The risk I took was calculated, but man, am I bad at math

— Помнишь вот я руку сломал? — говорит Юнги заунывно. — Допустим? — Сокджин перебирает одежду в корзине для белья, сидя на полу в ванной, Юнги устраивается рядом на крышке унитаза. — Вот мне тогда так плохо было, всё болело… — Ага, и ты ныл 24/7, что работать не можешь и скорее бы гипс сняли, — он нюхает одну из футболок и морщится. — Фу, блин, это уже выбросить надо, а не стирать. — Так вот не мог бы ты мне руку еще разок сломать? — спрашивает Юнги заискивающе. — Можно в этот раз правую. — Ты дурак что ли? — Сокджин отвлекается от сортировки носков по цветам. — Что случилось? — Ничего не случилось, — Юнги вздыхает. — И поэтому ты приходишь ко мне, когда я копаюсь в твоем, хехе, грязном белье, и просишь тебе руку сломать? Юнги молча ковыряет заусенец на большом пальце. — Ладно, ты партизан тот еще, конечно, — Сокджин засыпает в машинку порошок, доливает кондиционера доверху. — Но знай — что бы там у тебя ни случилось, руки лучше не ломай. Наверняка можно это всё как-то по-другому решить. Юнги, если честно, понятия не имеет, как это можно решить. У него в телефоне третий час висит неотвеченным «Хён, пойдешь со мной на свидание?», и у Юнги начинают потеть ладони, когда он пытается набрать ответ. — Если вдруг, вдру-у-уг твои странные предложения имеют какое-то отношение к, ммм, ну предположим к низкорослым громкоголосым экстравертам из Австралии, в чём я, разумеется, сомневаюсь, — говорит Сокджин, сосредоточенно выставляя температуру на электронном табло. — То это вряд ли вообще проблема. Понял? — Сокджин жмёт на «старт», и вода шумит, заполняя барабан. — Иди давай. Руки он ломать вздумал, ишь чего. Юнги бурчит под нос, что кто-то слишком вжился в роль многодетной матери, но идёт всё-таки к себе, гипнотизирует сообщение минут пятнадцать и кое-как выжимает из себя лаконичное «ОК». Чан выглядит… ну, как Чан с поправкой на жару: вместо бини кепка, вместо толстовки — безразмерная футболка едва ли не до дырявых коленок джинс. — Хён, — он обнимает Юнги с разбегу почти, сминает в объятиях, укладывая подбородок на плечо. — Я очень соскучился. — Мы позавчера виделись, — протестует сипло Юнги. — Да, но всё равно, — Чан выпускает его, едва заметно касаясь пальцами костяшек. — Пойдем? — Куда? — глупо спрашивает Юнги. — Поедим? — Чан улыбается из-под кепки, Юнги не может на него смотреть без того, чтобы сердце не начало выпрыгивать из горла. — А ты волосы зачесал, да? — спрашивает он, пока Чан, петляя между людьми, уверенно ведет его вперед. — Да, под кепку же, — Чан оглядывается. — Плохо? — Нет, нет, замечательно, — Юнги надвигает козырек своей пониже, чтобы не было видно краснеющего лица. Чан приводит его в кафе — обычное семейное кафе, за соседним столом женатая пара с детьми, у стенки — несколько бабулек. — Предлагаю холодную лапшу и пиво, — Чан даже меню не листает, сразу зовет доброжелательную аджумму. — Юнги-хён, ты что будешь? — То же самое, — Юнги не знает, чувствует разочарование или облегчение. У него в голове семейные кафе с огромными порциями не вяжутся со свиданиями. Свидания — это воздушные пирожные, кофе со взбитыми сливками, вино из высоких бокалов, переглядки и всякое такое. Это точно не здоровенная порция холодной, почти ледяной лапши и стаканы с запотевшими боками, не обсуждение недавно вышедших синглов популярных групп и того, как стремно сделали автотюн в них. Чан втягивает лапшу с хлюпаньем, говорит громко и весело, вокруг стоит гомон, из кухни кричат о том, что «заказ готов!», и Юнги совсем не чувствует себя на свидании. После еды они гуляют, Чан рассказывает, как он впервые приехал в Сеул, и ходил по этим улицам совершенно обалдевший, Юнги смеётся — у него были такие же впечатления. — Я в тринадцать был такой мелкий, дурацкий, — смеётся Чан. — Всех тут шарахался. — Когда тебе было тринадцать, мне было семнадцать, — говорит Юнги с усмешкой. — О, — Чан смотрит на него несколько удивленно. — Так мы, получается, примерно в одно время сюда приехали? — Получается, что так, — Юнги смотрит на него из-под козырька. — Удивительно, как мы не встретились. Юнги представляет мелкого Чана, и прыскает: — И слава богу, что не встретились. — Я быстро влился, но лажал постоянно; помню, как попытался рассказать девочке в школе, что она мне нравится, — говорит Чан, застенчиво улыбаясь. — При всех, представляешь. В Австралии-то такое нормально было, а тут все обалдели, смеялись долго потом. — И как девочка? Приняла признание? — Нет, — Чан качает головой. — Сказала, что я дурак, и выбежала из класса. Уже на выпускном подошла, застеснялась, говорит, а так я ей всегда нравился. Юнги ревниво колет в груди. — Я как-то девушке боялся признаться, — говорит он, чтобы заполнить паузу. — Написал письмо, отправил на радио, песню попросил поставить. — Ого, — Чан округляет глаза. — Помогло? — Ну, так, потом еще год встречались. Они идут молча несколько минут, Юнги ругает себя мысленно — что за рассказы про бывших девочек, кто его вообще за язык тянул? — Юнги-хён, — Чан останавливается, смотрит на него внимательно. — А? — Юнги оглядывается, люди обтекают их плотным потоком, стоять так, посреди улицы, неудобно. — Что такое? Чан молча берет его за руку и тянет за собой в проулок. — Ты чего? — смеётся Юнги. Чан так же резко останавливается, оборачивается к нему. — Поцелуй меня. — Сейчас? — Юнги оглядывается по сторонам — никого, сумерки опустились, но фонари ещё не зажглись, но всё равно страшновато, что кто-то увидит. — Не хочешь? — Да не в этом дело, — Юнги чешет щеку незанятой рукой. — Просто… Ну не здесь же. — Ладно, — Чан не выглядит расстроенным или разочарованным, улыбается легко, как обычно. — О, — он вдруг вспоминает о чём-то. — Я говорил, что Чанбин нам семплы сделал? — Серьезно? — Юнги буквально чувствует, как в голове рычаг с положения «паника» переключается в «работа». — Скинешь? — Да мы можем прямо сейчас послушать, если хочешь и студия не занята, — пожимает плечами Чан. — Не занята, Намджун с Чонгуком куда-то собирался на весь день, — Юнги прикидывает. — На автобусе отсюда как раз можно доехать. Всю дорогу до студии Чан рассказывает, что Джисон написал новую лирику, второй куплет заменили («Я же тебе говорил, третья строчка была вообще ни к месту»), хвастается, что на последнюю трансляцию пришло почти пятнадцать тысяч человек, а на Ютуб подписки чуть-чуть не дотягивают до ста пятидесяти. — Вот ещё немножко и зазвездитесь, — улыбается Юнги. — Нет, хён, никогда, — Чан серьезно качает головой. — Правда. — Ага, верю. Приехали, наша остановка. Первым делом в студии он открывает окно — летний ветер тут же врывается внутрь, треплет листы бумаги на столе. — Скоро дожди пойдут, — говорит Юнги, включая компьютер. — Хорошо, что пока тепло. — Ага, хорошо, — Чан присаживается на край стола, скидывает ссылку. Юнги включает дорожку, и две минуты пятьдесят шесть секунд они молча слушают. — Знаешь, очень хорошо! — Юнги быстро делает пометки в рабочем документе. — Вот этот и этот моменты подрихтовать, а остальное супер. — Да? — Чан снимает кепку, вертит в руках — волосы у него взъерошенные, и Юнги привычно уже тянется пригладить. — Ага, я очень вами горжусь. Еще немного — и правда знаменитостями стан- Чан наклоняется к Юнги очень быстро, губы у него теплые, мягкие; Юнги теряется на секунду, рука с чановой головы безвольно сползает ему на плечо. — Хён, — выдыхает Чан ему в губы. — Ты мне очень нравишься. — Ага, — невнятно отвечает Юнги. — Ты говорил уже. Чан смеётся, сгибаясь пополам почти, утыкаясь Юнги лбом в плечо. — Хён, — он поднимает голову, его лицо так близко, что Юнги видит почти прозрачные веснушки на скулах. — Теперь-то можно, да? — Ага, — повторяет Юнги и, сквозь надвигающуюся пелену паники, тянется к Чану сам. Чан, контрастом объятиям, целуется мягко, Юнги даже сказал бы вежливо: без напора, поддаваясь, когда Юнги пытается чуть приоткрыть его губы своими. Чан сползает со стола, нависает над Юнги, вжавшимся в стул, а потом тянет его за плечи наверх. Так странно быть с человеком, которого целуешь, почти одного роста. Чан стягивает с него рубашку, накинутую поверх футболки, но большего себе не позволяет, только гладит шею, целует под челюстью, сжимает ладонями бока, собирая футболку складками. Юнги не может от него оторваться. Он приходит в себя только когда воздуха перестает хватать, отшатывается, обнаруживая правую ладонь у Чана на спине под футболкой. — Хён, — глаза у Чана темные, голос ниже, чем обычно, и Юнги помимо воли снова шагает ему навстречу. Он не помнит, как толкает Чана на диванчик, как опускается к нему на колени, всё вокруг него наполнено тяжелым дыханием, теплым летним воздухом и горячими ладонями. — Хён, — Чан отклоняется назад, гладит кончиками пальцев затылок Юнги. — У тебя волосы отросли. — Надо подстричься, — Юнги чувствует, что его так сильно переполняет чувствами — паникой, похотью, любовью, что еще минута — и он лопнет. — На днях схожу. Наверное. Ладони Чана всё ещё на его лопатках, чуть шершавые, сухие, и он смотрит на Юнги снизу вверх с каким-то щенячьим обожанием, тянет к себе, утыкаясь носом в ключицу в растянутом вороте. — Тебе понравилось? — спрашивает он тихо. — Свидание. — Ага, — Юнги осторожно трогает его волосы, понемногу успокаиваясь. — Очень здорово было. — Я не знал, что точно нужно делать, переволновался. Хотел сводить тебя в какой-нибудь крутой ресторан, — смеётся Чан. — Честное слово. Но подумал, что это будет слишком… — Я тебя сам свожу в следующий раз, я же хён, — Юнги устраивает свой подбородок на макушке у Чана, облапливая его плечи. — Лучшее свидание в моей жизни. Правда. Чан обнимает его чуть крепче, ничего не отвечая. Юнги повторяет одними губами «лучшее», ни разу не кривя душой.