Ты моя нежность

И с тех пор время стало лететь с такой сумасшедшей скоростью, что уже события минувших дней постепенно расплывались в памяти. Ибо больше ничего не слышал от своего отца. Только как-то к маме приходили всякие важные люди, такие как следователи, юристы по этому делу. Ибо было, как ни странно, всё равно. Абсолютно неинтересно, поэтому он и не совал нос в подобное. Ван Минчжу была обладательницей крайне чуткого и доброго сердца. Поэтому она, в отличие от мужа, не смогла сломать тому жизнь. Наняла адвоката, чтобы он прикрыл Сунлиня на случай, если того захотят посадить за все те злодеяния, что тот совершил по отношению к жене и ребёнку. И Ван Сунлиня и впрямь не посадили. Отмазали каким-то чудом. Но, разумеется, Минчжу сразу подала на развод. Тот, естественно, брыкался и упирался, однако она на этот раз серьёзно пригрозила тому судом. Теперь Ван Ибо понятия не имеет, что делает сейчас его отец, где находится и на какие средства вообще выживает. Ибо всё равно. Сунлинь заслужил даже большего, чем это. Минчжу знала о том, что раз Ибо провел столько времени в заточении в этой грёбанной больнице, то, безусловно, чертовски устал. Она не повела его с собой на судебное заседание по делу Ван Сунлиня, а разрешила отдохнуть как следует дома. И Ибо это только в радость — пожалуй, он уже довольно насмотрелся на это перекошенное, неадекватное лицо. В тот день Минчжу вернулась домой и первое, что вырвалось из её уст, было: — Всё хорошо, а-Бо. Ибо не знал мельчайших подробностей. Только эти мамины слова были сказаны настолько сильно, что Ибо охотно поверил в их правдивость. Ведь и вправду дела стали постепенно налаживаться. Рядом любимая мама, отца-абьюзера он больше не увидит. Сяо Чжань простил его и отныне не держит зла. Ибо мечтал об этом очень и очень долго. Сын видел радость свободы на мамином лице. Значит, ему следовало испытать то же самое. Теперь Ван Минчжу и Ван Ибо дышали полной грудью. Не ходили по квартире на цыпочках, не боялись заниматься тем, чем хотели, выходили на улицу тогда, когда захочется. Из школы Ибо, естественно, исключили. Но ему уже шестнадцать лет, поэтому его взяли на работу в мамину кофейню. Поэтому он хоть немного, но научился готовке всякой выпечки и различных сортов кофе. Что касается Сяо Чжаня — Ибо не нарушил своего слова. Прошло две недели, как его выписали из больницы, и за всё это время не прошло ни единого дня, когда бы он не заходил к нему. Даже успевал переброситься парой слов о жизни со старыми знакомыми врачами и медсестричкой. Чжань и впрямь стал посещать курсы физиотерапии. Его водили на специальные медицинские тренажёры в зал физиотерапии, давали в руки разные развивающие моторику вещи. Пускай руки его всё же адски дрожали и не могли долго находиться в воздухе и в движении, всё-таки Чжаню удалось выработать какую-никакую силу воли. Благодаря этому он мог кое-как держать ручку, а если постарается — выводил иероглифы на бумаге. Правда, пока что они выходили корявыми и перекошенными. И несмотря на это, Ван Ибо так гордился им. — Что?! — изумлённо всплеснул руками он, таращась на протянутый Чжанем бумажный лист, — ты это сам?! На листе были выведены самые наипростейшие иероглифы (если быть точнее, что-то наподобие их). Совершенно случайные слова, которые написать не составляло большого труда. И всё равно вышло неаккуратно и не совсем понятно. — Сам, — ответил тот. Ибо взял в руки бумагу и начал бегать по ней глазами, читая слова. Такие, как «тысяча», «делать», «три»* и тому подобные. — Пока что получаются только такие простые слова, — говорил Чжань, — на более сложные у меня нет сил. * Тысяча (qian) — кит. 千； Делать (gan) — кит. 干； Три (san) — кит. 三。 Но Ибо смотрел на него таким выразительным взглядом, каким бы смотрел преданный пёс на своего единственного хозяина. — Чжань, ты даже не представляешь, как я горжусь тобой! Чжань вопросительно выгнул бровь. — Чем же тут можно гордиться? — Как это чем? Ты уже можешь держать ручку, писать — это уже достижение! — Спасибо, — смущённо поблагодарил Чжань, не зная, что ещё ответить. Сяо Чжаню сняли корсет с рёбер. И когда Ибо пришёл к нему, первое, что он увидел — дышащую свободно и легко грудь. А ещё Сяо Чжаню наконец-то убрали эти чёртовы канюли. Теперь на прикроватной тумбе стоял не громоздкий кислородный концентратор, а стопки каких-то тетрадей и книг, принесённых Сяо Хэлинем из дома. Отныне Ибо гораздо лучше и разборчивее мог разглядывать юношеское лицо а-Чжаня. Этот ровный фарфоровый носик, эти розовые пухленькие губы, эти отточенные яркие скулы. — Чжань!!! — заорал он тогда, — тебе убрали эти штуки!!! — Тише ты, — смеялся тот, — весь персонал напугал. Чего вопишь-то? Как маленький. Прошло уже даже больше положенного — конечно, мне их сняли. И Ибо вдруг надул и без того неприлично пухлые губы, щёки и приподнял брови. — Бо-ди маленький, — пропищал он, — поэтому хочет, чтобы Чжань-гэ позаботился о нём. И нырнул головой под тонкую руку Чжаня, которая безвольно упала на мягкую пепельную макушку. — Ибо, ты что, дурачок? — звонко смеялся тот, сузив глаза. — Ибо просто хочет ласки от Чжань-гэ, — ответил театрально детским голосом другой, нахмурился и лёг головой на кровать, пристроившись у Чжаня под бочком. Теперь Ван Ибо начисто смыл с себя весь этот неприятный запах больницы. И Чжань со спокойствием на душе свободно вдыхал его успевший позабыться лёгкий вишнёвый аромат. Тогда Сяо Чжань впервые за два месяца засмеялся. *** Ли Шанью продолжал проводить сеансы с этими двумя мальчиками. К Чжаню он уже, казалось, запомнил дорогу так хорошо, что дошёл бы пешком, будучи слепым. А Ибо согласился ходить сам к нему в центр. Впрочем, настроение Ван Ибо было как нельзя лучше. И не только настроение, но и ранее страшно расшатанная психика. — Ты готов отпустить прошлое? — спросил его как-то психолог. Несколько секунд Ибо мешкал, смеряя стеклянным взглядом пол и потирая костяшки рук. Ответил с решимостью, с силой в глазах: — Готов. И он правда постепенно отпускал. Медленно уплывали на самые дальние задворки сознания те фрагменты тёмного, беззвёздного вечера, того силуэта страшного заброшенного здания. Постепенно угасали в ушах непрерывные вопли, стоны и мольбы. Как говорится — время лечит. Да, бесспорно, на дне разума ещё остались мутные следы несмываемой скорби и угнетения. Отныне и впредь он уже не исчезнет. Но сейчас, наверное, всё только налаживалось, поэтому утягивающие назад туманные воспоминания уступили место всепоглощающему счастью. *** Ван Ибо исправно возвращался в больницу, хоть она и до мозга костей была ненавистна ему. Каждый день возвращался. Обычно по утрам, примерно в девять, потому что с обеда до вечера работал в кофейне с мамой. Лишь по выходным — вечером, потому что днём помогал маме по хозяйству, ездил по магазинам за покупками и тому подобное. Когда же он приходил — Сяо Чжань, обычно, читал какую-нибудь книгу или пытался что-то писать. Но как только видел на пороге Ибо — сразу откладывал свои занятия в сторону, уделяя гостю всё должное внимание. И вот Ибо решил поинтересоваться, чем же таким занимается Чжань, пока его нет. — Что ты читаешь? — спросил он и указал головой на стопку толстых книг, учтиво решив не трогать без спроса. — Разное. Можешь посмотреть. Ибо взял всю стопку, пробегаясь по причудливым названиям книг. Он никогда о таких не слышал. В основном произведения были зарубежных авторов. — Какая твоя любимая? — заитересованно спросил он. — Наверное, вот эта, — трясущимися руками Чжань взял книгу в синей обложке, украшенную золотым орнаментом. — Виктор Гюго. «Человек, который смеётся», — задумчиво читает название книги Ибо, — о чём она? — Если кратко, то о низости людей. Об общепринятном решении о том, что такое уродство и зло. О том, что поверхностные мнения всегда ярче более углублённых. — Как-то грустно, — размышляет вслух парень, — а эта? — берёт в руки самую толстую и тяжёлую книгу чёрного цвета с какими-то непонятными иероглифами. Видимо, японскими. Он не дал её в руки Чжаню, потому что сам еле мог удержать её. Открыл самый конец и ужаснулся: — Сколько, блин?!!! Тысяча с лишним страниц?!!! И как она вообще называется? Я ни слова не понял. — Она называется «Гайдзин», просто написано на японском. Она очень затягивает, так что быстро читается. Её, представь себе, написал британец Джеймс Клавелл про Японию. Я не представляю, как это сложно и рискованно. Она очень увлекательная — про самураев, суровые законы и войны. Книг было правда много — чуть ли не десять. Ибо даже одолжил для себя пару штук — почитает на досуге. Чем никогда раньше не занимался. — И почему ты читаешь такие страшные, грустные книжки? — Не знаю, — пожимает плечами Чжань, — мне с детства такие нравятся. Я даже пересмотрел почти все американские и японские страшилки, и мне никогда не было страшно. У тебя есть любимая книга? Ибо мигом весь покраснел, и медленно замотал головой. — Я… Когда я учился в школе, я не читал книги. Мне было неинтересно. Помню только, что мама мне читала «Маленького принца». Автора я, естественно, не запомнил. Но помню, что мне понравилось. — Я не читал. Но было бы интересно. — Интересно что? — Поглядеть на то, что же так понравилось самому Ван Ибо. У Ибо глаза так и засверкали. — Я возьму её в библиотеке для тебя! Думаю, тебе должно понравиться. Там тоже много всего грустного. Как ты любишь. Они обсуждали книги ещё очень и очень долго — начиная с известных отечественных авторов и заканчивая непризнанными гениями мира сего. Пока Ибо, наконец, не стал выпытывать: — Что ты всё время пишешь? — он смотрел на кипу толстых и тонких тетрадей всех цветов и мастей. Какие-то были совсем новенькие, какие-то — потрёпанные и кое-где порванные. Чжань застенчиво шмыгнул носом. — Это ноты. — коротко ответил он. Ибо искренне изумился, даже ничего не говоря. — Ноты?! Удивлению Ибо не было предела. Сяо Чжань пишет ноты?!.. Он и на это способен?.. — Ведь это наверняка очень сложно. Ты большой молодец. — с таким же ошарашенным видом говорил он. — Можешь посмотреть, если поймёшь, — хихикнул тот. Ибо перебрал и пересмотрел все тетради, но всё начертанное там было выше его понимания. Непонятные крючковатые ноты плясали от верхних строчек к нижним. На некоторых страницах и вовсе были непонятные английские буквы. — Это аккорды, — пояснил Чжань. — Ты… Сам музыку пишешь? — изумился ещё больше Ибо. — Угу. Для гитары. — И песни тоже? — Да. Кстати, тогда… Ты так и не сказал. Тебе понравилась моя песня? [flashback] Чжань перебирал струны сразу четырьмя пальцами, так легко и свободно, будто выписывал простые иероглифы. Мелодия была лиричной, тянучей, успокаивающей. Как раз подходит к этому красивому, солнечному мальчику. И запел. Как-то так по-другому. Ибо видел Сяо Чжаня на YouTube и по телевизору. На своих концертах или фестивалях Чжань так высоко и звонко тянул ноты, что, казалось, стаканы вот-вот лопнут. Да и песни были сопливые, слащавые. Ибо тогда думал, что оглохнет. Поэтому и переключал. Однако сейчас этот голос был совершенно другим. Наверное, каким-то свободным, смелым. Простым, лёгким. Всё равно выше обычного, но вовсе не тошнотворно. Такой приятный, юношеский голос, как у весеннего ручейка. И песня была другая. Не та, которую слышал Ибо. Эта была гораздо гораздо проникновенннее и красивее. Чжань пел так спокойно и красиво, как утренний соловей. [end of flashback] Ибо постепенно погружался в воспоминания, загнанные в углы сознания далеко и надолго. И вспоминал ту самую песню. Она была на английском языке, а Ибо и английский — почти несовместимые вещи. Этот язык ему не нравился, поэтому вместо него он почему-то предпочёл учить корейский. Но, несмотря на неизвестный язык, тогда Ибо хотя бы поверхностно, но всё же понимал суть песенного текста. Вроде бы, что-то про горечь разлуки, про ошибки прошлого, про жалостливое сожаление… — Мне понравилась та песня, — выйдя из раздумий, правдиво ответил он, — в самом деле понравилась. Но… Я плох в английском, так что не особо понял, в чём там заключается смысл… — Эта песня для моей мамы. — сидя и безэмоционально смотря на свои голубоватые костлявые ноги, отвечал Сяо Чжань. Ибо моментально отставил тетради и придвинулся чуть ближе. — Для твоей мамы? Вау, это очень мило — написать песню любимому человеку. Расскажи о ней, какая она, твоя мама? Лёгкая улыбка тронула уголки губ мальчика в постели. — Она очень хорошая. Такая же, как твоя. Всегда и во всём поддерживает меня, даже когда её нет рядом. Я чувствую её любовь даже сквозь огромное расстояние. Она всегда улыбается. Папа говорит, что у меня — её тёмные глаза. А ещё она очень красивая. У неё очень мягкие волосы, и она пахнет фисташками. Ибо заворожённо слушает. Вспоминает, как тогда, когда ещё не знакомый с отцом Сяо Чжаня, сидел у второго под дверью и слышал, как бизнесмен собирался навестить её. — Значит, твоя мама далеко от тебя? Чжань кивнул. — Поэтому и не приезжает к тебе? Тот всё ещё не смотрит в глаза. Ибо показалось, что и без того слабые пальцы Чжаня дрогнули будто в конвульсиях. — Когда мне было одиннадцать, она умерла. Он сказал это, и в Ибо вмиг пропало всё живое. Чего только он не испытал за эти пару скорых секунд. Если бы он только мог, он бы пожелал прямо сейчас испариться в воздухе. Глаза больно защипало, и он из последних сил прохрипел севшим голосом: — А-Чжань, прости, я… — Не извиняйся, — перебил юноша, никак не поменявшийся в лице и не спускавший улыбку с лица, — ты не мог знать. — и поднял свои красивые глаза на Ибо. В голове Ибо горько проносится: «И даже в такой ситуации… Ты продолжаешь улыбаться.» Ибо не расспрашивал сейчас ни о чём. Если Чжань сможет или захочет — сам расскажет. Он и без того стал теребить его больное место. И Чжань, опустив глаза, спокойным голосом начал говорить: — Её звали Сяо Гуанхуй. Она и впрямь была светлой* и доброй. Всегда читала мне на ночь книжки и пела колыбельные. Я не особо запомнил её, да и не пытался. Не видел необходимости, зная, что проведу с ней всю жизнь. Но это послужило мне жизненным уроком — с тех пор я стараюсь запомнить как можно больше ценных мне людей. Ведь я не знаю, в какой момент потеряю их. * Гуанхуй — 光辉 (guanghui) — с кит. блестящая, лучезарная. Шумно сглотнул подступавший ком к горлу. — Думал, что буду с ней ещё очень и очень долго. Но не вышло. Ибо пытался представить, какую боль тот сейчас держит в себе, рассказывая это. И, дабы избавить его от мучений, слабо коснулся его плеча, успокаивающе произнося: — А-Чжань, не надо говорить об этом, раз тебе тяжело. Но тот только качнул головой. — Всё нормально. Мне не пятнадцать лет, чтобы не понимать таких простых вещей. Она умерла — и я ничего не могу с этим поделать. Ибо решил послушно отступиться. — Тогда можешь рассказать. Если тебе станет легче. И Чжань продолжал: — Её поместили в тубдиспансер. Я не знаю, почему именно в этот. Он был ужасен: старый, облезлый. Нас с отцом туда не пускали, поэтому мы не виделись с мамой. Три года не виделись. Только по видеозвонку. Горько усмехается. — Наверное, это просто халатность врачей. Я через камеру видел, как она худеет и бледнеет на глазах, как всё громче и громче заходится в кашле, как её знобит. Ибо шумно вдыхал и вдыхал воздух, сжимая кулаки, чтобы слеза не сорвалась с глаз. И не понимал, как Чжань может настолько спокойно говорить о подобном. -… Это отец передал мне сообщение врачей. Они сказали, что у неё внезапно подскочила температура. Я не помню, что ещё. Потом отец просто сказал: «Мама умерла». И быстро вышел из моей комнаты, даже не встретившись со мной взглядом. На самом деле, каким бы невозмутимым Чжань ни казался — каждое слово давалось с трудом. И Ибо ясно чувствовал это. — … Я долго сидел в комнате, не говоря ничего. Просто сидел и смотрел куда-то. Долго, очень долго. Только спустя время на ватных ногах решил пойти к отцу, спросить, почему. От чего. Но так и не дошёл. Потому что с конца коридора услышал, как он отчаянно плачет на кухне. И я ушёл обратно. Тогда я написал свою первую песню в жизни, но я не помню, про что она… Потом похороны, прощание, сжигание ритуальных денег. Всё как в тумане. Примерно полминуты они сидели, и каждый думал о чём-то своём. Пока Чжань опять не начал: — Ты, наверное, поражаешься, как я могу так спокойно обсуждать это. — и смотрит на Ибо пристально, но так понимающе. — потому что на следующий день после похорон моя сестра, которой было пятнадцать, наглоталась транквилизаторов. Сердце Ибо пропустило удар. И ещё один, и ещё. Но Сяо Чжань не уставал говорить: — Таким образом, за неделю мы с отцом два раза проводили похороны. И снова смотрит на свои недвижные худые ноги. — Этот период… Никогда не вылетит из памяти. — Чжань… — дрожащим как тонкий лёд голосом прошептал Ибо и положил страшно трясущуюся ладонь юноше на загривок. Прислонил свой лоб к его. И, наконец, дал волю слезам. — Не плачь, Ибо, — утешал Чжань, — я здесь. — и смахнул тонким пальцем капельку с щеки. Теперь Ван Ибо понял, каково тогда было Сяо Хэлиню. Этот вечно занудный, чопорный и предвзятый бизнесмен — что же творилось у него в душе?.. Каково же ему было, когда с Сяо Чжанем поступили так ужасно и жестоко?.. Почти одновременно потерять жену и дочь. Только меньшинство сумеет не сойти с ума. И потом, не утратив смысл жизни и найдя в ней верный путь — намертво приклеился к любимому сыночку, вкладываясь в него по полной и даря всё, что только можно. Чтобы не в коем случае Чжаня не постигла та же учесть. И ведь Хэлинь смог вырастить из сына человека. Не избалованного и высокомерного мерзавца, а самого настоящего человека. С добрым, отзывчивым сердцем. Так вот почему Сяо Чжань был так добр ко всем. Потому что знал, каково это — терять. Чжань, не отрывая своего лица от лица Ибо, сказал: — Поэтому песня и называется «For the last time»*. Я бы очень хотел, чтобы Небеса вернули мне мою маму. В последний раз. Хотя бы на пару минут. И мою сестру. Потому что я уже начинаю забывать их голоса и образы. *For the last time — англ. в последний раз. Ибо, почти не в силах слушать эти душераздирающие речи, зажмурил глаза, выпуская всё больше слёз. Чжань ощутил, как на собственной тыльной стороне шеи напряглась и окрепла чужая рука. Чжань потянулся слабенькой ручкой к руке Ибо, лежащей на коленях, и сам накрыл её своей. — Я. Я буду рядом с тобой. — осторожно шепчет Ибо, открывая глаза. Сяо Чжань знает. Их глаза находятся так близко друг от друга, что Чжань видит в чужих тёмные мириады, а Ибо — прекрасные ночные звёзды. Сяо Чжань чувствует его тёплое, сбивчивое дыхание на своих губах. И невинно дёргает ими. — Я знаю. — говорит напоследок он. Говорит напоследок прежде, чем накрыть пухлые губы Ибо своими. Ибо даже на миг отшатывается, в неожиданности распахивая глаза с расширившимися зрачками. Их длинные ресницы переплелись, а дыхание слилось воедино. Ибо ничего не осознаёт. Ничего не понимает. Ничего не видит вокруг себя. Только эти невероятно мягкие лепестки цветочных губ. Такие желанные столь долгое время, но не дававшие себя во владение кем-то другим. И вот, сейчас они добровольно отдают себя полностью другому. Чжань целует так нежно, так бережно, так трепетно, словно касается невесомых крыльев бабочки. Несколько неумело и неуклюже, но так просто. И Ибо кроет от этих ощущений. Он уже целовался. В школе, на улице, в клубах, когда зажимал каких-то девчонок, чьих имён даже не знал. Целовался умело, страстно, завидно. Но сейчас чувствовал себя неопытным мальчишкой. Потому что не знал, куда деться. Потому что боялся сделать что-то неверно и отпугнуть внезапно осмелевшего Сяо Чжаня. Но к чёрту все эти негативные мысли. Он жаждал этого слишком долго. Слишком жадно. — Чжань… — выдыхает прямо в чужие губы, блаженно закрывает глаза и совсем немного углубляет поцелуй. Успокаивающе оглаживает лебединую шею, а второй рукой пробирается к челюсти. Сяо Чжань тоже закрывает глаза, полностью доверяясь этому человеку во второй раз. Потому что целиком уверен в нём. Поднимает руки, обвивая шею Ибо. И они даже, кажется, перестают дрожать. У Ибо губы мягкие, как цветы вишни, и сладкие, как вишнёвые ягоды. Да и сам он пахнет, как весенняя вишня. И Чжань готов утонуть в этом пьянящем аромате. Ибо максимально осторожно подаётся вперёд, всё так же неизменно сидя на кровати, и укладывает хрупкого юношу обратно на постель. Точнее сказать, усаживает. Одной рукой гладит его плечи, другой — скулы и челюсть. И Чжань содрогается от этих робких прикосновений. Его бросает то в жар, то в холод, в глазах всё плывёт, а разум туманится — совершенно неизведанное ранее чувство. И Ибо аккуратно вылизывает языком контуры его губ. Если минуту назад их поцелуй был неопытным, смущённым и осторожным, то сейчас он влажный, совсем слегка осмелевший. Чжань раскрывает рот, позволяя чужому юркому языку протолкнуться внутрь. — Чжань, — Ибо отрывается первым, хотя и смертельно не хочется, — всё… Х-хорошо?.. Теперь он дрожит не слабее, чем второй. И Чжань зачарованно глазеет на своё творение: губы Ибо слегка покраснели и припухли, а на щеках распустился детский румянец. — Да, — улыбаясь, отвечает он, — почему ты спрашиваешь? Ибо шумно сглатывает, зрительно ухая острым кадыком вниз. — А почему ты сделал это?.. Чжань не понял: — Ты… Не хочешь? Глаза Ибо в испуге расширяются, и он гладит того по мягкой щеке. — Нет, что ты, мне… Нравится… — с каждым новым словом всё яростнее краснеет, и Чжань уже тоже начинает, — но… Разве ты хочешь этого? Сейчас Ибо как никогда боится ответа. Даже плакать перестал. Но Чжань отвечает быстро и внушительно: — Хочу. И сам тянется за новым поцелуем, смотря на губы Ибо и медленно прикрывая глаза. И Ибо незамедлительно отвечает, и тепло разносится по всему телу от этого простого «хочу». Он тоже хочет. Безумно хочет. Хочет ещё кое-чего. Гораздо, гораздо большего. Но нельзя. Чжань запускает руку в шелковистые, слегка вьющиеся тёмные волосы Ибо. И с губ срывается то ли благодатный, то ли неожиданный всхлип, когда Ибо вдруг отрывается и прижимается влажными губами к стройной шее. Водит по ней всем, чем только может: губами, языком, носом. Которая в этот миг беспардонно алеет. И ничего не остаётся, кроме как беспомощно откинуть голову, всем существом отдаваясь неведомым ощущениям. Ибо был похож на музыканта, который извлекал мелодию из своего сказочного инструмента. Стоило ему прокрасться под полосатую рубашку и провести кончиками пальцев по бархатной спине, как изо рта Чжаня вырвался бесстыдный, но всеми силами подавляемый стон. — Ах… Ибо не думал отрываться от этой прекрасной шеи. Чжань реагирует очень остро. Ибо только касается его, а тот уже так сладостно стонет. Это неосознанно заводило ещё больше. — Тебе больно? — шумно выдыхает Ибо, когда кладёт ладонь на грудь. — Нет, — тихо отвечает тот, перехватывает чужую руку и скользит ей ниже, к левой стороне, — вот здесь… И они смотрят друг на друга как заведённые. Покрасневшие, с потемневшими губами, со слезящимися от удовольствия глазами. Слегка взъерошенные, тяжело дышащие. И вновь слышат стуки сердец. Чжань поднял глаза на настенные часы. Обречённо вздохнул и выпалил: — Ибо, тебе… Нужно идти. Сейчас отец придёт. Ибо понимающе улыбается, понимая, что этот день — один из самых счастливых в его жизни. Снова мимолётно накрывает чужие губы, но так же быстро отрывается. — Я приду завтра, — добрым голосом произнёс он. И Чжань солнечно улыбается в ответ. — Я буду ждать тебя, — с неким воодушевлением говорит вслед. Ибо выходит из палаты, почти роняет себя на первую попавшуюся на пути лавочку в коридоре и ещё долго не может прийти в себя. Даже опаздывает домой к обеду. И, как следствие, на работу тоже. Но это всё уже не так важно.