Уравнение с двумя неизвестными

      — Честно говоря, я думала, ты не придёшь.        Саша стряхнула пепел прямо себе под ноги. Ещё вчера вся эта сцена могла привидеться ей разве что в ночном кошмаре: Гусь был, наверное, последним человеком, которого она могла бы пригласить на тайную встречу. Впрочем, удивляться было нечему — происходящее в эти дни и без того ощущалось как чей-то дурной сон.       — Но, тем не менее, я пришёл, — недоверчиво прищурившись, Гусь посмотрел ей прямо в глаза. — И чего ты хотела?       — Именно того, о чём написала, — Саша кивнула на записку, которую Гусь всё ещё держал перед собой. — Ты ведь что-то об этом знаешь, да? Чего не знают другие?       — С чего ты взяла? — он даже не дрогнул.       — На собрании в актовом зале, когда объявили, что Макарова исчезла, ты разве что в обморок не упал. Сидел там на самом краешке кресла весь бледный, пялился в никуда и что-то себе под нос бормотал с полубезумным видом. Странно, что после такого перфоманса папаша-Куличихин и этот его чрезмерно гладкий лейтенант не предложили тебе пройти с ними.       — Допустим, меня всегда в крайней степени беспокоят новости о таинственных исчезновениях подростков из моей школы средь бела дня. И потом, разве по мнению вашей компании, я не всегда веду себя именно так, как ты описала?        Саша затянулась и подняла взгляд к тёмным верхушкам тополей, тоскливо раскачивающихся на фоне догорающего заката, затем снова посмотрела на Гуся. Умный, но все годы кое-как перебивающийся с тройки на четвёрку; симпатичный, но вечно одетый в какое-то тряпьё с чужого плеча; обладающий неплохо подвешенным языком, но неизменно оказывающийся изгоем в любом коллективе — он воплощал всё то, чем она сама боялась стать, сверни её жизнь не туда пару-тройку раз. И дело тут было не столько в бедности, одежде или фантастическом неумении вписаться куда бы то ни было, а в том, что сам Гусь, казалось, совершенно не стыдился всего этого, а наоборот — едва ли не гордился. Принимая довольно импульсивное решение вызвать его на встречу, Саша думала в основном о том, как ей самой переступить через эту бурлящую смесь отторжения, презрения и плохо осознаваемого страха. Сейчас же, когда он стоял перед ней в своей потертой косухе поверх драного свитера и с настороженной, саркастичной усмешкой на лице, она впервые задумалась — а как он сам относится к ней? Судя по всему, точно так же. Жалея о том, что вообще всё это затеяла, Саша всё же решила рискнуть и раскрыть все карты:       — Я видела ее в центре. В ночь с субботы на воскресенье, после дня города, Она вела себя очень странно и явно кого-то боялась. И я думаю, это как-то связано с её пропажей.       — И ты пришла с этим ко мне, а не к милиции, потому что?..        В голосе Гуся по-прежнему по-прежнему звучал привычный оборонительный сарказм, но Саша почувствовала: что-то изменилось, она на правильном пути.        — Потому что по некоторым причинам я не хочу афишировать, где была. А если я пойду в милицию, есть вероятность, что это всплывёт, дойдёт до моих родителей, и тогда…       Она осеклась. Гусь молчал, видимо, ожидая продолжения. Саша почувствовала, как её накрывают усталость и отчаяние и быстро заговорила:       — Слушай, ты небось думаешь, что плевать я хотела на Алину эту, я с ней за восемь лет и парой слов не перекинулась.        Она затушила сигарету о стену флигеля и тут же нервно принялась обшаривать карманы, пытаясь вспомнить, в какой из них засунула пачку.        — Но блин, я ж не сволочь. И я понимаю, что она влипла во что-то на редкость стрёмное и опасное, и если я неверно истолковала то представление, которое ты устроил сегодня в актовом зале — ну прости, блин, значит, обратилась не по адресу, забудь об этом разговоре, разберусь сама. Но если тебе что-то известно…       Саша наконец нашла сигареты, вытянула одну из пачки зубами и принялась яростно щёлкать зажигалкой.       — Во сколько ты её видела? — наконец спросил Гусь.       — Ну… — она затянулась. — Где-то без двадцати двенадцать, наверно. На Юбилейной, возле того дома, где мебельный.        Он помолчал, прикидывая что-то в уме.       — Ну да. Сходится. — сказал он тихо, будто самому себе.       — Что сходится?        Гусь помолчал ещё некоторое время, глядя куда-то в сторону. Саша не торопила. Наконец, он принял какое-то решение и произнёс:       — Ты угадала. Кое-что я знаю. Изначально я не придал этому большого значения, но когда началось это собрание… В общем, я тоже её видел. Той же ночью, где-то в самом начале двенадцатого. У школы.       Гусь присел на ступеньку мастерской, Саша последовала его примеру и устроилась рядом.        — Я тогда не был уверен был, что это вообще она — просто какая-то девчонка прошла быстро по школьному двору. — продолжил он. — На шарф внимание обратил, и фигура была похожа. Про шарф этот я ещё в понедельник вспомнил, когда она в нем в школу пришла, но толком ничего не сообразил. Да вскоре и не до того стало.       Саша стряхнула пепел себе под ноги. Наблюдая за ярко тлеющим в сумерках кончиком сигареты, она вдруг поняла, что всё это — понедельник, известие о смерти Роберта, те ступор и опустошение, которые оно принесло вместе с собой — было как будто безумно давно и уже успело выцвести и померкнуть.        — По времени подходит, — согласилась она. — Алина, вроде, упоминала, что от бабушки шла и задержалась. Но нервничала заметно, ко мне кинулась, будто я её лучшая подружка. Вообще на неё не похоже.       Гусь кивнул и продолжил:       — А минут через десять после того, как она прошла, появились эти двое. Довольно подозрительные, как по мне. Шли с той же стороны, вроде как искали кого-то. Я подумал, собаку ищут. Там до этого бегала какая-то, испугалась всех этих фейерверков. — пояснил он. — А когда заговорили о том, что Алина пропала… А что если они искали именно её?       — Как они выглядели? И о чём говорили?       — Как выглядели, я толком не разглядел, темно было. Могу сказать, что не старые, довольно крепкие, один повыше, другой чуть пониже. А говорили… — Гусь задумался. — Весь день пытался вспомнить. Который повыше спросил что-то вроде: «Куда её понесло?», и ещё ворчал, что, мол, спугнули мы её. А который пониже всё нервничал, говорил: «Ещё и это» и «Ищи её теперь». Мне, кстати, кажется, он помладше был, чем тот, что высокий.       — Подожди… — Саша прокрутила в голове рассказ Гуся и не удержалась от вопроса. — Говоришь, видел их всех у школы, в темноте, и они тебя, выходит, не видели? А сам-то ты где был?       Гусь помолчал, пнул носком кеда какой-то камешек и нехотя ответил:       — В школе.       — Ночью? В школе? Что ты там делал?       — А ты что делала той же ночью в центре? Учитывая, что на следующий день твои подруги в два голоса жалели о том, что на День города ты с ними не пошла.       Саша промолчала. Никакого желания обсуждать произошедшее той ночью лично с ней она не имела. Что до Гуся, причина этих ночёвок в школе, скорее всего, лежала на поверхности: о его непростых отношениях с отцом знала вся школа. Слухи о Фёдоре Преображенском-старшем ходили самые разные: одни говорили, что он из бывших членов местной преступной группировки, которая в прошлое десятилетие держала в страхе весь город, и до сих пор имеет серьёзные связи, позволяющие ему проворачивать весьма тёмные дела. Другие утверждали, что всё это в лучшем случае сильно преувеличено, и он — обычный алкоголик средних лет без определённого рода занятий. Саша склонялась к первому варианту: слишком уж их с Женькой вездесущие и всезнающие родители бурно среагировали, узнав, что их дети будут учиться в одном классе с его сыном. В тот день прозвучало много громких слов про бандитов, по которым «тюрьма плачет», и их отпрысков, которым «не место в приличной школе», потому что «яблочко от яблони». В школе Гусь действительно был далеко не на лучшем счету, особенно у нового директора: регулярные прогулы, периодические драки, в ходе последней из которых он сломал нос Манькову и довольно странная история с пождогом в третьем классе. Что же касается отца, то с ним Гусь регулярно конфликтовал. Время от времени это заканчивалось побегами из дома, и тогда он оставался у своего друга — Игоря Андреева. Однако в этом учебном году между ними случилась размолвка, и, видимо, ему пришлось подыскивать новое место для ночёвок.       — Чёрт… — сказала Саша после долгой паузы. — Похоже, Алина влипла во что-то очень серьёзное.       — Боюсь, что так. — Гусь хмуро кивнул. — Я не знаю, может, мне стоит какую-то записку в милицию подкинуть? Или позвонить из автомата? Если выяснится, что я провёл ночь в школе, то в лучшем случае меня из неё исключат. А учитывая содержание моего личного дела, я уверен: последствия будут куда более паршивыми.       Саша задумалась. Решение, которое предстояло принять, было непростым, но, учитывая обстоятельства — единственно верным. Помолчав, она уверенно сказала:       — Сомневаюсь, что они серьёзно отнесутся к какой-то записке, и уж тем более — анонимному звонку от школьника с ломающимся голосом.       Гусь покосился на неё, но Саша продолжила:       — Я пойду в милицию сама, тебе туда действительно лучше не лезть. Навру, скажу была на Дне города, буду надеяться, что они не будут связываться с родителями и что-то проверять. Выкручусь. А там, посмотрю, как они среагируют, если что — подкинешь им свою анонимку позже.       Гусь посмотрел на Сашу внимательно и, как ей показалось, с облегчением.       — И когда собираешься пойти? — спросил он.       — Сразу после школы. Наверное даже, после информатики — чёрт с ней, с физрой, наплету что плохо себя чувствую и всё такое.       Они оба поднялись со ступенек.        — Запиши мой номер. Позвони часа в четыре — к этому времени я, скорее всего, уже буду дома, расскажу как всё прошло.       Саша продиктовала цифры, Гусь записал их прямо на руке. В других обстоятельствах она бы обязательно подумала о том, как вытянулись бы лица у Яны с Таней или Манькова с компанией, стань они свидетелями этой сцены: первая красавица школы обменивается номерами с общепризнанной парией. Но сейчас её волновало вовсе не это. Дополняя виденное ею самой тем, что только что рассказал ей Гусь, прикидывая, как завтра будет рассказывать об этом в милиции, она почувствовала, как где-то под рёбрами пробуждается смутное ещё, тянущее чувство страха. Её пугало не предстоящее посещение отделения и не буря, которая может разразиться в её семье, если мать или отец докопаются до правды о том вечере и событиях, ему предшествовавших. Саша вдруг осознала: где-то совсем рядом с ними, на привычных до тошноты сонных улицах возможно поселилось что-то безжалостное и чудовищное. В секундном порыве она посмотрела Гусю прямо в глаза и спросила:       — Как думаешь… От кого Алина пыталась скрыться в тот вечер?       — Не знаю. — интонация была ровной, но в его взгляде мелькнуло что-то такое, отчего Саша поняла: он тоже ощущает этот страх. — Ты береги себя, ладно?       Она кивнула в ответ и быстрым, уверенным шагом пошла в сторону футбольного поля.        ***       Звонок дребезжал за дверью резко и как-то нервно. Вета убрала палец с кнопки и они с Вероникой прислушались. Было тихо.       — Может, она ушла куда? — спросила Вероника, носком сапога проводя вдоль шва между плитками на полу подъезда.       — Может, — не слишком уверенно ответила Вета. — Хотя я звонила ей перед выходом, она сказала, что дома будет.       Веронике очень хотелось верить: если Тамара Константиновна — мать Алины — куда и отлучилась, то разве что потому, что её дочь нашлась живой и невредимой. Мысли о том, что новости могут быть и плохими, она старалась гнать куда подальше. Вета занесла руку, собираясь позвонить ещё раз, но не успела — за дверью раздался звук шагов. В замке заворочался ключ, дверь распахнулась и на пороге возникла Тамара Константиновна.       — Девочки, бога ради, извините. Была на телефоне с милицией, не успела сразу открыть, — проговорила она, жестом приглашая их в полутемную прихожую. — Спасибо, что зашли, Веточка, и…       — Я Вероника. Тамара Константиновна, есть какие-то новости от милиции?       — Не похоже. — она устало покачала головой. — Битый час пыталась от них хоть чего-то добиться, говорят «Ждите»… Да вы разувайтесь, проходите в комнату.       —  Мы, собственно, не хотели вам мешать, — осторожно начала Вета.       — Решили просто зайти на пару минут, узнать, нужна ли какая-то помощь… — продолжила Вероника. — Задерживаться они действительно не планировали, опасаясь, что их визит будет выглядеть проявлением праздного любопытства.       — Пройдите, хоть чаю вам налью. — настаивала Тамара Константиновна, — Одна я тут скоро с ума сойду, постоянно прислушиваюсь, от каждого звонка дергаюсь. Пожалуйста…       В её голосе звучали усталость и отчаяние. Девочки переглянулись и принялись расстегивать верхнюю одежду. Тамара Константиновна провела их в комнату, пригласила устроиться на диване и отправилась на кухню. Вероника огляделась. Всё здесь кричало о бедности — и даже не по её, вероникиным меркам. Выцветшие обои в цветочек, поклеенные лет двадцать назад (такие же были на старых фото мамы, сделанных ещё до замужества), потрескавшаяся паркетная доска на полу покрыта ковром, ещё один ковёр — с вытканным тёмно-красным цветочным узором — висел на стене. На тумбе в углу — старенький пузатый телевизор, в «стенке» за тусклым стеклом теснится нехитрая парадная посуда и темнеют корешки книг. У окна — письменный стол, полки с книгами и учебниками и узкая кровать, покрытая пледом. По дороге сюда Вета успела немного рассказать Веронике о семье Алины. Что несколько лет назад её отец вложился в какое-то сомнительное дело и прогорел, потеряв почти все сбережения и оставшись в долгах. Что пытался покончить с собой, выйдя из окна их тогдашней квартиры. Что вскоре родители Алины затеяли развод, в результате которого квартиру разменяли, Алина с матерью съехали в однушку, отец уехал из города, а разница пошла на покрытие долгов. Рассказала Вета и о том, что Алина после всех этих событий долго болела и не появлялась в школе, а вернувшись, стала замкнутой и перестала общаться даже со своими немногочисленными друзьями, в число которых входила когда-то и Вета.       Тамара Константиновна вернулась в комнату с двумя чашками чая и пачкой печенья. Поставив нехитрое угощение на журнальный столик напротив дивана, она села в кресло, и Вероника наконец смогла её разглядеть. Она была очень похожа на дочь: крепкое телосложение, некрупные черты лица, веснушки и отдающие медью волосы, но не светлые, как у дочери, а почти каштановые. Вероника отметила густые тени под покрасневшими от слез глазами и залёгшую меж бровей глубокую морщинку, не ускользнуло от её взгляда и то, как дрожат руки Тамары Константиновны. Её сердце сжалось — Как же этой женщине сейчас, должно быть, больно и страшно.       — Вы уж простите что я в таком виде. Всю ночь уснуть не могла, прислушивалась: вдруг вернется…        — Тамара Константиновна, не извиняйтесь. — сказала Вета. — Страшно представить, что вы сейчас переживаете. Я говорила с мамой, в завтрашнем «Зареченском Вестнике» будет объявление на первой полосе. Газету все читают, наверняка кто-то что-то видел.       — И мы хотели бы попросить у вас какое-нибудь свежее фото Алины, чтобы сделать свои листовки, — подхватила Вероника. — Милиция уже развесила кое-где, но их мало и они не очень хорошего качества. Мой папа может их напечатать, и мы с ребятами из школы сможем расклеить их по всему городу.       — Спасибо, милые… — губы Тамары Константиновны задрожали, она встала и направилась к «стенке», где на одной из полок теснились фотоальбомы.       — Сейчас, сейчас, — говорила она, листая страницы. — Она фотографироваться не любит, самую последнюю я милиции отдала, они ее не вернули… Вот, нашла.       Она поставила альбом в шкаф и протянула Веронике фото. Алина на нём была младше, чем сейчас — года на два точно. Одетая в зелёный пуховик, она угрюмо смотрела в камеру. На фоне виднелась какая-то заснеженная площадь и большая наряженная ёлка.       — На позапрошлый Новый Год ездили в Зеленодольск к моей сестре. — пояснила Тамара Константиновна. — Я уж её уговорила снимок сделать, на память.       В конце фразы её голос дрогнул, а на глазах выступили слёзы. Вероника смутилась и отвела взгляд, но Тамара Константиновна быстро взяла себя в руки и спросила:       — А ведь это вы говорили с ней последними позавчера?       Вета кивнула:       — Да. В коридоре, после того, как нам объявили новость про Роберта Михайловича. Она плохо себя чувствовала, мы хотели проводить её в медпункт, но она отказалась. — она опустила взгляд в чашку. — Хотели пойти с ней, подождать её, но Эмилия Дмитриевна сказала, что сама проводит Алину, а нас отправила домой.       — Да, мне этот лейтенант из милиции, Михаил… Иванович, кажется, так и сказал. И что Эмилия её не нашла там, тоже. Может быть, вы всё-таки что-то заметили? В её поведении? Или она говорила что-нибудь? — с надеждой спросила она.       — Нет, ничего такого, — Вета покачала головой. — То есть, она была подавлена новостями, напугана. Но как и все мы.       Тамара Константиновна отвернулась к окну и некоторое время сидела молча и неподвижно. Вероника проследила за её взглядом. С дивана ей было видно лишь крышу и окна последнего этажа соседнего дома, грязно-серого, с уродливыми толстыми швами меж панелей. Окна были тёмными, с облезлыми рамами и казались какими-то нежилыми, мёртвыми. Вероника ощутила, как от всего этого — сгорбленной молчаливой фигуры в кресле, кровавых цветов на ковре, тёмных провалов окон вдали — у неё по спине пробежал холодок. Она поспешила отвести взгляд, отпила уже успевший остыть чай и убрала фото Алины в сумку, заложив им учебник по химии, чтобы не помять. Вета, казалось, тоже чувствовала себя неловко: она сидела, закусив губу и нервно теребила кисточку на своём свитере. Пауза затянулась, и когда Вероника уже начала мысленно подбирать слова, чтобы попрощаться с Тамарой Константиновной, та обернулась к ним и сказала каким-то пугающе-ровным, бесцветным голосом:       — А ведь в милиции они тоже про него расспрашивали.        Вероника и Вета переглянулись. Без лишних вопросов было понятно, что речь шла об их погибшем учителе.        — И про стихи её спрашивали, про конкурсы. Про сборник, в который ей Роберт Михайлович попасть помог. Спрашивали, был ли он её любимым учителем. Да был, конечно, господи, — её голос сорвался, она глубоко вдохнула и продолжила. — Мы с ней поругались в субботу как раз — из-за ерунды, так глупо. Так она мне выдала в сердцах, что только он её и понимает. Она Роберта боготворила просто. Взахлёб читала книги, что он ей давал, писала работы какие-то, оставалась после уроков.       Тамара Константиновна замолчала, собираясь с силами.        — И про другое спрашивали. Про отца её — вы ведь знаете наверное, да? И про то… Как она болела потом… Очень тяжело переживала всё это — разорение, развод, то, что потом пытался сделать с собой её отец.        Она опять посмотрела в окно. Вероника сжала в пальцах чашку.       — Она не спала ночами, часто плакала тихонько. Потом начались истерики. Успокоить её было невозможно, казалось, она вообще не узнавала меня в эти моменты. Это в августе было, как раз перед началом учебного года. Я всполошилась, повезла её к врачам. Они настояли на госпитализации. Почти два месяца она там провела… моя девочка.       Голос Тамары Константиновны задрожал. Вероника почувствовала, как к её собственным глазам подступают слёзы.       — Меня к ней не пускали даже. Когда её выписали — я её даже не сразу узнала. Бледная, худая. Неделю она просто лежала в постели, ни на что толком не реагировала после этих лекарств. Потом начала со мной разговаривать, улыбалась. И вроде бы всё стало налаживаться… Но что-то в ней тогда всё-таки сломалось. А может, в нас обеих… Не знаю.       Снова повисла пауза. Тишина показалась Веронике какой-то абсолютной, давящей. Она чувствовала, как по ногам тянет сквозняком, но в то же самое время — ей отчаянно не хватало воздуха. В замке заворочался ключ, и Тамара Константиновна вскинулась как от выстрела. Дверь распахнулась и из прихожей раздался хрипловатый женский голос:       — Томочка, ты дома?       Тамара Константиновна на секунду обмякла в кресле, словно из неё в один момент ушли все силы, затем резко встала, бросила извиняющийся взгляд на девочек и ответила:       — Да, Лида, я здесь. — затем пояснила, — Сестра приехала, переночует со мной.       — Тамара Константиновна, мы пойдем тогда. — сказала Вета, одновременно с Вероникой поднимаясь с дивана.       — Да, конечно. Спасибо вам огромное. И простите, что я на вас всё это вот так вывалила…       В комнату вошла женщина, как две капли воды похожая на Тамару Константиновну, разве что более полная и с крашенными в иссиня-черный волосами.       — Здравствуйте, — кивнула она Вете и Веронике. — Томочка, милая, ну как ты?       — Сейчас, Лид. Ты располагайся, я девочек пока провожу. — устало ответила она.        Вета и Вероника вышли в прихожую, Тамара Константиновна последовала за ними.        — Листовки сегодня постараемся напечатать, чтобы уже завтра начать распространять, — сказала Вероника, застёгивая молнию на куртке.       — Спасибо вам ещё раз. И родителям вашим тоже. Я позвоню если… — её голос дрогнул. — Если что-то изменится.       ***       Пару кварталов они шли молча. Говорить не хотелось, но в голове у Вероники бурлили мысли и вопросы, ответов на которые у неё не было. Она первой рискнула нарушить тишину:       — Вет, а ты знала про это? Про нервный срыв, про больницу? — спросила она.       Вета покачала головой.       — Не знала. Нам тогда сказали, что Алина заболела, никто не уточнял, чем. И сама она, конечно, не рассказывала.       И добавила, помолчав:       — Я вот о чем думаю. Если в милиции спрашивали про попытку самоубийства отца, срыв самой Алины, про её отношения с Робертом… Это ведь неспроста.       — Ты думаешь?.. — догадка была внезапной и страшной, но Вероника не могла не признать, что укладывалась она в общую картину идеально.       Вета подняла на неё глаза.       — Роберта любили все, но логично предположить, что Алина могла воспринять его смерть острее остальных. Особенно если учесть, что точно так же едва не погиб её отец. Плюс ссора с матерью, то, что они не могли найти общий язык. Зная всё это, в милиции могли предположить, что… — Вета запнулась. — Что Алина могла что-то с собой сделать. На эмоциях.       Вероника до боли закусила губу. Сказанное звучало жутко, но было до тошноты логичным. Сама же Вета вдруг заговорила эмоционально и торопливо, словно споря сама с собой:       — Я имею в виду, не факт, что дело обстоит именно так, это может быть просто одной из версий. Например, она явно плохо себя чувствовала в тот день, могла потерять сознание по дороге или попасть под машину, кто-то вызвал скорую, её отвезли в больницу… Тогда всё скоро выяснится.       — Или она могла просто сбежать из дома, — предположила Вероника. — Ты говоришь, в последние годы она не общалась ни с кем из класса, но могли же у нее быть, например, друзья по переписке? Подалась к кому-то из них.       — Надеюсь, милиция проверяет эти варианты, — сказала Вета без особого оптимизма. — Ты сможешь сегодня сделать листовки?       — Смогу, — Вероника кивнула. — Сейчас приду, быстренько сделаю в «Фотошопе», а папа напечатает, я с ним уже говорила. Сделаем побольше, соберем ребят из класса, думаю, многие согласятся — расклеим везде, наверняка кто-то что-то видел.       Вероника ненавидела сидеть сложа руки, особенно в ситуациях, подобной этой. Вета, однако, не спешила реагировать на её предложение. Она напряжённо о чём-то размышляла, нахмурившись и глядя себе под ноги.       — Да, это отличная идея, — задумчиво проговорила она наконец. — Но я знаешь о чем думаю? Те пацаны из девятого «В» сказали, что видели, как Алина выходила со двора через калитку.       — Ну да, ту, что на пустырь ведёт. Где все курят обычно, — припомнила Вероника.       — Но ведь живёт-то она совсем в другой стороне. Логичнее было выйти через главные ворота.       — Разве что она собиралась пойти вовсе не домой. — Вероника задумалась. — А что там, за тем пустырем?       — Да ничего особенного. Улица, по одной стороне старые двухэтажные дома, а по другой — частные, они огородами на неё выходят. Да и остальной район там вполне обычный. Не представляю, что ей могло там понадобиться. По-моему, всё это очень странно.       — Может быть, просто пошла куда глаза глядят, на эмоциях? — предположила Вероника.        — Может и так, — неуверенно согласилась Вета. — Тогда, думаю, расклейку листовок имеет смысл начинать оттуда.        Они остановились у пешеходного перехода. По улице неспешно тёк поток автомобилей — довольно реденький для Москвы, но вполне приличный по зареченским меркам. Дожидаясь зелёного сигнала светофора, Вероника вновь погрузилась в мысли об исчезновении Алины. Пусть она и плохо её знала, но происходящее казалось таким жутким и несправедливым, что действовать хотелось немедленно.       — Позвонишь Игорю? — спросила вдруг Вета. — Чтобы на завтра ничего не планировал.       — Договорились, — кивнула Вероника.        Загорелся зелёный, и девочки собрались переходить, но вдруг раздался автомобильный гудок и к «зебре» со стороны переулка подъехал серебристый BMW.        — Это мама, — Вероника обернулась к Вете. — Она как раз собиралась в какой-то здешний магазин.       Они быстро, пока не загорелся красный, обнялись на прощание, после чего Вета поспешила на другую сторону улицы, а Вероника распахнула дверцу машины и устроилась на пассажирском сиденьи.        — Как дела, котеночек? — улыбаясь, спросила мама.       — Нормально, мам. — ответила Вероника, глядя, как сменяется сигнал светофора и поток транспорта впереди постепенно приходит в движение.        В машине было тепло и уютно, пахло мамиными любимыми духами и по радио играло какое-то старенькое диско, но перед глазами по-прежнему стоял образ ссутулившейся в старом кресле фигуры, и казалось, ничто не могло развеять тот холод, который поселился у Веронике на душе.       ***       Войдя в квартиру, Вета сразу поняла, что мама уже дома: в коридоре пахло моющим средством для пола, а из зала раздавался бодрый стук пальцев по клавиатуре. Повесив ключи на крючок в входной двери, она сняла сапоги, повесила куртку в шкаф и прошла в зал. Мама, спустив очки на нос, увлечённо что-то печатала и, казалось, даже не замечала её.       — Привет, мам. — окликнула её Вета.       — О, здравствуй, милая, — мама подняла на нее глаза.       — Ты рано сегодня. Что-то случилось?       — Да, в нотариальной конторе по соседству с нашей редакцией идёт какой-то ремонт, весь день долбят стены, — она раздражённо поморщилась. — Работаю из дома.       — А папа?       — У него встреча с рекламодателями в Зеленодольске, приедет поздно. Мой руки, переодевайся и иди на кухню, подогрею тебе суп.       Вета кивнула и отправилась сначала в ванную, а затем к себе. Она чувствовала себя невероятно усталой — и морально, и физически. Переодевшись в домашний халат, Вета прилегла на свой диван, пристроив голову прямо на сидящего у стенки плюшевого зайца, а ноги поставив на мягкий ковёр. Больше всего ей хотелось отвлечься, хоть ненадолго забыть обо всём, что произошло за эти три дня, но сил заниматься чем-то осмысленным не осталось, а мысли снова и снова возвращались к произошедшему. Смириться со смертью Роберта было, казалось, невозможно: Вета просто не могла поверить в то, что это произошло на самом деле, что всё кончено и он никогда больше не войдет в класс, не улыбнётся им своей доброй, слегка лукавой улыбкой, не поинтересуется, как дела у его любимого класса, в запале очередной дискуссии не присядет на краешек учительского стола. Произошедшее же с Алиной попросту пугало. Сколько раз Вета смотрела «Дежурную Часть» по областному каналу, где в конце показывали пропавших без вести, и ощущала, как от всех этих фотографий и закадрового голоса — «Ушла из дома и не вернулась» — по спине бегут мурашки. И сейчас это произошло с человеком, которого Вета знала с самого детства и который находился рядом с ней по пять дней в неделю. Что же происходило у Алины на душе? И могли ли они каким-то образом помочь ей, что-то заметить и как-то предотвратить то, что случилось?       — Вета! Иди обедать! — раздался из-за двери мамин голос.       Вета поднялась с дивана, сунула ноги в тапки и отправилась на кухню. В воздухе витал запах кофе, который мама варила в турке на плите; на столе стояла тарелка с горячим борщом и блюдце с нарезанным хлебом. Только сейчас Вета поняла, насколько же она проголодалась: было около четырёх часов дня, а кроме утренней овсянки и пары бутербродов на большой перемене у неё во рту не было и крошки. Устроившись на табурете, она принялась за еду.        — Как прошёл ваш визит? — мама налила кофе в маленькую чашечку и села рядом.       — Нормально. Наверное. — Вета рассеяно покрутила в руках ложку. — Тамара Константиновна в ужасном состоянии. В милиции ей ничего толком не говорят, задавали кучу вопросов про Алину, про ту историю с её отцом. Завтра после уроков хотим пойти расклеить листовки.       — Бедная женщина, — мама покачала головой. — А с кем пойдёте?       — С Игорем, Вероникой. — Вета заметила, как при упоминании новой подруги мамины губы недовольно поджались и поспешила добавить, — Ещё скорее всего Кирилл будет.       — У нас ориентировка будет на первой полосе в завтрашнем выпуске. Надеюсь, что это поможет её отыскать: ужасно, когда пропадают дети. А вы ведь раньше дружили с этой Алиной? — вдруг спросила она.       — Да, до седьмого класса. До того, как она… заболела.        Вета осеклась, в последний момент почему-то решив не раскрывать перед мамой всплывшие сегодня подробности. Та посмотрела на неё внимательным и цепким взглядом, но не стала развивать тему.       —  Ну, а как дела в школе? Не говорят, когда похороны Роберта Михайловича?       — Пока нет. Никто ничего не знает.       Мама насыпала в кофе ложку сахара и принялась тщательно его перемешивать.       — Алина ведь, кажется, увлекается поэзией? — спросила она.       --Она пишет стихи. Даже в сборнике публиковалась.        — И наверное, Роберт был одним из её любимых учителей?       — Да, она носила ему свои стихи, он их хвалил, называл её поэзию серьёзной и глубокой, давал всякие советы. И с той публикацией тоже помог.       — У них было что-то вроде дополнительных занятий? В школе? — мама отпила свой кофе и поморщилась.       — Не знаю, просто несколько раз они с Алиной сидели в свободном классе после уроков и обсуждали её стихи. — Вета нахмурилась, вспоминая разговор с Тамарой Константиновной и начиная догадываться, что мама задаёт эти вопросы не случайно и явно к чему-то ведёт.       — Немногие учителя в наше время готовы так вкладываться в своих учеников. А другие любимчики у него были?        Вета пожала плечами.       — Гусь, ну, Федор Преображенский вроде бы обсуждал с ним какие-то свои рассказы. Вроде ещё кто-то из одиннадцатого к нему ходил. Мам, к чему эти вопросы? — не выдержала Вета.       — Ни к чему, милая, — она встала, собрала со стола посуду и поставила её в раковину, вылив туда же остатки кофе. — Могу представить, каким страшным ударом стала для вас его смерть. Я, пожалуй, вернусь к работе — надо успеть кое-что дописать. Возьми в шкафчике пряников к чаю, они свежие, я сегодня купила.        С этими словами, она вышла из кухни.       — Да, мам. Спасибо. — рассеяно произнесла Вета ей вслед. Она знала свою мать достаточно хорошо, чтобы понять: во-первых, все эти вопросы она задавала не из простого любопытства, а во-вторых — едва ли расскажет какие-то подробности. Размышляя о том, что всё это могло значить и что такого ей могло быть известно о Роберте, Вета налила чаю и, захватив из шкафа пару пряников, отправилась к себе в комнату.