The risk I took was calculated, but man, am I bad at math

Это тяжело. Юнги просыпается утром один; второе одеяло, которое он привык не убирать на случай, если Чан останется на ночь, лежит в ногах, сбитое комом, вторую подушку Юнги прижимает к груди, как будто она может заменить живого человека. Вставать не хочется совершенно. Где-то в квартире копошится Сокджин, насвистывая себе под нос прилипчивый мотивчик, наверняка еще неприлично рано — в окно, в кои-то веки не замурованное блэкаут шторами, едва сочится скудный солнечный свет (на взгляд Юнги такой же серый, как всё вокруг). Юнги не заметил, как начал просыпаться по утрам как все нормальные люди, просто бодрствовать по ночам, когда темнота и дурацкие, тяжелые мысли с удовольствием лезли в голову, стало совсем невыносимо. В прихожей еле слышно хлопает дверь, и Юнги с ворчанием выбирается из постели. На самом деле можно пролежать хоть весь день, но Юнги уже лежал вчера, и позавчера, и позапозапозачего-то там, у него отваливается спина и хочется пройтись. Ну, хоть чего-то хочется. Он бредет на кухню, загоняет в кофеварку новую капсулу с двойным эспрессо и щелкает кнопкой. Машинка весело булькает водой, послушно сцеживая кофе в подставленную кружку, Юнги хмуро косится в окно. Дурацкая весна. Телефон вибрирует уведомлением, Юнги смотрит бегло на сообщение: ничего не значащее на первый взгляд «Чего делаешь? Приходи вечером» от Хосока, но Юнги знает, про что оно на самом деле, и считает это изрядной глупостью. Юнги двадцать девять, он умеет справляться со всем в этой жизни и нянькать его совсем не обязательно. Хосок не унимается, скидывает еще сообщений шесть — все разномастные, и Юнги, зная, что Хосок не отстанет, отписывается коротко «нет». Он отключает интернет на телефоне, пьет свой подостывший уже кофе, так и не садясь за стол, на котором Сокджин оставил накрытые пленкой сендвичи. Юнги убирает их в холодильник, ставит пустую чашку в раковину и идет умываться. На улице, несмотря на ранний час, полно народа: офисных служащих, детей, подростков; Юнги уже и не помнит, когда в последний раз выходил из дома одновременно с ними. Метро тоже переполнено, и Юнги провожает четыре поезда, прежде чем втиснуться в пятый. Рядом с ним подростки обсуждают что-то типично школьное, и Юнги даже не затыкает уши музыкой — хочется отвлечься на что-то чужое, что-то, что Юнги не касается и не коснется уже никогда. Поэтому он слушает, какой Пак-сонсенним славный, и добрый, и вообще, и косится на нашивки на форменных пиджаках. «Ты случайно не в северо-восточной старшей работаешь?», пишет он Чимину. «Да, а что такое?». Юнги кидает в ответ загадочно улыбающийся стикер, нужно будет потом рассказать, что Чимина так любят ученики. Он выходит на рандомной станции — никаких дел в городе у него сегодня нет, но наворачивать круги вокруг дома невмоготу, а в студию идти не хочется. Он гуляет по улицам, наглаживает чьего-то кота, спящего на лавочке у дома — кот довольно жмурится и прогибается в спине, подставляясь, берет в севенилевене химозное арбузное молоко и выпивает в два глотка. Весна в этом году промозглая. Хосок звонит ему, Юнги сбрасывает, еще раз и ещё, пока звонки не прекращаются. Юнги не любит, когда с ним нянчатся, ему сложно принимать чужую заботу — и сейчас она, наверное, нужна меньше всего. Он фотографирует клейкие зеленые листочки, пробивающиеся на тонких ветках живой изгороди, пустую коробку от молока на асфальте, чужой мопед, прислоненный к стене. Руки чешутся отправить эти фотографии тому, кому нельзя, но он мужественно скидывает их в общий чат и игнорирует хосочье «ТРУБКУ ВОЗЬМИ». Юнги гуляет еще недолго — уши мерзнут без забытой шапки, и едет домой. На часах всего одиннадцать утра. Юнги затевает уборку, моет посуду, разбирает холодильник — игра в Золушку отнимает у него три часа, и к двум в животе всё-таки начинает бурчать. Юнги греет карри, который Сокджин готовил в рамках своей недели кухни разных стран (Юнги уверен, что Сокджин придумал её только чтобы его, Юнги, отвлечь, но не так топорно, как Хосок, и он ему за это благодарен), поливает им горку риса, ест вприкуску с самодельной лепешкой (нужно будет сказать Сокджину большое человеческое спасибо, когда он вернется домой). Юнги моет посуду еще раз, вытирает насухо, плюхается на кровать, предусмотрительно спрятав одеяло и лишнюю подушку в шкаф — и залипает в какой-то новый сериал без сюжета и, видимо, конца. — Я дома! — дверь хлопает так резко, что Юнги дергается, едва не роняя ноутбук, смотрит на часы — он задремал и проспал почти до семи. Юнги выползает из комнаты, машет Сокджину рукой. — У нас сегодня Италия! — Сокджин потрясает пакетом со спагетти и беконом. — Карыбонара? — Лачимолала, — откликается Юнги хрипло и идёт за Сокджином на кухню. Они обмениваются новостями — Сокджин любит молчать едва ли не больше Юнги, но тут старается заполнять молчание, тараторя о новых учениках и о том, какой директор у них дурак, Юнги слабо улыбается, глядя на него. — У тебя всё в порядке? — спрашивает вдруг Сокджин, помешивая соус в кастрюльке лопаткой. — Ага, — Юнги трет глаза. — Всё супер. — Смотри мне, — грозит ему Сокджин, ляпая бешамель на тщательно вымытый пол. — Блин, насвинячил. — Я завтра уберу, — говорит Юнги, и Сокджин смотрит на него с такой тревогой, что Юнги неловко. — Может, на работу сходишь? — спрашивает он, снова отворачиваясь к плите. — И дома могу поработать. — Ну обстановку сменишь, нет? Юнги пожимает плечами. В студию пока нельзя. В студии Намджун, и он, конечно, замечательный друг, но делать вид, что не нянькается, умеет еще хуже, чем Хосок. — Вы можете меня не опекать, — говорит Юнги тихо, наматывая пасту с беконом на вилку. — В смысле? — Сокджин поднимает брови. — В смысле я знаю, что вы беспокоитесь с тех пор как… — Юнги утыкается взглядом в тарелку. — Но правда, не надо, со мной всё хорошо. — Не знаю, про каких нас ты там лопочешь, но я не могу тебя не опекать, — Сокджин наливает вино в глубокий бокал. — Я ж твоя мать. Юнги смеётся тихо. Они заканчивают вечер под боком друг у друга, с вином и сериалом, и Юнги так хорошо и спокойно, как не было уже недели полторы. А назавтра всё начинается с начала. — Юнги, — Хосок укладывает подбородок ему на плечо. — Ты как? — Да всё со мной нормально, отстань, — Юнги дергает плечом недовольно. — Чего вам надо всем. — Мы волнуемся, — говорит Тэхён тихо. — Без Чана ты… — Намджууууун, — Юнги выворачивается из их рук и стремительно драпает в другую сторону. — Намджун, что с тем лейблом, ты мне так и не рассказал. Давай. Рассказывай. Намджун растерянно переводит взгляд с Юнги на Чонгука, который замолкает на полуслове. — Давай-давай, — торопит Юнги. — Очень интересно. — Я пойду принесу попить, — Чонгук понятливо уходит, и Намджун начинает рассказывать. У него в глазах Юнги видит то же, что у остальных — беспокойство за него, но Юнги устал от этого всего, ему хочется расслабиться, забыться и не думать о том, что Чана нет рядом. Он держится отлично — пьет, болтает со всеми больше обычного, даже танцует на пару с Чимином что-то дурацкое под Джастина Бибера из колонок, и уезжает от Намджуна почти счастливым. Уже в такси, когда Сокджин храпит, привалившись к окну лбом, Юнги листает соцсети, лайкает бесконечные посты Хосока, смотрит все сторис по порядку, и, перелистывая очередную инстаграмную рекламу, подвисает. Потому что прямой эфир, потому что Чан в своей дурацкой бини, потому что за его спиной незнакомая стена и незнакомое окно. Чан зачитывает вопрос из чата и стопорится на секунду. — Юнги-хён, — он поднимает глаза в камеру, и Юнги, не в силах этого вынести, быстро-быстро вырубает телефон. Сердце стучит как бешеное. Сокджин на автопилоте добирается до квартиры, отказываясь от помощи, на том же автопилоте идет в ванную — Юнги за все те годы, что они соседствуют, не помнит ни раза, чтобы Сокджин не умылся на ночь, в каком бы он ни был состоянии. Юнги сидит на кровати, слушая, как шумит вода в ванной, и осторожно, как будто бомбу обезвреживает, включает телефон, тут же сигнализирующий о новом сообщении. «Я скучаю» и фотография ночного неба, без звезд, но подсвеченного огнями города. Юнги тяжело вздыхает и достает из шкафа второе одеяло. Спать в одиночку совсем невыносимо. Поезд везет его в Инчхон, Юнги смотрит на таких же сонных как он людей с чемоданами, и думает о том, что и сам бы с удовольствием куда-нибудь улетел, например, на Чеджу, там сейчас делать совсем нечего, но как смена обстановки… Он снова проверяет сообщения — завтра кровь из носу нужно на работу, Намджун пишет, что не справляется уже один, и вообще, три недели отпуска — это слишком, Юнги, давай тащи уже задницу в студию. Второй терминал, новенький и светлый, слишком огромный, Юнги теряется в нем, не сразу находит табло с расписанием отлета и прилета — до нужного рейса еще полчаса, и он коротает время в кофейне с космически задранными ценами. Юнги фотографирует кофе и крошечную булку — хотелось бы пива, на самом деле, но пить в 8 утра как-то чересчур, и он цедит свой невкусный американо, растягивая стаканчик до бесконечности. На табло строчка «прибытие в 08:30» сменяется на «приземлился», и Юнги весь внутренне подбирается, залпом допивает остатки кофе, на автомате сминая и выбрасывая стаканчик и картонную тарелочку в мусорку. Юнги и не думал, что это будет как в кино, но в реальности всё совсем как-то тривиально — люди, проведшие в самолете почти одиннадцать часов, плетутся мимо него, машут устало встречающим. Юнги подслеповато вглядывается в незнакомые лица — так трясся от волнения, выходя из дома, что забыл и очки, и линзы, боится не узнать. Конечно же узнает. Он узнает Чана, едва тот показывается из дверей, у него лицо скрыто кепкой и капюшоном худи, но движения, силуэт, то, как он останавливается, копаясь в телефоне — Юнги узнал бы его в темноте со спины среди тысяч других людей. Чан вдруг вскидывает голову, оглядывается — и находит взглядом Юнги. Заминка. Юнги вспоминает, что не должен был приезжать. Они обо всем договорились, когда расставались, Юнги не должен был приезжать. Он бы сбежал — трусливо и малодушно, но Чан уже идет к нему широкими шагами и, прежде чем Юнги успевает развернуться, чтобы ретироваться, сжимает его в медвежьих объятиях. — Ты меня задушишь, — сипит Юнги, утыкаясь носом ему в плечо. — Ага, — голос у Чана счастливый, он не отпускает, бормоча Юнги на ухо, как сильно соскучился, и Юнги растекается в его руках безвольной лужей. Хочется то ли разреветься от облегчения, то ли нервно расхохотаться, Юнги не делает ни того, ни другого, он слепо тычется губами в щеку Чана и обвивает его шею руками. — Поехали? Мне очень надо домой, к кроватке, — Чан отрывается от него, наконец, зевает широко. — Спать хочу, сдохну сейчас. — Давай съедемся, — выпаливает Юнги. — Что? — Давай съедемся, это пиздец, я так больше не могу. Чан смотрит на него с непониманием долю секунды, а потом расплывается в широченной улыбке. — Давай. Когда Юнги заходит домой, Сокджин что-то готовит на кухне. — Приехал? — спрашивает он, не отрываясь от плиты. — Ага, — Юнги не может перестать лыбиться. Он проводил Чана до его квартиры, перед которой они увлеченно целовались минут двадцать — Чан предлагал остаться, но Юнги отказался, «тебе же отоспаться надо, правда, напиши, когда проснешься». — Приехал. — Наконец-то, — на сковородке шипит тесто, пока Сокджин сгружает партию двуслойных блинчиков на тарелку. — Я дораяки делаю, будешь? — Понятия не имею, что это, — блаженно тянет Юнги, опускаясь на стул. — Но буду. — Боже, ты выглядишь отвратительно, — смеётся Сокджин. — Отвали, — Юнги засовывает дораяки в рот, жует, обляпываясь шоколадом. — Как же хорошо. Сокджин хмыкает, промазывая горячие блинчики шоколадной пастой. — Честно? — Намджун потягивается в кресле. — Я вообще не понял, в чем была драма. — Да не было никакой драмы, — бухтит Юнги. — Да, точно, — ядовито замечает Хосок с диванчика. — Ты себя так вел первую неделю, что мы реально думали, что вы расстались. — Да куда там… — Юнги неловко. — «О, я такой несчастный, буду смотреть в стену пятьдесят часов и не отвечать на сообщения», — стенает Хосок, не обращая на Юнги никакого внимания. — Юнги, он же просто домой ездил, а не на Луну. Что ты там нам втирал из Тэгу? Интернет, видеосвязь, блага цивилизации? — Мы не общались особо, — Юнги чувствует себя полным идиотом. — Я подумал, что он там с семьей, зачем его отвлекать… — Ты знаешь, что он волновался? — спрашивает Намджун, нахмурившись. — Мне его друзья писали, спрашивали, ты живой вообще или нет. Юнги стыдно так, что уши краснеют и вот-вот загорятся. — Чего вы сразу не сказали? — спрашивает он. — Что я веду себя как дурак. — А ты типа послушал бы? — саркастично изгибает бровь Хосок. — Королева драмы на пустом месте, серьезно. Ну и ладно, ты ж не просто дурак, ты влюбленный дурак, тебе можно. — Мы решили съехаться, — сообщает Юнги, не поднимая головы. — Наконец-то. А Сокджин в курсе? — В курсе, — Юнги улыбается. — Сказал, что мы как-то подозрительно долго тянули, и что он будет приходить и готовить мне иногда, потому что как мать не может бросить своего неразумного сына не пойми где с не пойми какой едой. Хосок хохочет, Намджун улыбается, потрепывая Юнги по волосам. Юнги ужасно неловко, но он чувствует себя очень, очень счастливым и живым. Юнги снится сон. Во сне Юнги огромная коала, и он ползет вверх по эвкалипту, который все не кончается и не кончается. В какой-то момент эвкалипт превращается в сеульскую башню, и Юнги бухтит, поднимаясь всё выше и выше: — Какая Австралия, не надо ехать ни в какую Австралию, там неправильные коалы, а я правильная, не уезжай больше… — Куда я уеду, — шепчут откуда-то сверху, и Юнги вываливается из сна. Он не коала и не на башне, он в своей комнате, обвивает Чана так крепко, что руки болят. — Ой, ой, — бормочет он сонно. — Прости пожалуйста, я тебя придушил, да? Прости, прости… Он пытается откатиться, но его тут же ловят, прижимают к себе, утыкаются в затылок носом. — Ты самая замечательная коала, — говорит Чан ему в шею неразборчиво. — И я больше никуда не уеду. Юнги, удовлетворенный ответом, засыпает, и не знает, снится ему очень тихое «я тебя люблю» или нет. Наверное, всё-таки, нет.