь малодушно надеялся, что промазал вовсе. Из яростного мстителя, готового разорвать обидчика возлюбленной в клочья, он превратился в покорного и смиренного доброжелателя. Если бы сейчас ему дали в руки нож и велели нанести смертельный удар, он бы не только сделал все, чтобы этого не произошло, выбрав самое безопасное место. Он, скорее всего, вовсе отбросил бы оружие прочь. Эрик вскакивает резко, все держится за руку, осторожно перебирая пальцами, приближаясь к самому плечу. Снова вздрагивает - на этот раз уже действительно от боли. Раненый зверь, вопреки всем законам природы, не превратившийся от запаха собственной крови в яростное чудовище. Напротив - хрупкий и беззащитный, как никогда. Рауль готов был провалиться в преисподнюю от мучительной вины, заставлявшей его сердце отбивать невиданный ритм. Если бы он мог что-нибудь сделать, хотя бы прошептать банальное «простите меня»! но его собственный язык совершенно не слушался его. Виконт молча подошел почти вплотную, протянул руку, подняв наверх - все же он умопомрачительно высок, даже не укладывалось в голове. Накрыл своей маленькой ладонью его длинные костлявые пальцы. Очень больно? Эрик, конечно, не ответил. Монстр едва держался на ногах - и Раулю пришлось отпустить. Плечо даже не болело - его словно прожигало насквозь. Как будто об Эрика тушили сигару, но не об кожу, как это бывало много-много лет назад, а изнутри. Служили ли мышцы, соединительные ткани и кость хорошей пепельницей? Вряд ли, иначе не жгло бы так долго. Эрик был в глубине души счастлив, что Рауль заметил. Больше можно было не скрывать, что ему тяжело стоять на ногах и бороться с болью одновременно. Устал он сражаться на несколько фронтов. Эрик, стараясь не шататься, добрел до кровати, не отпуская хватки. Сел, стараясь все еще держать лицо, прилег, облокотившись здоровой рукой. Ободряюще кивнул Раулю, как близкому родственнику, сопровождавшему раненого в больницу и теперь вынужденного коротать долгие часы в больничном коридоре в ожидании послеоперационного вердикта. Мол, нормально все будет. Выживу. От такого не умирают. Умирают, и еще как. Полная антисанитария, как бы ни старался Эрик придать нижнему ярусу театра облик настоящего человеческого жилища - все та же сырость, те же каменные влажные стены, та же отрезанность от цивильного мира, куда не добежишь за пять минут в случае чего. Расставив множество ужасающих механизмов по углам, Эрик в первую очередь создал смертельную опасность для себя же самого - и вот настал тот самый случай, способный это доказать. И это сделал он, Рауль! Виконта затрясло в разы сильнее, стоило лишь яснее осознать. Ситуация сделалась ужасающе реальной. Вы хотя бы пулю вытащили? Снова сдавленный смешок, через боль, через зажатый в горле стон. Успокойтесь, была бы пуля - гнить мне уже давно прямо здесь, на каменном полу. Вы, конечно, в плане стрельбы тот еще любимец фортуны - но на этот раз она улыбнулась Эрику, предпочитая не губить раньше времени руками виконта его жизнь. Пули не было никакой. Прошла навылет. Даже жаль - а то носил бы в себе осколок Раулевой ненависти до конца своих дней. Что вы так смотрите? Это было бы даже красиво. Правда, конец тогда был бы не очень далек. А так - еще поживет, быть может, бедный Эрик на земле. Назло или слава Богу - решайте сами, виконт. Рауль больше не сдерживал слез. После этих слов это было уже вовсе не нужно. Бросился, присел рядом, не смея коснуться раны, но желая этого всем сердцем. Обработали хоть? И снова проклятый смех. Нет, так и хожу, кровью капаю. Конечно, обработал, еще перед Вашим визитом. Подготовился встречать дорогих гостей. Рауль вздрагивает, сглатывает судорожно - не привык, что в его же чувство вины его будут так безжалостно тыкать носом. Эрик опять смеется. Снова через боль - как будто и не чувствует себя так, словно его плечо прожигают насквозь. Рауль не сдержался и снова накрыл пальцами, чувствуя под ними пульсирующую боль – как будто это его прострелили насквозь, навылет, и не единой, а десятками пуль, стрекочущей дробью. Сердце снова сжимается предательским холодом. Одна мысль стучит в голове - как мог, как мог? Желать бездумно смерти этому созданию, ослепленный тупым злобным самолюбием, заигравшийся в рыцарство мальчик-подросток. Дети всегда безрассудны, дети не чувствуют, что причиняют кому-то боль. А он, стало быть, так и не вышел из этого беспечного в своей жестокости возраста - и не видел ничего страшного в том, чтобы отнять у живого человека его жизнь. Да и за человека он это создание считать не привык. Заигрался, зазнался, смотрел сверху вниз, как солдат на вошь, с высоты пьедестала врожденных привилегий. Рауль был противен себе как никогда. Непроизвольно убрал руку - отнял у себя право касаться им же нанесенного увечья. Эрик, как по сигналу, начал тут же сам ощупывать пострадавшую конечность. Резко зашипел, почувствовав словно заново прострелившую плечо боль и липкую теплую кровь под пальцами. Открылась. Зашить не успел, подумал, как-то оно само, затянется. Да и не до того было вчера. В последнее время ему постоянно не до того, постоянно нет времени, нет нужной концентрации, мысли вразнобой. Сам не свой - и немудрено. Боль его, однако, отрезвила. Нужно что-то делать. И он бы сделал, если бы рядом не мешался виконт. Ложились бы Вы уже. Или ложитесь, или убирайтесь, в конце концов, прочь - мне все равно. Оставьте меня. К резким перепадам его настроения, безусловно, Рауль был готов - у таких, как Эрик, по-другому не бывает. У него, поди, уже много лет как ни намека на эмоциональную стабильность. И кто станет осуждать? Дайте помогу. Нет, правда, не стоит, довольно - Вы уже постарались. Я сам. Рауля выводит из себя это упрямство, но он привычно давит раздражение внутри себя. Не сейчас. И правда, и без того постарался уже. А все-таки дайте сюда - или пошлите принести что-нибудь, потому что встать все равно не дам. Что Эрик не держался на ногах уже не первые сутки, было видно невооруженным глазом. Что-что, свежей марли моток притащить? Там, на полках за черной тканью? Сию минуту! Рауль готов был поклясться, что никогда не был так молниеносен. Лишь бы не оставлять его одного на лишнюю пару секунд. Прибегает резво, словно счет и в самом деле на мгновения - а кто его знает, может, и правда… Тормозит у самой кровати. Вот он я, вытянувшийся по струнке. Стойкий оловянный солдатик. Садитесь, что Вы стоите - можно подумать, устали меньше Эрика. Всех вымотали проклятые последние несколько дней, никого не пощадили ни на грамм. Рауль, повинуясь немому сигналу, спускает осторожно рубашку с плеча прочь. Пальцы предательски дрожат, он весь дрожит, не до конца осознавая, что происходит. Не жизнь, а сюрреализм - и так уже много, много мучительных дней. При виде раны старается не упасть в обморок из последних сил - не привык, едва вышедший из тепличных условий, к подобным чудесам полевой медицины. Жмурится - и от взгляда Эрика это, конечно, не ускользает, как и многое другое. Снова смеется – и Шаньи мужественно проглатывает ядовитый смешок. Ничего. Пусть смеется. Рауль стерпит. Рауль заслужил. С треском отлетает от целого мотка небольшой кусок свежей марли. Не нарушая стерильности, дает марле впитать кровь - ни капли, к слову, не черную, обыкновенную человеческую кровь. Хоронит под многочисленными слоями словно покрытую темным налетом кожу - не нашедшая выхода кровь подступала, окрашивала тонкую кожу гематомой в лиловый цвет. Рауль вздрагивает, сглатывает нервно, давит рвотные позывы, но продолжает. Эрик не шевелится в монументальном спокойствии - а Вы что так психуете там? В Вас что, никогда не стреляли, хотите сказать? Никогда. Чего Вы смеетесь? Никому не говорите. Да кому я скажу, виконт? Травите свои байки хоть до потери пульса. Рауль хочет возразить - а возразить нечего. Байки действительно травил, красовался, тряс павлиньим хвостом - а сам и помыслить боялся почувствовать внутри себя пулю. Чувство собственной омерзительности снова накрывает с головой. За все прожитые годы Шаньи впервые познает, что такое презрение к себе. Эрику вскоре наблюдать за неловкими движениями виконта становится тошнотворно скучно. Бродит взглядом по стенам, по этому до боли знакомому и тоже изрядно надоевшему интерьеру. Добровольная тюрьма, из которой не выйти, наверное, уже никогда. И слава Богу. Нагулялся в свое время там, снаружи. Ну Вы скоро? Рауль одного не может понять - ему совсем не больно? Я Вас умоляю. Эрик привык. Эрику уже ни от чего давно не больно. Бывало хуже - а тут всего лишь один-единственный огнестрел, да и то, пуля навылет. Виконт и сам уже видит, натыкается на шершавые рубцы на белесой коже. Сердце снова сжимается, снова, снова, с каждым разом все сильнее, как стиснутое изнутри чьей-то ледяной рукой. Находиться рядом с ним всегда было страшно, только если раньше Рауль боялся погибнуть от руки монстра, теперь он сам боялся безжалостно лишить его жизни. Боялся даже слегка поранить - а впрочем, это ему уже удалось, и вовсе не слегка. Чувство вины давило многотонной ношей, не давало распрямиться ни на миг. Закончил. Гладит по свежей повязке - машинально, иначе, конечно, отдернул бы руку. Осторожно гладит, знает - больно, пусть Эрик и молчит, и сидит рядом безэмоциональной статуей. Думал ли он тогда, что то существо, которое он всем сердцем мечтал застрелить к чертям, будет сидеть перед ним, пока Рауль осторожно перевязывает ему им же нанесенную огнестрельную рану? Виконт дрожит от каждого его невольного стона, снова гладит, исступленно гладит по бинтам, как будто прикосновения его могут если не залечить насовсем, то хотя бы унять немного боль. Силится, чтобы не поцеловать ненароком. Сердце снова сжимает невидимая ледяная рука. Oдному Богу известно, как в тот момент Шаньи любил бедного Эрика – и как ненавидел себя.