desperate

      — Чимин, прекращай, мы должны это сделать.       — Нет.       — Да.       — Оставь меня в покое, Чонгук.       Фыркнув, Чимин глубже кутается в одеяло и отворачивается на бок, спиной к Чонгуку, пока тот, в сотый раз вздыхая и возвышаясь над его кроватью, стоит рядом с горстью таблеток на ладони и бутылкой воды в другой руке.         — Детка, ты знаешь, что выпить их всё равно придётся.         — Мне больше не нужны таблетки.         Чонгук закатывает глаза. Чимин снова выводит его из себя. Его мальчик умеет быть до невыносимого капризным в дни, когда его эмоциональное состояние даёт сбой.         — Ты не разрешаешь мне вставать. Уже месяц прошёл. Я выпью таблетки, если ты дашь мне сделать пять шагов, — Чимин поворачивается к нему, всё ещё закутанный в одеяло, с надеждой глядя в глаза. — Всего пять, Чонгук.         Подтолкнув к себе ногой стул, Чон плюхается на него устало. Он бы смял эти таблетки в руке или затолкал их в глотку врачам, которые всего лишь выполняют свою работу, но кто-то должен мыслить здраво.         — Это не я не разрешаю, Чимин, а твой лечащий врач.         — Доктора Кана тут нет, он бы ничего не узнал, — разочаровано выдохнув, Чимин снова отворачивается, накрываясь с головой. — Так что это ты.         Из-под одеяла виднеется кончик капризно сморщенного носа, на чью маленькую горбинку у Чонгука давно развилась зависимость. Он хочет щёлкнуть по вздёрнутому кончику пальцем и напомнить его хозяину, что он уже чуть старше непослушного детсадовца. Но Чонгук терпеливо смиряет свой голос, стараясь не звучать раздражённо.         — Малыш, тебе только вчера сняли гипс. Потерпи ещё немного. Всего до конца недели. Я отвезу тебя в парк, и ты сделаешь десять шагов, обещаю. Давай, Чимин, выпей таблетки, и я включу тебе сериал.         — Сам пей.         Уже неделя как Чимин проверяет грани его терпения. Это ожидаемо и нормально. Он должен пить таблетки три раза в день, и каждый раз это заканчивается длительными уговорами. Чимин всё равно их примет, но пока он, видимо, не удовлетворён дозой унижений со стороны Чонгука.         — Скоро к тебе придут ставить капельницу, и я обещал, что к этому времени таблетки будут выпиты.         — Ты обещал, ты и пей.         Чонгук шумно делает несколько глубоких вздохов. Он понимает, насколько Чимину осточертело быть прикованным к постели целый месяц и насколько он устал чувствовать себя беспомощным. Чон сам проявляет чудеса терпения, которым никогда не обладал, но это не тот случай, где он может позволить себе сорваться. Поэтому в десятый раз за утро он смиренно уговаривает его выпить чёртовы таблетки.         — Чимин, пожалуйста, повернись ко мне.         — Три шага, — пытается торговаться Чимин, так и не повернувшись, в его голосе совсем нет уверенности в своей победе.         — Нет.         — Один.         — Чимин.         — Дай мне просто встать. Просто постоять три минуты.         — Хватит, Чимин, выпей уже эти чёртовы таблетки, и мы будем смотреть твой сериал.         — Не хочу.         — Отлично, — Чонгук всё-таки повышает голос, не выдержав. Он сам не спит по несколько суток подряд от страха, что Чимин перестанет дышать во сне или его начнут мучать кошмары и боли. Это уверенно превращается в паранойю. Его короткий сон всегда заканчивается одним и тем же видением Чимина на камнях, и он тоже готов сорваться. — Чего ты хочешь, Чимин? Хочешь, чтобы я уехал, и к тебе приставили медсестру или медбрата? Их ты будешь слушать? Я, чёрт возьми, просто пытаюсь соблюдать твой режим. Помоги мне в этом хоть немного.         — Нет, — уткнувшись в подушку, тихо пробурчал Чимин.         — Что нет?         — Я не хочу, чтобы ты уезжал... Не сегодня, — прозвучало ещё тише со слезами в голосе.         Чимин не понимает, почему именно сейчас. Но внезапно, будто он не думал об этом только сегодня, будто он не думает об этом каждую ночь, он осознал, что всё кончено. По-настоящему кончено. Они не просто возьмут паузу, когда можно будет всё обдумать, ничего не делать и смотреть на мир, пока мир будет смотреть на тебя. Нет. Они расстанутся. Навсегда попрощаются друг с другом, как он и хотел. Чонгук уедет, потому что он сам не единожды просил его об этом. Жестокое понимание раздирает от облегчения и горя утраты. Он изнывает от нового приступа боли, от которой таблетки не помогут, и винит себя за слабость. Он ведь совсем не готов отпускать Чонгука, несмотря на всё, что у них было. И это пугает, как пугает собственное состояние человека, находящегося на грани психического расстройства. Он и правда свихнулся.         — Малыш... — Чонгук складывает таблетки обратно в стоящий на тумбе пластиковый контейнер, стягивает ботинки и ложится на кровать Чимина, обнимая сзади свёрток из одеяла. Кровать узкая, но им никогда не было тесно вместе. — Я не уеду сегодня.         Чувство вины грызёт Чонгука, не прекращаясь ни на минуты, он прижимается губами к его затылку, закрывая глаза и уговаривая себя не сжимать плачущего Чимина слишком сильно.         — Я буду с тобой, пока ты не выйдешь из этой палаты, обещаю.         — А потом? — слёзы уже отчётливее звучат в голосе Чимина.         — Ты знаешь, что так будет лучше.         Они оба это знают. Но, чёрт, как сложно убедить в этом самого себя. Принять собственное бессилие и поражение.         — Навсегда уедешь? — вопреки рассудку, Чимин цепляется за иллюзию, обоим делает больнее. Он знает, что должен испытывать облегчение, но правда в том, что это совсем не так. Где карта его психического здоровья? Он должен сам написать в ней красным маркером большое и жирное «Болезнь — Чон Чонгук. Лекарство — он же». Дайте летальную дозу и оставьте уже в покое. Он устал бороться с самим собой.         Чонгук это знает. В его диагнозе имя Чимина так же выписано красным. Они взрослые, относительно здравомыслящие парни, которые понимают, что лучше уже не станет. Он не делает лучше никому из них своим присутствием в этой палате. Они оба обречены, оба всего лишь оттягивают неизбежное, потому что не могут.         Чимину, как и ему, всё ещё нужно время. Хотя бы немного. Но оно никогда не было на их стороне.         Их время уходит слишком быстро.         — Не позволяй Намджуну спилить наш клён.         Чимин хнычет в подушку с коротким смешком и тихим "идиот".         — Я не буду скучать по тебе, Чонгук, вот увидишь.         Чон хрипло смеётся, проводит губами по пахнущим лекарствами волосам. Его мальчик может кардинально и не похож на своего брата-Цербера, но ослиное упрямство у них обоих в крови. Сказал — сделает. Чимин сам себе запретит скучать. И клён спилит тоже сам. Упрямец.         — Малыш, я бы на многое пошёл, чтобы вычеркнуть себя из твоей памяти. Совсем. Но тебе придётся сделать это самому.         Юнги был прав, они созависимые, как сообщающиеся сосуды. Чонгук не врёт ни Чимину, ни себе. Никогда не врал и не планирует этого. Он бы стёр его память, если бы мог, оставив все их общие воспоминания только себе. Потому что он не сможет жить без памяти о них. Чимин не сможет жить дальше, пока не забудет. Им не станет легче даже на расстоянии, никто из них не обманывается надеждами. Но они научатся. Должны научится ради друг друга.         — А ты? Сможешь всё забыть? — всхлипнув, Чимин произносит то, чего больше всего боится. Чего больше всего ждёт. — Меня и...         — Нет, — губы Чонгука трескаются в улыбке. Забыть Чимина, как забыть надпись, вырезанную на собственных костях. Забыть всё то, что он ему причинил... Только с последним вздохом. — Ты лучшая часть моей жизни, детка. Лучшая часть меня. Ты подарил несколько счастливых лет, на которые такой, как я, и надеяться права не имел. Я знаю, что когда-нибудь ты простишь меня. Забудешь, что я предал твоё доверие, что бросил тебя одного и поверил другим, не дав тебе и шанса объяснить. Простишь мою ревность. Простишь даже то, что я был с другими и превращал твою жизнь в ад. Я насиловал тебя, Чимин. Но ты простишь мне и это, потому что это ты. Мальчик с душой ангела. Пообещай никогда не прощать меня.         Чимин упрямо молчит, замирает в его объятиях, слушает и, кажется, старается дышать тише, лишь иногда хлюпая носом.         — Я не заслуживаю твоего прощения, детка. Ты знаешь это не хуже меня, — Чонгук держит руку на одеяле, гладит большим пальцем очертание острого плеча. С виду спокоен, внутри раздираемый на части. — Ты не должен винить себя в том, что я испортил. Это не мы не смогли, это я не справился, малыш, понимаешь? Ты сможешь двигаться дальше, как только придёт время. Без меня, без воспоминаний о нас, без всего того дерьма, что я внёс в твою жизнь. Ты и сейчас должен дать мне по лицу, но позволяешь ухаживать за тобой. А я сволочь раз пользуюсь этим, — у него никогда не получалось держать себя вдали от Чимина. И это еще один пожизненный диагноз… — Отпусти меня, любовь моя.         Сделай это для себя.         Они константа. Неизменное. Они не смогут быть рядом и быть никем друг для друга. Не бывшие и не прошлые. Чонгук не сможет отпустить, если останется. Сделает ещё хуже попытками вернуть, удержать, исправить. По-другому он не умеет. Только разрушать. Чимину нужно время без него, чтобы прийти в норму, и не только физически.         — Любить тебя не было сложным, Чонгук, — Чимин поворачивается к нему, щёки блестят от дорожек слёз, и он утыкается носом в широкую грудь. — Ты не был кем-то ужасным, хоть и думаешь иначе. Ты был мальчиком, который делал меня лучше. Я ударю тебя, если ты сейчас засмеёшься, потому что так и было. С тобой я был счастлив... До того, как мы... — голос Чимина срывается от спазма, он откашливается и всё равно не может сказать всего, что хотел. — Никто бы не смог сделать меня счастливым так, как это делал ты. Как мы смогли всё испортить, Чонгук?         Мальчика, которого Чимин когда-то полюбил, больше нет. И это убивает его, как потеря кого-то родного и близкого. Теперь есть мужчина, прошедший через трудности, жестокий, чёрствый и не прощающий обиды, но принявший себя таким и раскаивающийся. Чон Чонгук — не насильник, что бы он там не говорил. Ни один их раз не был против воли, потому что Чимин никогда не давал отпор. Потому что он сам шёл в ёбанную машину, в туалет, в спальню. Тогда он такой же насильник вместе с Чонгуком, потому что точно так же держал его рядом, даже когда они не были вместе. Он знал, что Чонгук слаб перед ним, знал, что не может отпустить и использовал это, делая хуже для обоих. Что мешало ему уехать и сдаться два года назад? Что останавливало от того, чтобы сказать Чонгуку «нет»? Эгоистичное желание доказать, что он точно так же не может без. Они не могли друг без друга, даже испытывая ненависть. Чимин делал всё для того, чтобы показать Чонгуку, что «...никто из них не был тобой, Чимин». Он тоже совсем не тот, кем был раньше. Нет чёрного без оттенков. Нет белого без тени. И Чимин далеко не ангел.         Он просто смертельно болен другим человеком.         — Я выпью таблетки. Подай их, пожалуйста, — уперевшись ладонями в широкую грудь, Чимин несильно отталкивает его от себя. Быть в объятиях Чонгука больно. Не обнимать его в ответ - больнее в тысячи раз. Знать, что это и есть конец, - больно фатально.         Чонгук прижимает его к себе осторожно, но чуть крепче, задерживая в своих руках ещё на несколько секунд.         У этой истории отвратительно заслуженный ими финал.    

***

        За месяц, проведённый в больнице, все, включая медперсонал привыкли к постоянному присутствию Чонгука. Не нужно быть эмпатом или психологом, чтобы почувствовать атмосферу в этой палате. К койке прикован один, изувеченных двое. Его больше не пытаются прогнать, напомнив о часах посещения больного. Тщетность попыток разделить их закончилась тем, что Чонгуку поставили вторую кровать в этой же палате и все рекомендации по уходу за Чимином врач передавал уже ему, а не самому больному.         Намджун стабильно приходит четыре раза в неделю в одни и те же часы. Смотрит сквозь Чонгука, словно его здесь уже нет, но выгнать больше попыток не делает, видя, что Чимин сам ещё к этому не готов. Джун не понимает чувств младшего брата, не разделяет его страха остаться одному и уже сотни раз предлагал нанять профессиональную сиделку или же перевести на домашний уход с личным присмотром врача. Чимин стабильно отказывается, тренируя грани упрямства на старшем брате. Это не значит, что Намджун снизил контроль. Он просто следует их с Чоном негласному договору. Чимин выписывается — Чонгук исчезает. Слова держат оба, но проконтролирует Намджун его отъезд вплоть до пункта назначения в любом случае.         Хён старше их с Чимином на восемь лет. Немного, казалось бы, но в своё время он заменил Чонгуку отца и брата. Он практически воспитал его, когда от Чонгука отказался даже собственный отец, еще не выгнав его из дома, но и не уделяя малолетнему сыну никакого внимания. Теперь они по разные стороны, хоть и с одной целью. Защита интересов Чимина - постоянный приоритет.         Родители и Сокджин так же часто приходят, принося ему домашнюю еду и много болтают, стараясь смягчить атмосферу. Чимин улыбался всем им, утомляясь быстрее обычного. Чонгук уезжает домой только когда с ним остаётся кто-то из близких. Он отсутствует не больше пары часов, чтобы принять дома душ, переодеться и зайти по пути в кафе за любимым яблочным пирогом Чимина. Пару раз Чон заставал дома отца. Чон Гевон так и молчит. Делает вид, что его сына нет и никогда не было.         Если бы со всеми это работало, пап. Только это ведь не так. К сожалению, люди не исчезают из памяти по щелчку пальцев.         Лечение, процедуры, общение с близкими, прогулки на свежем воздухе, пусть пока и в инвалидной коляске — всё это помогает Чимину идти на поправку. Они с Чонгуком сохраняют эмоциональную дистанцию, стараясь не ковырять ещё даже не начавшие затягиваться раны. Сохраняют видимость нормального общения. За месяц Чимина сорвало лишь однажды. Тогда он был замкнут больше обычного, молчал почти весь день, глубже погружаясь в свои мысли, а ночью проснулся от очередного кошмара и тихо всхлипывал заложенным от слёз носом, пытаясь заглушить себя подушкой. Не мог самостоятельно успокоиться, не мог собраться. Никак не мог понять, что с ним не так и почему вместо счастливых дней вместе с тем, кому отдал сердце, он загибается от зловония в больнице, где под формалином догнивают его ампутированные чувства. Как это произошло и кто виноват. Вопросы к самому себе его доконали. Чонгук всё понимал и был рядом. Он завернул Чимина в одеяло, перенёс его к широкому подоконнику, чтобы усадить его там себе на колени лицом к окну, гладить по голове и успокаивать, пока у него не прекратится молчаливая истерика. Чимин прижимался к нему, заливая футболку слезами, и ему это было нужно сильнее, чем он думал. Он плакал тихо и что-то бормотал, ковыряя обиды, потом плакал громко, кричал и бил Чона по щекам, наконец-то, обвинив во всём, через что они оба прошли и что потеряли. Вскочив и не жалея ногу, он кинул в Чонгука телефоном, в котором всё ещё хранились скачанные с Instagram фото с другими. Чонгук не увернулся и не стал бы этого делать, но телефон влетел в стену, разбившись, как и Чимин, на осколки. Он кричал о том, как ему тогда было больно, как каждым таким фото он наносил себе незаживающую рану и кровоточил. Как умирал, отдаваясь ему в машине и ждал его. Ждал каждый чёртов раз, потому что не мог по-другому. Чонгук обнял его, получая удары в грудь, лицо и по спине. Держал крепко, пока Чимин сам цеплялся за него. Пока ему не вкололи успокоительное.         Утром они проснулись вместе на одной узкой кровати, где Чимину пришлось почти лежать на нём, а Чонгуку не смыкать глаз и контролировать, чтобы он не упал. Отказавшись от завтрака Чимин опёрся о спинку кровати, широко расставив ноги и похлопав ладонью по освободившемуся между ними пространству, чтобы Чонгук сел туда спиной к нему, а он мог заплести множество тонких косичек на его отросших волосах. Он говорит, что это работает лучше любого успокоительного и, как раньше, возится с его волосами, путая их в замысловатые узлы, потому что никакие косички на самом деле плести он так и не научился. Оба снова играли свои роли, делая вид, что всё относительно нормально настолько, насколько оно вообще может быть и никто не вспоминал ночной инцидент.

***

      За время лечения они много и обо всём говорили друг с другом. За два года у них накопилось. О том, что случилось, говорили без притворства, потому что ничего не забыто. И всё ещё стоит костью в глотке. О Юнги Чонгук заговорил первым. Рассказал, как созванивался с ним, и что Мин беспокоится о его здоровье. Услышав его имя, Чимин неосознанно сжался, яркость взгляда помутнела остаточным испугом. Это уже рефлекс — он ждёт вспышки гнева Чонгука при звуках имени Мин Юнги.         Видя, как его малыш сжимает плечи, напрягается и рефлекторно ждёт чего-то ужасного, Чонгуку вновь захотелось получить по роже. Возможно, стоит набрать Церберу и уговорить его ещё раз сходить в любое уединённое место, чтобы Намджун пустил ему кровь. Эгоистично хотелось физической болью заглушить моральную.         — Я никогда не смогу поверить, что Юнги предал тебя, Чонгук. Зачем? Он же был твоим другом, не мог соврать полицейским о наркотиках. Он не мог так поступить с… нами, — Чимину еще сложно не думать о них, как о чём-то целом, и он морщится от понимания того, что говорить о них в контексте «мы» уже нет смысла.         — Не мог, — согласился Чонгук, не желая больше рушить его цветной мир. Грязь, которую он принёс в жизнь Чимина, заберёт с собой. О «той компании» Чимин тоже хотел знать, и Чонгук рассказал всё. Как вступил в группировку, занимался выбиванием долгов и ещё кучей всякого дерьма, но с наркотиками дело иметь отказался безоговорочно. Рассказал, что своими амбициями, наглостью и принципиальностью спровоцировал их против себя. Последствия Чимин знает. Чонгук не стал посвящать его в подробности. Бонджу видел в нём молодого себя, только он понимал, что Чонгук способен на большее, и тот просто пытался поставить его на место, теша своё собственное эго. Юнги использовал ситуацию, чтобы отобрать у Чонгука то, в чём тоже нуждался. Отобрать его источник света. Но не чужая зависть разрушила их. Чонгук сделал это сам, пойдя у неё на поводу. Сам и ответит за последствия.         Чимин хотел знать всё и умел «читать» Чонгука между строк. Он спрашивал про тюрьму, и Чонгук был откровенен настолько, насколько мог. Не со всех болячек стоит сдирать застарелые корки. Но Чимин видел и слышал намного больше его слов. Поэтому снова оплакивал их прошлое на его широкой гостеприимной груди. Там привычнее.         Они говорили и вспоминали, заполняя дыры друг в друге. Чимин улыбался, рассказывая, как ему было страшно забираться на клён, но он старался делать это грациозно, что бы не опозориться перед Чонгуком и в итоге свалился, расцарапав о ствол оба колена. Чонгук тогда отругал его и тем же вечером принёс свои наколенники. Смеялся, вспоминая, как побледнел Чонгук, когда Чимин впервые сел за руль его мустанга. На лице Чимина вновь проскальзывает улыбка и это хороший знак. Чонгук фотографирует его на мобильный, сохраняя последнюю подаренную ему улыбку и усаживается к нему на постель, чтобы закинуть травмированную ногу себе на колени и сделать массаж, разрабатывая затекшие от снятого гипса мышцы. Чимин успокаивает себя, заплетая его волосы. На открытом ноуте фоновым шумом звучит дурацкий сериал, который никто из них не смотрит.         Казалось бы, такая у них больничная идиллия. Снова рядом. Снова откровенны. Но такими чужими, как сейчас, со дня встречи не были. Оба привыкают к мысли, что больше не принадлежат друг другу. Время снова играет против них, напоминая, что всему приходит конец. И их «больничной» идиллии тоже.         Спустя ещё два месяца интенсивной терапии Чимина выписывают. Он передвигается без инвалидного кресла. Нервно ходит по палате, опираясь на костыль и не позволяя Чонгуку помогать себе. Потому что он не малыш и вполне способен справляться сам, видишь, Чонгук.         Вижу, малыш.         Чонгук собирает в сумку его вещи, и в глаза друг другу они больше не смотрят. Не могут. Потому что Чимин боится впасть в новую истерику, Чонгук сорваться. Тот самый день, который проведёт между ними черту, настал. Врач с улыбкой поздравил их с выздоровлением, уверенный, что это обрадует обоих, но чувствовал себя так, словно объявил им срок лечения, которое не спасёт. Чимин поблагодарил доктора со слезами на глазах и крепче сжал руку Чонгука дрожащими заледеневшими пальцами.         Последний раз.         Страх ползёт наружу, они держатся из последних сил, играют свои роли, стеклянные улыбки приклеены к лицам, а в глазах панихида. Готовятся хоронить то, что живо и умирать совсем не планирует. Но так и должно быть.         Намджун позвонил Чонгуку сказать, что лично заберёт Чимина после получения выписки. Привозить не нужно. Порог их дома он больше не перешагнет. Для Чонгука этот день — начало его прогулки по чистилищу. Сегодня он передаст своего мальчика из рук в руки и лучше свалить отсюда. Как можно быстрее и дальше. Ещё чуть-чуть и он нарушит собственное слово. Не отпустит. Не сможет. Кости внутри выворачивает, капилляры в глазах по одному лопаются, сердце в крошево от осознания конца. Но он, блять, обещал. Он своему мальчику должен.         Чимин потрескано улыбается, вроде как, смотри, Чонгук, я в порядке, ты тоже держись, ладно. А в глазах слёзы, всё понимает. Но разве ему от этого легче? У него сердце не просто так на куски раскололось. Он этим сердцем чувствует.         Всё ещё слишком чувствует.         Он сидит на кровати, растерянно оглядывая стены, которые и тюрьма, и последнее пристанище. Ему за пределы палаты выходить страшно. Там теперь всё иначе будет. Там он теперь один, наедине с той свободой, которая и желанна, и отвратительна. Что с ней делать? Разве птице с поломанными крыльями нужно небо? На него лучше не смотреть, чтобы не умирать от воспоминаний, как парил когда-то...         Чонгук присаживается перед ним на корточки, чтобы помочь надеть и зашнуровать кеды. Держит тонкую щиколотку в пальцах дольше нужного, ставит маленькую ступню себе на колено. У него руки дрожат, и взгляд на Чимина поднять невозможно. Прикасается нежно, как к хрустальному изваянию. Отпустить страшно... не сдержаться, сдавить и снова расколоть — ещё страшней.         — Я сам могу, Чонгук, — голос Чимина глух от слёз, что сам себе пролить не позволяет, и взгляд не отрывается от тёмной макушки.         — Знаю, — Чонгук медлит, тянет убивающее их время, заканчивает со шнурками. Встаёт и руки куда деть не знает. Суёт их в карманы спортивок. По вискам страх долбит, и пустота могильным мраком ближе подбирается. — Не нагружай ногу. Позволь мне отнести тебя в машину к Намджуну.         — Чонгук... — Чимин всё ещё не смотрит ему в глаза, опустив взгляд на кеды. — Это что, всё? Вот так по-настоящему всё?         — Детка... — Чонгук болезненно зажмуривается лишь на мгновение, сглатывает сухо, выдыхает с шумом. Он, блять, так больше не может. Не выдержит. Сложит стены этой больницы, как карточный домик, похоронив под ними самого себя, потому что… Это всё. — Иди сюда, — пытается обнять его, успокоить подступающий срыв. Сам себя с трудом в руках держит.         Чимин отталкивает его ладонями в грудь, тут же тянет обратно, обхватывая торс, сжимая крепко. Утыкается лицом в грудь.         — Ненавижу тебя. Я, блять, так сильно тебя ненавижу, сволочь. Какой же ты дурак. Дурак, дурак, дурак! — отчаянно Чимин цепляется за него окоченелыми пальцами. Слёзы сдержать не пытается больше. В нём целый мир рушится. Звёзды одна за одной гаснут. Целый космос гаснет. — Думаешь, прощу? Думаешь, смогу вот так взять и... Забыть тебя? — сминает его футболку, боясь отпустить. — Это последние слёзы по тебе. Запомни их, Чонгук. Запомни! Больше ни одной не пролью, ясно? Ненавижу!         У Чонгука за грудиной хруст, в глазах песок раскаляется, жжёт.         — Чимин, детка, я...         — Поцелуй меня, Чонгук. Как тогда. Как раньше. Ну хоть что-нибудь уже сделай, мне плохо. Мне, блять, так плохо! — Чимина мелко трясёт. В голосе крик и мольба. Десять месяцев ожидания не сломали. Два года мучений вынес. А сейчас не выдерживает. Он просто, чёрт возьми, не выдерживает!         Чонгук обхватывает заледеневшими ладонями его мокрое от слёз лицо, накрывает подставленные для него губы своими, морщась от боли. Не физической, но такой, что последние остатки жизни из тебя забирает. Они врезаются друг в друга. Выходит и правда как первый раз. Неуклюже, сбито, с такой нуждой, что крик из глотки рвётся. Отчаяние и необходимость из них за края плещут. Сминает солёные от слёз губы, слизывая с них сладость общих воспоминаний и горечь последнего поцелуя.         Последнего.         Нет ничего пошлого, даже страсти двух обречённо влюблённых нет. Это прощание.         Они бы не остановились. Не смогли. Этих двоих друг от друга отдирать только. Но за спиной кашляет Намджун с искажённым гневом лицом. Чонгук слышит, как свистит гильотина, что воздух между ними рассекает, лезвием отделяя их друг от друга. Отстраняет ревущего Чимина от себя, который свои худые плечи дрожащими руками тут же обхватывает, будто замерзает.         Чонгук голову вверх закидывает, глаза закрывает. Невыносимо. Его раздирает на части желание забрать Чимина с собой, превратить Цербера в кусок кровавого месива, чтобы не стоял между ними, и понимание, что он не имеет на это права.         — Где твои вещи, Чимин? — Голос Намджуна звенит от ярости, разрывая тишину.         — Хён... я не могу, не могу, — Чимина накрывает, он зажимает свое запястье до боли. Давит на бинты, чувствуя тёплую влагу под пальцами. Пытается справиться с давящей на грудь болью и проигрывает. Не может ноги оторвать от пола, чтобы уйти. Чонгук с ним рядом в таком же состоянии. Застывшие друг против друга изваяния, разделённые скорбью и тысячами обид.         Намджун отталкивает плечом Чонгука, видя, что тот не собирается двигаться с места. Подаёт брату костыль, забирает его сумку с вещами. Чимин сам цепляется за него, держится крепко, сорваться не даёт ни себе, ни ему. Видит, что и Намджун на грани, и Чонгук едва в руках себя держит. Эти двое, как звери, друг в друга вцепиться готовы. Чимин зажимает себе ладонью рот, готовый разревется отчаянно громко. Намджун обнимает его за талию и утягивает на выход, пока младшего не сорвало.         — Береги его, хён, — голос подводит Чонгука, хрипит. Он провожает их взглядом до двери. Просто стоит, сжирает Чимина глазами. А в голове крик истошный барабанные перепонки рвёт. — Ни одному волоску не дай упасть. Головой за него отвечаешь.         Намджун улыбается с оскалом, ямочками светит. Кивает. Выводит бледного Чимина из палаты, почти выволакивает. Чонгук всё ещё стоит, как по грудь вкопанный, сам себе двигаться запрещает, пока Чимина не отведут на безопасное расстояние.         — Не сомневайся. Никого к нему не подпущу. Надеюсь, ты меня понял, Чон.         Конечно понял...         Понял, что его ад начинается с узкого белого коридора, по которому от него только что ушёл его источник света. И стало темно.         Всё.