и плачу вашею слезой

Рауль вернулся. Как и обещал. Впрочем, абсолютно зря. Наивно рассчитывающий на радость встречи, громкое приветствие и теплый прием, он был встречен лишь холодным горящим взглядом и недоброй усмешкой. Явились, не запылились, виконт. Рауль сглатывает нервно - и не знает, что и сказать. Ну да, я же обещал, в конце концов... Снова никакой теплоты в голосе - лишь очередной надменный смешок. Не прошло и суток с рокового дня, а Эрик уже всем своим видом показывал, что не желает больше видеть здесь проклятого мальчишки. Пальнули? Довольны? А теперь идите прочь, виконт. Видеть не желаю. А Рауль тогда, прошлой ночью не мог заснуть, слыша, как Эрик ворочается и поскуливает во сне, держась за больное плечо. Виконт сглатывал судорожно, тыкался в костлявую спину с торчащими позвонками, еле слышно шептал: прости меня, прости меня, прости меня... Смахивал украдкой слезу. Не смотрел в глаза. Качал головой в ответ на любые требования убираться немедленно ко всем чертям. Делайте что хотите, но пока Ваша рана не заживет, я не могу уйти. Что? Да Вы же руку поднять не можете. Я не слепой, и не надо, ей-богу, пытаться продемонстрировать обратное. Вам нужен кто-то, кто будет делать все за Вас. Эрик сначала испепеляет взглядом, но все же соглашается. Стрелял – теперь пусть расплачивается. Эрик не сомневался, что жить с ним – вполне достойное наказание. Рауль никак не давал ему понять, что хотел этого больше всего на свете. Он и себе-то пока отчета в этом не отдавал. Но в глубине души, конечно, страшно – а вот пройдет его рука, и как дальше? Неужели правда уходить насовсем? Рауль еле борется с желанием закрыть глаза обратно, видя, как болезненно сжимают его пальцы перевязанное плечо. Куда болезненнее, чем ночью – хоть теперь он и не издает ни звука. Рана открылась заново. Снова и снова не желают сходиться друг с другом рваные края, не сцепляются, как одинаковые полюса магнитов. Шить надо, да самому не справиться. Я помогу! Нет, виконт, силенками Вы не вышли. Ну либо идите и притащите столько морфия, чтобы я лег тут замертво. Почему? Потому что я буду кричать и вырываться, а Вы меня не удержите. Естественные рефлексы никуда не спрячешь, как ни храбрись и ни строй из себя одновременно бывалого героя и бесчувственного трупа. Рауль сглатывает еще более нервно, чем обычно. Незаметная привычка, въевшаяся на подкорку слишком быстро. Так же, как и извиняться постоянно. С ним по-другому никак. А если все же попробую? Ну попробуйте. Можете послушать. Кричу я вовсе не так красиво, как Вы могли подумать. Да что Вы, я не об этом, вовсе нет... И Рауль шьет. Сглатывает нервно уже через каждую секунду, как будто упражняется, рвотные рефлексы заталкивает туда же, поглубже, через глотку в самое нутро. Нельзя быть человеком в такие моменты. Человеческое надо отключить, чтобы погасли все индикаторы. Человек слаб – а если вообразить себя машиной, можно ненароком стать всесильным. Прокалывает иглой кожу и не может не вздрагивать, слыша этот легкий щелчок. Эрик не кричит, и даже не вырывается. Наврал, с усмешкой думается виконту. Даже жаль. В том, что кричит он не так красиво, он, конечно, тоже наврал, нет сомнения. Красивее его голоса – в любом виде! – ничего уже не будет для Рауля. Не будет ничего притягательнее торчащих костей, словно готовых проколоть насквозь бледную кожу, выступающих вен. Этой гематомы вокруг свежей раны, этих душераздирающих рубцов. Хочется прикоснуться, погладить, прильнуть поплотнее. Хочется слиться с ним воедино. Рауль был дико, безумно, по уши влюблен. Какая нелепость – любить это жуткое чудо природы! Он бы, наверное, долго смеялся, если бы узнал. Или не смеялся, или бы прогнал виконта прочь. Да Бог бы с ним, пусть хоть убьет! Рауль не мог молчать, как бы ни хотел этого его разум. Остатки разума, не ослепленные иррациональностью чувств. В глубине души он знал – все это время он просто ждет момента. Кровавая плоть прячется, уступает посиневшему полотну кожи. Игла колет уже почти без щелчка – а может, Рауль уже просто привык. Кажется, закончил. Облегченный вздох, пытающийся подавить нарастающую тревогу – а вдруг все сделал не так, а вдруг что натворил, а вдруг сделал только хуже? Куда, впрочем, хуже, не кровью же истекать... Эрик, человек, должно быть, опытный, тоже издает облегченный вздох – значит, все в порядке. Шаньи успокаивается моментально. Он к нему уже привязан – значит, и не доверять не может. Спасибо Вам. Рауль ушам своим не верит. Не бьет, не убивает, не гонит прочь – это ладно. Но благодарность? Одно слово, одно простое слово, заезженное до дыр, как и их вечное обращение на "Вы", с которого оба никак не слезут, как с иглы – а насколько сократилось моментально расстояние меж ними! Сердце Рауль пропускает даже не один, а целую череду ударов – но выказывать радости виконт не смеет. Все еще ищет момент – но точно понимает, что момент еще не настал. Не за что. Вы же просили. Не мог же, в самом деле, отказать. Затянется, зарубцуется, превратится в очередной бугристый след. Их таких сотни на нем, носит, как ордена, за каждый моральный подвиг – выжил же – полагалась награда. Уж какая есть. Орденов, впрочем, никогда не выставлял напоказ. Рауль тогда случайно подглядел – и с тех пор из головы не выходила картинка. Знал бы, что больше не увидит, рассмотрел бы поподробнее. Но уж что есть, то есть. Эрик так рьяно охранял, так тщательно прятал от посторонних глаз каждый шрам, до самого малейшего, как будто в былой боли было для него что-то постыдное, как будто все еще болят, все еще не дают покоя, как свежие раны, и дотронуться – поцелуем ли, прохладными пальцами ли, все одно – сущий ад. Но Рауль точно знал – почти каждому из этих страшных следов много-много лет, и за эти много-много лет организм давно свел их все к общему знаменателю с немногочисленными живыми, нетронутыми местами на его коже. Это же не душа, которая по молодости хоть и была эластична, не все может абсорбировать до конца, и таких глубоких дыр ей не залатать, не отторгнуть брошенных вовнутрь ножей. Им-то всем казалось, останутся только вмятины, а если и не вмятины, то и поделом ему – даже забавнее, а то что-то местами недостаточно уродлив. На экспонат Кунсткамеры пока не тянет. Потому, наверное, и не давался виконту, и прятал, и охранял, и ловко поворачивался нужной стороной, когда не было возможности закутать себя одеждой. Не любил чувствовать себя экспонатом. Не верил, что Рауль взглянет на него с состраданием и болью, а не с насмешкой, не с пугливым восторгом – надо же, смотри! Какой ужас, и бывает же такое... пойдем отсюда! От клетки к клетке, от формалиновой банки к формалиновой банке. Его как будто заспиртовали за этим клеймом прибыльного уродца, и носит он его вечно в виде этих затянувшихся ран на коже и непроходящих рубцов на сердце. Отвернитесь, виконт. Не смейте любоваться.

***

Ночью Рауль лежит – и в абсолютной тишине прямо-таки чувствует каждой клеткой, как рядом с ним мелькает и приземляется невесомая тень. Он и вправду почти невесомый – ложится рядом, а так и не чувствуется. Он что, свернулся в клубок, что ли? А, ну да. Два с лишним метра, наверное, просто не влезают в обыкновенную человеческую кровать. А может, в эту и влезают – разве он не рассчитывал ее в один прекрасный день и на себя? – а вот в те, в которых он ночевал до нее, нет, и он просто привык... Он, должно быть, заснул быстро. А Рауль хоть и устал до смерти, все никак не мог. Мысль одна покоя не дает. Виконт смотрит, как Эрик в силу больного плеча лежит на левом боку, придерживая правую руку чуть ниже раны. Стало быть, правой стороной вверх. Рауля как током бьет. Не в маске же он спит, в самом-то деле... Шансы увидеть то, вокруг чего вертится эта невероятная история, поломавшая его жизнь и затронувшая бесчисленное количество жизней чужих, велики как никогда. Он тогда и не разглядел толком – а сейчас весь сгорал изнутри от мучительного любопытства. И вроде некомфортно, вроде так не делаются дела, и в гневе он снова будет страшен, ни на какие раны не посмотрит... А все же избалованные аристократы меньше всего на свете умеют держать себя в руках. Рауль постепенно задерживает дыхание, переставая дышать совсем. Нет сомнений – спит Эрик более чем чутко. Если вообще, конечно, успел уснуть. По размеренному дыханию его и абсолютно неподвижной позе понятно – уснул. Уже хорошо. Рауль наклоняется, все так же не дыша, моргает глазами, приучает их кое-как к темноте. Смотрит. И не видит абсолютно ничего. Ну же, давай, давай! Боже, и он в такой тьме живет... Рауль то отклоняется назад вдохнуть пару раз, то наклоняется вновь. Минута, одна, другая. Должно ж оно наконец привыкнуть! Мало-помалу прорисовываются в темноте черты – и виконта бросает в дрожь. Он от пережитого стресса и позабыл уже, как смотрел в это страшное лицо и истошно орал благим матом. Точнее, процесс не забыл, а почему орал – как отшибло. Ну и правильно, нечего помнить. Посмотреть-то любопытно – только на ночь не вспоминайте. А сейчас он снова видел, и сердце стремительно защемляло по мере того, как он узнавал чудовищные черты. Все так, все так как он помнил – вроде бы уже не первый раз, а сковывает все равно по рукам и ногам. Хорошо хоть обошелся без крика. Молодец, Шаньи. Он узнает все – проваленную, словно пустую, глазницу, острую скулу. Щель посреди лица, через которую, наверное, до зубов дотронуться можно. Интересно, они там все на месте? А то мало ли... Костяной защиты явно недостает. Он узнает, как верхняя губа растянута и уходит неестественным крючком вверх. Ничего больше в темноте не разглядеть, но этого более чем достаточно. По позвоночнику неприятным холодком бежит дрожь. Картинка жутковатая, даже если помнить, что перед тобой живой человек. Рауль ложится обратно, выдыхает спешно, стараясь не шуметь. Шалость удалась, Эрик все так же безмятежно спит, дыша ровно-ровно – и хорошо, пронеслось в голове, и слава Богу, пусть поспит... ему надо. Раулю бы тоже надо, только как теперь заснуть. Да, на ночь лучше не вспоминать, а уж тем более воочию видеть. А он, поди, сам-то не сразу к такому привык. Раулю бы поспать – а он никак не может. Сердце отбивает неведомый ритм в зловещей пляске, и не поймешь, из-за чего. То ли потому что дыхание надолго задержал, то ли в голове никак не уложит, что с таким проклятьем кто-то живет, и смиряется – с застывшими навечно слезами бессильной ярости на глазах. И даже, наверное, уже давно не бьет в истерике все встречные зеркала. Невероятный. Красавчику виконту не понять. Понять-то не сумел, а смерти желать – всегда пожалуйста. Самому не противно? Раулю противно. Безумно противно. Он так и засыпает – с этим обжигающим чувством ненависти к себе. Уже привычным за эти сутки – но еще не настолько, чтобы перестать быть настолько острым. Как кинжал. Как Эриково тонкое плечо. Рауля насквозь прокалывали с разных сторон острые шипы сложившихся обстоятельств. И он смиренно выдерживал пытку. Заслужил. Виконт засыпает быстро. Не привык организм к таким бессонным нагрузкам. Засыпает – и даже не догадывается, каких трудов стоило Эрику не пошевелиться и даже не сбить дыхания. Он-то ведь спать и не думал еще. Обычный человек в среднем за семь минут засыпает – но какой из него, в конце концов, обычный человек? Виконт разглядывал то, из-за чего уже столько таких, как он, захлопывали с грохотом за собой дверь, чтобы никогда не вернуться. Кричали в ужасе, крестили дрожащей рукой, плевали – если повезет, если не повезет – конечно, били. И вроде больно было каждый раз, как в первый, а сейчас Эрик понимал – нет, наплевать. На них на всех ему абсолютно наплевать. Не наплевать только сейчас на Рауля. Рауля, который с трепетом перевязывал ему рану, лишь бы не сделать больно – подумать только! который гладил по бинтам, который с пьедестала впитанной с молоком матери истинно аристократической слепой любви к себе резко спрыгнул с головой в омут грызущей самоненависти. И из-за кого? Из-за него, обломка человека! А теперь Рауль все видел. И Эрик, все так же не сбивая дыхания, готовил себя морально к истошному крику и хлопку двери. Не он первый – но, возможно, он уже последний. Не все на свете можно пережить, и лимит Эриков подходил к концу. Но Рауль смолчал. Не закричал, не плюнул, и даже не хлопнул дверью. И благодаря этому молчаливому, но такому драгоценному жесту в сердце Эрика впервые за много лет затеплилась надежда.