desperate

      Уже сутки, как Чимин пришёл в себя. Сутки, как Чонгук немым стражем возвышается над его кроватью, жадно следя за каждой его реакцией, даже мелким дрожанием ресниц или слабым поджатием потрескавшихся губ. Впервые за это время Чимин открыл глаза, долго смотрел на Чонгука мутным взглядом и снова уснул. Врачи назвали динамику положительной, освободили его горло от пластиковых трубок, через которые он дышал. Он выходит из состояния анабиоза, спит под обезболивающими препаратами, набираясь сил, потому что даже простое поднятие век для него энергозатратно и сложно.         Чонгуку тоже что-то вкололи, после того, как Чимин уснул. Вроде успокоительное, он не уверен. Охрана больницы несколько раз выводила его из палаты, угрожая вызвать полицию, если он снова будет вести себя так. Он не помнит как. Похоже крышу всё-таки сорвало. Нервный срыв или что-то вроде.         На собственной шкуре понял, в каком состоянии Чимин прожил десять месяцев, когда терял в них веру. Когда ждал, убивая себя надеждой и неизвестностью, так же со стороны наблюдая за умирающими чувствами и ничего не мог с этим сделать. Когда сам слёг в больницу с нервными срывами. Чонгук в это время думал, что это ему там в камере сложно. Себя жалел, накручивал, мыслями об отмщении жил, обиды взращивал.         Ёбаное ничтожество.         Чон всё ещё держит холодную маленькую руку с датчиком на среднем пальце и не закрывает глаз четвёртые сутки. Вопреки словам, время не лекарь и не убийца. Оно — судья, расставляет всё по местам. Чонгук знает, что впереди у него долгий путь искупления длиною в жизнь, но сейчас он счастлив. Его мальчик приходит в себя.         Солнечный свет из окна ласково целует лицо Чимина, путаясь в длинных ресницах, он слабо морщится, изламывая брови и, наконец, медленно открывает глаза.         — Чон.гук? — голос до неузнаваемости охрипший, ещё не понимает, где он и что с ним. Взгляд поплывший, но первым делом зовёт Чонгука.         — Я здесь, — Чон встаёт, чтобы ему не пришлось поворачивать голову. Улыбается дрожащими уголками губ. Давит пальцами на переносицу, лицо трёт. Надеется, что это не галлюцинации, вызванные долбанным кофеином, паническими страхами и четвёртыми сутками без сна.         — Привет, детка. Как ты?         К Чимину страшно прикасаться. Он выглядит эфемерным, хрупким и уставшим. Он вынес так много.         — Хорошо, — ничего не понимая, выдавливает из себя Чимин, когда Чонгук хрипло смеётся, не пытаясь скрыть влагу в глазах.         В бинтах, гипсе и с капельницей в обеих руках. Хорошо. Всегда хорошо, как бы ни было больно и страшно. Жаловаться и не собирается. Его смелый мальчик.         — Я... в больнице? — попытался поднять голову, чтобы осмотреть себя. Вышло неуклюже и болезненный стон сорвался с бледных губ. Чонгук помог ему, поправляя подушки.         — Да, малыш. Ты упал с моста, — произносит почти обыденно, хоть в глотке стеклянная крошка всё в кровавое месиво перемалывает.         Чимин долго смотрит на него, растерянно ища ответы. На его лице калейдоскопом сменяются эмоции: от ужаса осознания, до понимания и облегчения. Жив. Он сам не верит, что это произошло с ним.         — Я не самоубийца, Чонгук. Не стал бы... Не мог, — морщится от боли в изодранном горле, из которого только вчера вынули пластиковые трубки. — Так вышло, правда, случайно. Поверь.         У Чонгука руки дрожат от желания прижать его к себе до невозможного крепко. Обнять, успокоить. Он, блять, должен был сделать это раньше. Намного раньше. Сколько раз разбитый дрожащий перед ним Чимин в немой мольбе ждал простых объятий. Всего лишь объятий.         Которые могли бы спасти их обоих.         — Тшш, детка, не плачь. Ты в этом не виноват, — осторожно, едва касаясь, Чонгук стирает его слёзы подушечкой большого пальца. Оглаживает контур лица, прикасаясь почти невесомо. Чимин не выдержал и сдался по его вине. Они оба это знают, и ему бы сейчас плюнуть в искажённое тревогой лицо, осыпать проклятиями, прогнать. Чонгук сам себя проклинает.       А Чимин плачет за двоих.         — Болит... В груди, — каждый вздох даётся ему непросто. Чонгуку каждое слово.         — У тебя был сердечный приступ.         — Как у стариков? — Чимин закрыл глаза, вспоминая, что с ним произошло. Не выходит, словно память сама блокирует всё ненужное. Он помнит только дождь, ужас в глазах Чонгука, своё немое "прости", перед тем как позволил замерзшим пальцам отпустить. А потом темнота. Он не собирался падать. Не хочет вспоминать, как это произошло и что было после. Не будет. Там было слишком страшно и одиноко. Он не хочет возвращаться туда даже мыслями. Сглатывает слюну с металлическим вкусом, отгоняя пугающие мысли. — Выглядишь ужасно, Чонгук. Когда ел или спал последний раз?         Чонгук улыбается сквозь жгучую пелену слёз. Его неземного мальчика ничто не изменит. Ни время, ни обстоятельства. Не имея возможности встать с кровати, он всё равно будет переживать за других. Даже за тех, кто этого никогда не стоил.         — Тебе не нужно сейчас волноваться, детка. Я в порядке.         — А выглядишь хуже меня. Кто тут из нас живой мертвец, а? — слова даются Чимину с трудом, он говорит тихо и медленно, пытаясь ещё ободряюще улыбнуться. Чонгук склоняется ниже, чтобы услышать его шёпот. Мягко проводит губами по кромке слипшихся волос, впалой щеке без признаков румянца. Знает, что права на это не имеет. Но не касаться Чимина невозможно, как и всегда.         Чимин всхлипывает от прикосновений. Зрачки испуганно замирают, непонимающе фиксируясь на одной точке. Задерживает дыхание и кажется, будто время на паузе, только крупная слеза оставляет влажный след, скатываясь по виску.         — Позвать врача, малыш? Что-то болит? Чёрт, тебе ведь больно. Они вкололи мало обезболивающего.         Чимин соображает ещё с огромным трудом, он удивлён, растерян. Чонгук давно не выглядел таким разбитым и напуганным. Таким взволнованным, что не может сдержать тремор рук. Он просто прикоснулся к коже губами, а Чимин хочет плакать из-за этого в голос и просить ещё. Не нужно обезболивающего.         Нужно ещё.         — Мне не больно, Чонгук, успокойся, — останавливает его Чимин, когда тот уже готов был ринутся за медперсоналом. — Я... Наоборот. Ничего не чувствую. Скажи, я сильно... — тяжело сглатывает, морщится. Ему страшно. Он правда не чувствует собственного тела. Даже руки поднять сил нет. Может, он теперь инвалид? Калека? Обуза для близких?         — Нога пробудет в гипсе какое-то время. Остальное подлатали, но пока придётся лежать. Ты крепкий мальчик, — улыбается, стараясь не напугать его ещё больше.         — Хорошо, крепкий, — закрыв глаза, Чимин спрашивает. — Я слышал голос Намджуна и мамы с папой. Как они? Сильно на меня злятся?         Непролитые слёзы душат Чонгука так, что говорить трудно. Ну когда уже Чимин научится думать в первую очередь о себе?         — Они будут рады знать, что ты в порядке, малыш. Я позвоню им, — взяв его руку в свою, Чонгук перебирает маленькие пальчики.         — Чонгук, я должен сказать...         — Ты ничего не должен мне, детка. Мы поговорим, когда тебе станет лучше, ладно?         — Ладно.         Чимин смотрит на него не моргая. Чонгук чувствует, как под этим взглядом с него кожа пластами слезает. Чимин всегда видел его насквозь.         — Тебе нужно поспать, Чонгук. Ужасно выглядишь. Лучше иди, — слова, на которые он тратит последние силы, слетают с губ так естественно-легко, будто они всё те же Чонгук и Чимин, которые беспокоятся друг о друге постфактум. Будто это не они прожили во взаимной ненависти два долгих года. — Ты уйдёшь, да?         Чимин снова устало закрывает глаза, он пытался держаться, из последних сил, не позволяя себе вернуться в ту тьму. Там было так страшно и пусто. Не было ничего, кроме сожалений. Сожалений о том, что ты сделал этот шаг.         Но ты уже летишь вниз.         Молча пытаясь отогнать приступ паники, Чимин старается дышать ровнее, мелко шевелит пальцами, ища поддержки. Чонгук мгновенно обхватывает его руку, сжимает осторожно пальцы, чтобы не сбить датчик.         — Всё хорошо, Чимин. Всё будет в порядке. Когда ты проснёшься, я буду рядом, малыш. Я не уйду, слышишь?         — Да, — послушно старается расслабиться и глубоко дышать, как показывает ему Чонгук. Помогло.         — Чонгук...         — Да, детка?         — Мне так жаль. Мне правда очень жаль...         — Мне тоже, малыш.         В лексиконе ни одного из существующих народов нет такого слова, чтобы передать насколько Чонгук сожалеет. Обо всём. Он знает, что Чимин скажет дальше, сильнее сжимает его пальцы, сам цепляясь за них, как утопающий за последнюю ниточку спасения. Надеется, что его сердце не разлетится на ошметки при этих словах. И он не сдохнет на глазах Чимина, в момент, когда его мальчик только очнулся.         — Ничего уже не изменить. Мы всё испортили. Я отпускаю тебя, Чонгук. Ты меня тоже... отпусти, ладно?         — Я знаю, детка. Я знаю. — опустив голову на его живот, Чонгук утыкается в него носом, стараясь сдержать крик, рёв, истерику, страх. Он знает, что Чимина придётся оставить, знает, что должен это сделать...         По-настоящему он осознал это только что.         Нет обезболивающего, которое помогло бы им обоим в этот момент. Обречённые на жизнь друг без друга.         — Всё хорошо, Чонгук. Всё будет хорошо, — повторяет его недавние слова Чимин, сам ни минуты в них не веря. С трудом подняв руку, чтобы провести по его волосам, тратит на это последние силы и улыбается сквозь слёзы.         Чонгук берет его ладонь, прижимается к ней губами. Шепчет «прости». Горло сдавливает спазмом, и он, кажется, даже вслух этого не произнёс. Но Чимин услышал. Всегда слышал.       ***             Чимину снова вкололи обезболивающее, заменив опустевшие капельницы на новые. Измотанный эмоциями и слезами, он крепко уснул, не слыша, как после звонка Чонгука в палату вбежал Намджун. Хён тоже плакал. Сжимал веки и кулаки, стараясь держать себя в руках. На его скулах плавно двигались желваки, пока он, сгорбившись и будто постарев за эти дни, сидел у постели брата, не отрывая взгляд от его лица. В полном молчании прошло не менее получаса до того, как Намджун встал и не повышая голоса, чтобы не разбудить Чимина, но цедя каждое слово, пообещал Чонгуку точно так же сломать его жизнь.         — Ты больше никогда его не увидишь, Чонгук. Костьми лягу, но тебя к нему не подпущу.         Оба знают, так и будет. Цербер своё слово держит. Чонгук не удивлён. На месте Джуна он бы и разговаривать не стал. С порога только войдя переломал бы каждую кость и после выбросил остатки в окно. Плевать на последствия. Но Намджун хладнокровен и с задатками философа. Тщательно подбирает слова, обещая перебить ноги, увезти за город в пустошь и заставить на коленях рыть себе могилу. Чон слушает молча, прямо глядя в глаза. Он, в принципе, согласен. И на переломанные кости, и на могилу. Но после того, как Намджун закончил, заявил, что не уйдёт, пока лично не увидит, как Чимин делает свой первый самостоятельный шаг из этой палаты. После хоть пуля в висок.         Намджун запускает пальцы себе в волосы, тянет, сдержаться пытается, переходит на рык. Хён не просто сыплет пустыми угрозами. Не из таких. Только ломать уже сломанное бессмысленно. Видит, что Чонгук уже сам выкопал себе могилу и сам протянет ему последний гвоздь в крышку собственного гроба.         Намджуна естественно сорвало. Даже шаолиньский монах бы съехал с катушек, видя любимого младшего лежащим на больничной койке поломанной куклой. Джун обладатель колоссального терпения и выдержки сейчас готов убить Чонгука, не выходя из палаты. Окропить его кровью больничные стены, выдрать внутренности и сломать все до единой кости в теле, чтобы хоть немного успокоить бушующий в глубине самого себя гнев. Он винит себя за то, что был слеп, за то, что верил словам Чимина. Не видел, как тот обманывает их всех и себя в первую очередь, улыбаясь и убеждая, что с ним всё в порядке. Как Чимин медленно подходил ближе к краю, а он, его старший брат, ничего не сделал, чтобы помочь. Ему нужен выход для злости — и Чонгук тот, кто это заслужил.         Поэтому Джун указывает ему головой на дверь, Чонгук согласно кивает в ответ и выходит из палаты за ним следом. Чону и самому это сейчас нужно. Плечом к плечу они молча идут по коридору мимо больничных палат и передвигающихся на инвалидных колясках пациентов интенсивной терапии, пока не доходят до двери туалета. Намджун зашёл первым, Чонгук за ним, остановившись и зная, что будет дальше. Джун прижал его за шею локтем к стене сразу, как только закрылась автоматическая дверь.         — Давно мы так не развлекались, правда? — расставив руки в стороны, улыбается Чонгук, вспоминая, как впервые они подрались после того, как Чимин признался брату в их отношениях. Намджун тогда не бил по лицу, чтобы не оставить на нём следов, которые мог бы увидеть любимый младший брат. — Не сдерживай себя, хён, — подмигивает. — Погнали.         — Сукин сын, — замахиваясь, рычит Джун, нанося первый мощный удар в челюсть.         Чонгук не пытался его блокировать. Принял, как должное, когда кожу рассекло кольцом на длинных пальцах старшего. Рот наполнило кровью из разбитой о зубы губы. От ударов его отнесло в сторону, сдирая затылок об стену. Не получая сопротивления, Намджун вскипает, заводится ещё сильнее, бьёт резче. Звуки ударов сопровождались скрежетом и хрустом. Подставляясь под них, Чонгук слышал треск собственных костей словно со стороны, не чувствовал ни боли, ни удовлетворения. Намджун слишком расчетливый и осторожный. После двух ударов в челюсть, лицо больше не трогает, бьёт в живот, солнечное сплетение, подряд по печени и под дых. Рациональная сволочь даже в такой ситуации. Но кулак тяжёлый, удар поставлен, не зря тратит деньги на личного тренера.         — Я сам привёз твоего маленького братишку на мост, — хрипит Чонгук, согнувшись от ещё одного тычка кулаком в живот и получив туда же коленом.         — Закрой рот, мразь, — за волосы подняв его голову, Джун упирает его в стену, сдавив горло широкой ладонью. — Заткнись, Чонгук, — рычит предупреждающе. — Я ведь убью тебя сейчас.         Чонгук скалится по-сучьи, так что изо рта вытекает густая кровь:         — И перед этим я трахнул его в своей машине, хён.         Зарычав от бессилия, Намджун несколько раз молниеносно всадил кулак в стену рядом с его лицом. Если бы хоть один из таких ударов попал в висок, нос или челюсть, от черепа Чонгука осталось бы только крошево. Они это знают. Чонгук разочарован тем, что кулак прошёл мимо. Джуна трясёт от невозможности забить до смерти того, кто сам этого сейчас больше всех жаждет.         — Сука, — вложив всю злость в последние удары, старший бьёт Чонгука двумя очередными в живот, видя насколько всё это бессмысленно.         — Бей. Давай ещё, блять. Какого хуя ты ждёшь, — согнувшись пополам Чонгук упрямо поднимается, придерживаясь рукой за стену. Похоже сломано ребро справа, потому что разогнутся до конца не выходит. Окровавленное лицо снова искажает больная улыбка отчаявшегося смертника, в глазах чистейшее безумие. — Бей!         — Пошёл на хуй, — встряхивая вывихнутое запястье, Намджун плюёт ему под ноги. — Урод.         — Я привёз его на мост и трахал в машине за минуту до того, как он решил, блять, нырнуть на ёбаные камни. Он хотел умереть из-за меня, хён! — выкрикивает ему в лицо Чон с таким безумием, что старший отшатывается назад.         — Живи теперь с этим, больной ублюдок. Я не убью тебя здесь, не рассчитывай.         Намджун — та самая сволочь, что в секунды может оценить ситуацию и взять себя в руки. Нет смысла больше его провоцировать. Это чёртов беспросветный пиздец, когда боль совсем не помогает. Он её даже не чувствует. А тот, кто мог бы его прикончить, больше не хочет пачкать свои руки. Блятство.         — Мне интересно, — со стоном и разбитой улыбкой Чонгук оседает по стене, грузно ткнувшись задом в пол и вытянув длинные ноги. — Сколько раз ты будешь жалеть, что не воспользовался шансом, — ухмыляется, стирая рукавом с подбородка кровь.         Намджун садится на пол рядом, уперев затылок в стену:         — Сдохнешь как-нибудь и без моей помощи, — Джун достаёт сигарету из пачки, закуривает, делая пару глубоких затяжек и передаёт её Чонгуку. — Если очень спешишь, могу отвезти на мост, спрыгнешь.         — Если только подтолкнёшь, братишка, — улыбается разбитыми губами, выдыхая вверх струю дыма. — Своих яиц мне даже с крыши нырнуть ни разу не хватило. Пытался в детстве, ты же знаешь.         — Ты псих, Чонгук, — Намджун трёт выбитое о его челюсть запястье. — Сколько раз твой обдолбанный отец хотел тебя прикончить? — поднимает руку, показывая ему шрам, рассекающий ладонь поперёк. — Вот это я получил, когда он швырял в тебя кухонными ножами. Помнишь?         Чонгук кивает, сплёвывая изо рта кровь. Разве забудешь. Если бы Намджун тогда не пришёл, чтобы позвать покататься с Чимином на скейтах в парке, папаша его скорее всего тогда бы уже прирезал. И вряд ли бы утром вспомнил, как всё произошло. Им с Чимином было всего по тринадцать, Намджуну двадцать один. Он был первым человеком в жизни Чонгука, кто захотел за него заступиться и не побоялся этого сделать.         — Не стоило его тогда останавливать, — озвучивает мысли обоих Чонгук.         — Не стоило, — соглашается Джун.         Тишина в несколько минут прерывается лишь шипением уголька на кончике сигареты во время затяжки, пока Чонгук не вдавливает пальцем фильтр в кафель пола.         — Почему? — спрашивает Намджун, зная, что Чонгуку уточнений не нужно, поймёт.         — Боялся, хён. Пиздецки боялся его потерять. Люблю его.         Настолько сильно, что готов был уничтожить. Этого не понять.         Намджуну не нужно объяснять большего. У него своя боль. Его отношения с Ан Хеджин тянутся несколько лет и ни дня не было просто. Кажется, Чон что-то слышал о том, что Хваса, как они её называли между собой, снова улетела в штаты строить карьеру несколько месяцев назад. Джун знает, что такое увязнуть в человеке до самого дна, стать зависимым от его улыбки и сойти с ума, потеряв её. Чонгук думал, что потерял, что Чимина у него отобрали, и не выдержал. Такой хуеты натворил. Ёбаный отморозок.         — Говорят любовь от бога. Кто я такой, чтобы спорить с большим боссом?       — Псих. Отморозок. Лузер, — перечисляет Намджун, у которого в запасе ещё пара сотен таких эпитетов.       — Лузер, точно, — кивает, опустив голову так, что лицо скрывает взмокшей отросшей чёлкой.       — И куда твоя любовь его привела? — старший достаёт еще две сигареты из пачки, протянув одну из них вместе с зажигалкой Чонгуку, после того как сам прикурил. Они оба собирались бросить после каждого Рождества. У обоих не вышло.         Чонгук молчит, задерживая дым в лёгких. Закрывает глаза, снова вспоминая изломленное тело Чимина на тех камнях. Неестественно вывернутую ногу с торчащей ниже колена костью, плавно растекающееся пятно крови, окрашивающее его в красный от волос до оторванных крыльев. Он знает, что это видение теперь тату на подкорке мозга и каждый раз оно будет еще ярче, с новыми деталями, которое дорисует воображение, чтобы сделать больнее.         — Оставь его, Чонгук. Ты никогда не сдаёшься, как голодный пёс, которого легче пристрелить, чем оторвать от куска свежего мяса. Но тебе всё-таки стоит это сделать. Ты знаешь.         — Я обещал ему уехать.         — И?         — Хён, говорю ведь. Я обещал.       Так и сделает.         Чонгук видит, как Намджун расслабляется, кивнув сам себе после его слов. Он бы действительно мог похоронить бывшего парня своего младшего брата где-нибудь в пустоши, как и обещал, если бы Чон не дал понять, что оставит их семью в покое. Никто из них не бросает слов на ветер.         — Чимин однажды мышь во дворе увидел, визжал, как девчонка, споткнулся на лестнице, пока забегал в дом, упал, колено разбил, ладони оцарапал, — на щеках Намджуна появляются ямочки.         Чонгук тоже улыбается, представляя это и выдыхая вверх струю горького дыма. Да, его малыш иногда бывает настоящим королём драмы.         — Я собирался убить ту мышь, капкан купил, кучу ловушек и отраву для грызунов. Чимин увидел это случайно и, клянусь, чуть не проклял меня тогда, — с губ Намджуна срывается смешок от воспоминаний о том, как его отчитывал младший. — Сказал, что ценить нужно каждую жизнь и заставил смотреть диснеевскую срань с Микки Маусом, чтобы совесть во мне проснулась. Он эту мышь еще несколько месяцев прикармливал, заботился, хоть и подойти к ней боялся. Каждое утро оставлял зёрна в миске.         — В этом весь Чимин.         — Вот именно. Он каждой твари даёт шанс. Даже если эта тварь не заслуживает ничего кроме отравы на своей тарелке. Но ты ведь не хуже меня это знаешь.         Конечно знает.         — Чёртов грызун его всё-таки укусил, он и тогда его защищал… Чимин не умеет отступать, когда знает, что прав. Готов, как Прометей, свой огонь раздавать, если будет нужно. На вид он, конечно, хилый и ростом в маму пошёл, коротышка. Только силы воли у него, как у бизона. Может, у тебя каменная голова и стальные мышцы, Чонгук, но по сравнению с ним слабак ты. Ты просто сдался, пока он искал для вас выход.         Чонгук кивает, соглашается с каждым словом. На счёт этого у него никогда сомнений не было. Героя в нём только Чимин и видел. Всегда говорил, что он сильнее Железного Человека и всех Мстителей вместе взятых, которых сам так любил пересматривать. Чонгук улыбался, слушая эту чушь. И даже здесь он подвёл своего малыша. Будь он героем, нашёл бы в себе силы отпустить Чимина ещё тогда. Но он не смог. Конечно слабак. Его хватило только на то, чтобы мучать их обоих, держать Чимина рядом и срывать на нём свою ревность и злость. В конце каждой истории такие, как он «герои», получают по заслугам. Зло ведь должно быть наказано и отомщено. Правильно.         — Думаешь у нас с ним был шанс, хён?         — Ты как та мышь, Чонгук. Этих животных тоже ненавидят просто за то, что они есть. Пристрелить их проще, чем спасти. Я бы просто купил для тебя капкан побольше и решил проблему. А он за тебя боролся. С родителями, со мной, с твоим отцом и друзьями-отморозками. Со всем ёбанным миром. Никогда не видел, чтобы Чимин кого-то так бескомпромиссно отстаивал. Всех нас заставил поверить в вас, поверить в тебя. Принять любовь двух парней. И уважать это. Может он и делал это тихо, по-своему, но упрямо так, что сдаться пришлось в итоге всем нам. Ему было всего одиннадцать, когда он заявил, что собирается стать взрослым быстрее и взять на себя ответственность за соседского мальчика, у которого нет семьи. Поставил нас всех перед фактом, сказал, как только получит документы о совершеннолетии, заберёт тебя себе. Звучит по-детски, конечно, он ведь и был ребенком. Но он был настроен серьёзно. Я не мог понять, что он нашёл в тебе. Брошенный мальчишка, обозлённый на весь мир, двинутый и без тормозов. Таких полно вокруг. Но именно ты был для него особенным, он тобой восхищался. Сейчас я думаю, что он был влюблен в тебя со дня встречи. Хоть это и полная чушь, вы ведь были просто детьми, но… Блять, — опустив голову, ухмыляется Джун, всё ещё так и не понимая, как эти двое совершенно разных парней вообще могли быть вместе. — Так что да, Чонгук, у тебя был с ним шанс. Даже у такого, как ты, есть шанс, если рядом такой, как Чимин. И ты его проебал.         Чонгук тушит очередную сигарету между пальцев, так и не чувствуя боли.       Проебал, не то слово.         — Ты прикончил ту мышь, хён?         — Да.         — Для меня приготовь что-нибудь по-серьёзнее капкана, — Чонгук надеялся, что сможет не сорваться и сдержит данное Чимину слово, оставить его в покое. Но если вдруг... На пулю он тоже согласен.         — Так и сделаю, братишка, — встав, Намджун хлопнул его по плечу, сжимая напоследок и вышел, не оборачиваясь. Они друг друга поняли. Больше обсуждать нечего.         Чонгук просидел на полу туалета ещё какое-то время, глядя в открытое окно напротив. Вспоминая Чимина из их детства. Представляя, как он ходил за братом, доставая его и не отлепляясь, пока тот не выслушает. Чонгук хмыкает, растягивая в улыбке разбитые губы. Чимин умеет быть настойчивым, когда ему это нужно. Это его особая суперспособность. Чонгук не раз испытывал её на своей шкуре. Просто в какой-то момент он обнаруживал в своём гардеробе вещи ярких цветов, предпочитая обычно тотально чёрный стиль. И он мог поклясться, что сам предложил Чимину купить их, когда хитрец выворачивал ситуацию в нужную для себя сторону. Он приучал Чонгука к ярким цветам и здоровому образу жизни, заставлял заниматься уроками, читать книги и спать не меньше шести часов в сутки. Почти незаметно, мягко и чертовски упрямо Чимин вносил в его жизнь коррективы, действуя с мелочей и добиваясь успеха уже в более масштабных вещах. Сглаживал его острые углы, как проточная вода камень. Чимин стал настолько привычной частью его жизни, что в какой-то момент без него был потерян и её смысл.         Сейчас самое ценное, что ему остаётся — воспоминания о мелочах, что были так нужны им обоим. Самых важных и самых значимых мелочах в ничего не значащей жизни одного соседского психопата.         Внезапно накатила такая вселенская усталость. Боль в треснувших рёбрах наконец дала о себе знать. Улыбка снова порвала запёкшуюся на губах кровь. Чимин жив, динамика положительная. На остальное плевать. Больше ничего и не надо. Губы рвёт истеричный смех, глаза жжёт слезами, словно он только что снял титанический груз с плеч и отпустил всё, что тащил на себе столько времени. Все обиды, желание ответить тем же, мелочную месть и страх потерять насовсем. Всё катится к чёртовой матери вместе с ним.         Похоже, он даже уснул, наконец, на какое-то время. Отрубился впервые за четверо суток, прямо там, сидя на полу туалета в заляпанной кровью куртке. Всего на минуты получилось закрыть глаза и уйти в морфейский мрак без страха, что, проснувшись, он больше не увидит Чимина.         В коротком сне он видел его, лежащего на камнях с оторванными крыльями, покрытыми кровью. К его пожизненному диагнозу плюс один. Этот сон теперь каждую ночь неизбежно. С этим тоже придётся жить. И справляться со своей одержимостью тоже. Если не выйдет, можно в принципе и сдохнуть. Тут уж как пойдёт. Сам себе палач. Сам себя не прощает.         Не все в этом мире заслуживают прощения.