Сепия

      Все застывают.       Я, только вчера узнавший и до сих пор пытающийся принять, что Сан не любит телефонные разговоры, Уён, зубами до скрежета сжавший трубочку от своего кофе и невидящим взглядом упёршийся в стену за мной, Чонхо, до сих пор холодно и равнодушно выступавший рефери в нашем споре, — все мы замираем от одного лишь короткого, не дольше пяти секунд, звонка Сана, который бросил «да» и, расплакавшись, отключился.       Хочется спросить, что это было, но оказывается не у кого — никто, очевидно, не понимает. Или понимает слишком многое, чтобы осознать и быстро переварить, выдав мне ответ хоть в виде шутки, хоть на полном серьёзе, хоть оскорблением в лицо.       И всё же Чонхо отходит несколько быстрее, чем я полагал. Встрепенувшись, точно вынырнул не то из воды, не то из омута тяжёлых мыслей, и поглядев Уёну в лицо, спрашивает:       — Уён-хён, я только что… мне же не показалось, да?       Но Уён молчит в ответ, и я боюсь взглянуть на него тоже, чтобы узнать почему.       Уён молчит, и Чонхо не спешит его переспрашивать, сам молча пережёвывает всё ещё тянущие на дно сомнения и вроде как жуёт губы.       И может быть, им сейчас действительно нужно поддержать тишину подольше, перебрать побольше идей и как-то собраться с объяснениями если не мне, то друг другу, но мне определённо уже нужны комментарии к произошедшему! Очевидно ведь, что Ёнджун не в шутку так подчеркнул, что Сан не говорит по телефону, что это короткое «да» — что-то из ряда вон. И я хочу знать почему! Алло!       — Уён-хён… — Чонхо подходит к Уёну вплотную, грубо и неловко хлопает по плечу. Я неуверенно поднимаю взгляд и вижу слёзы в глазах Уёна. А ещё злость. Пусть он не говорит ничего, она на меня, я знаю. Чувствую.       И почему-то мне кажется, что я её заслужил, пусть даже не знаю чем.       — Я, наверное, пойду… — шёпотом, потому что горло отчаянно пересохло, сообщаю обоим и делаю первый шаг прочь.       Но Уён хватается рукой за мою сумку и не даёт удалиться.       — Почему? — глядя всё теми же заплаканными глазами в стену, но крепко держась за меня, спрашивает он.       Подумать только — каких-нибудь десять минут назад этот человек насмехался надо мной за то, что Сан ему отвечает быстрее.       А вот потому, видишь? Он готовился, наверное…       — Почему это должен быть ты, хён? Ты знаешь, сколько раз я говорил с ним по телефону? Сколько хоть кто-нибудь из нас говорил с ним? — он не спеша оборачивается — пальцами всё так же удерживая сумку, — и, смотря в глаза, по буквам произносит: — Ни разу. А ты даже не понимаешь, в чём дело.       — Уён-хён.       — Ты этого не достоин.       — Уён-хён, — Чонхо настойчиво дёргает Уёна за плечо, ловит в собственные крепкие объятья и смотрит на меня, взглядом прося уходить до тех пор, пока он ещё удерживает хёна, а словами отвлекает: — Уён-хён, ты должен рассказать мне, как это вышло, ты слышишь? Мне, хён.       Ну и кому же сказать, что я довёл до слёз двух людей, ответив всего на один звонок?       Хотя, честно признаться, я и сам стал близок к тому, чтобы расплакаться, пока смотрел на Уёна. Чувствовалось в нём что-то такое… будто бы он надорвался от мысли, что не стал первым, кому Сан позвонил. И за эту неслучившуюся мечту — наверное, — его было жалко.       Даже в моём сером мире он смотрелся столько же серо, сколько брошенно.       Пустота вновь была ему к лицу, только в совершенно ином, чем вчера, виде. Тогда он был неотвратимостью и бездной, а сегодня стал опустошённостью и одиночеством.       И даже мысли о сепии мне не помогли раскрасить его лицо, хотя он-то, казалось бы, и так был почти цветным в моей голове. Я знал и о его родинке на щеке, и о цвете его свитеров в каждый из дней, где заставал меня всплеск, — если подумать, я даже где-то знал его больше, чем Сана, потому что смотреть на него не боялся.       И всё равно не мог теперь те разноцветные кусочки соединить в единый пазл с нынешним серым во всех смыслах Уёном.       Чонхо, показавшись в общем коридоре ещё минут через десять, устало вздыхает, увидев, что я недалеко ушёл, и протягивает руку:       — Давай куртку, и я пойду, ещё комнату проветривать нужно…       — Почему все…       — Нет, сонбэ, я не буду говорить, зачем, как и по какой причине кто-то из вас что-то делает. Захочешь разобраться — разбирайся сам. А теперь отдай мне куртку Сан-хёна, и я пойду домой.       — А можно…       Чонхо мотает головой, прежде чем я закончу, и тоном, похожим на вежливое предупреждение, замечает, что это плохая идея, а Сану правда стоит отдохнуть. От меня в том числе.       — Мне казалось, ты занял позицию нейтралитета, — едва он отходит, кинув на плечо куртку, кричу я ему в спину. — А ты, похоже, решил встать на сторону Уёна?       Мои слова явно сработали: он останавливается, напряжённо вздыхает и снимает куртку с плеча, протягивает её мне, не глядя.       — Чтобы ты знал, ровно до этой секунды я пытался тебе помочь… отдашь сам, как встретитесь.       И, явно не желая видеть меня в качестве своего «хвоста», уходит.

***

      — Ну ты, конечно, и устроил сегодня, — едва я захожу в комнату, выдаёт, кивая на беспорядок у моей кровати, Юнхо. — Впервые вижу, чтобы у тебя такой срач был, честное слово.       Твою налево. Напугал.       Может, ему и рассказать? Он уже видел Сана, он, должно быть, поймёт.       Я и сам очень громко вздыхаю, кидаю так и не переданную Сану куртку на кровать, перевожу раздражённо-усталый взгляд на Юнхо. Дальтоник, значит? Красный от зелёного не отличает…       — Какого она цвета? — не сводя с него глаз, тычу пальцем в куртку.       — Ты издеваешься?       — Нет, я хочу знать, какого она цвета.       — Зачем? — а ведь, если подумать, и правда, к чему бы?       Сложить образ великана в голове? Представить, как он меня обнимает ею? Сделать не совсем правильного в своих оценках Юнхо санозаменителем?       Или я просто влюбляюсь в цвет? Его так мало в последнее время…       А все лишь многозначительно молчат и кивают, когда я пытаюсь найти того, кто это исправит.       Эгоисты.       — Так что, какого она цвета?       — Серая.       — Ты серьёзно?       Юнхо очень внимательно смотрит мне в лицо, поднимает бровь и так же внимательно и членораздельно говорит:       — Абсолютно.       — Ладно.       Я уже начинаю прибирать утренний беспорядок, когда меня настигает встревоженный вопрос Юнхо:       — Ты уверен, что это было нормально?       Думавший рассказать ему о звонке, я останавливаюсь. Было ли нормально что? Спросить о куртке? Почти расплакаться от дурацкого «да» дурацкого человека? Вляпаться во всю эту историю в целом?       Волной по телу прокатывается раздражение, и я в панике оседаю на собственную кровать.       Нормально ли что? И кто нормален? Мы все странные и сходим с ума. Я — по-своему.

***

      После того, как Чонхо возвращается и начинает заторможенно и странно выполнять те действия, которые ему не свойственны: открывать и закрывать после нескольких секунд сквозняка окна, садиться на кровать и тут же вставать, несколько раз хлопать дверцей мини-холодильника и при всём этом нервно прикусывать кулак, я понимаю, что сегодня что-то не так случилось не только у меня.       Те слёзы, которые я себе позволил по внезапному случаю, давно высохли, как-то неприятно освободив голову от мыслей, но те чувства, что я испытал, до сих пор покоятся покалыванием на кончиках пальцев.       Я слышал музыку, подобную которой не заставал никогда в жизни, и мне уже почти нормально воспринимать это.       Но вот то, что испытал сегодня Чонхо, очевидно, задевало его какое-то время отнюдь не на шутку.       И всё же у меня не находится слов, чтобы начать разговор с ним, поэтому я продолжаю наблюдать за тем, как мигает в комнате свет и то поднимаются, то отпускаются под ветром занавески.       Наконец, в очередной раз усевшись на кровать и сложив руки в замок, Чонхо даёт мне знак, что готов к разговору. Я сажусь прямо напротив него, готовясь читать каждое его слово; но слов по итогу оказывается не так и много, зато какие они:       — Как долго я не знал об этом?       О чём он говорит — догадаться не трудно. Трудно осмыслить. Он, получается, тоже слышал? Он был там, с Сонхва, когда это случилось?       И он так переживал потому?       — С полгода? — неуверенно шепчу я в ответ, следя уже не столько за движением губ Чонхо, сколько за реакцией. Он выдыхает воздух так, словно не дышал с самого своего прихода, и начинает удивлённо рассматривать пол в нашей комнате.       — Вау, — рассмотрев, кажется, каждую пылинку, наконец выдаёт он.       Затем он прикрывает рукой лицо и что-то ещё бормочет, но смысла я не улавливаю. Поднимает на меня взгляд и в ожидании хлопает глазами.       Развожу руками.       Он, понимая, в чём дело, опускает ладонь на свои колени и, облизнувшись, с сожалением произносит:       — Значит, оно и правда не работает…       — Что?       Чонхо ещё раз вздыхает.       — Уён-хён сказал, что причина в том, что ты этого Сонхва-сонбэ понимаешь, но ни с кем другим это почему-то до сих пор не работает…       А, ну да. Да и странно бы было, наверное, начни я слышать и осознавать всё спустя двадцать лет в смысловой тишине? По крайней мере, я это вижу именно так, хоть и понимаю некоторые ожидания… мне бы тоже очень хотелось знать больше, чем один голос из тысяч.       Даже твой, Чонхо.       Точно слыша мои мысли, он с явным облегчением улыбается и кивает. Будто говорит: «Да, было бы неплохо, знай ты мой голос».       — Так что ты, если не секрет, бормотал там в руку?       — Секрет. Кому надо, тот услышал.       — Но никто ведь…       Чонхо смеётся, наконец полностью отпуская напряжение, и заваливается лицом в подушку, чтобы успокоиться и перевести дух.       — И чисто между нами, — через некоторое время, шутя, вновь отзывается он, — я бы твоего огнедышащего друга держал при этом Сонхва-сонбэнниме на поводке покрепче. Иначе он твоему «уникальному» и «единственному» глотку от ревности перегрызёт.       — Уён меня не ревнует, — следя за тем, как Чонхо перебирается за стол, констатирую я, очевидно, не всем очевидный факт.       — М-м?! — глаза у Чонхо по пять вон¹ от моих слов.       — Я его сто лет знаю, поверь, я в курсе, что говорю, — по крайней мере, я в курсе, что пытаюсь сказать. Слова всё так же невнятно ложатся на мой язык и, словно путаясь, срываются с губ.       В детстве мне приходилось долго, очень долго наблюдать за родителями, чтобы понять, как двигаются их губы при разговоре, когда и в какие звуки они складываются, где и насколько широко раскрываются. Я старался каждый, даже малейший жест запоминать и воспроизводить перед зеркалом, чтобы научиться произносить то, чего сам не понимаю.       После того, как меня выучили читать, дела пошли значительно проще: описания букв как нельзя лучше сопоставлялись с перемещениями чужих ртов и значительно ускоряли не только процесс понимания речи, но и обучения ей. Вот «миым» — губы плотно сжаты, а звук идёт, щекоча их, глубоко изнутри; а вот «ниын» — губы нешироко разомкнуты, а по стиснутым зубам бьёт язык.       И только Сонхва я услышал.       Не прочёл по губам, не догадался по жестам, а услышал.       Как глубоко в одиноком плаванье моряки слышали песни сирен.       Вот только как бы я ни смеялся, те моряки всё равно каждый раз разбивались о рифы.       — Так что он, по-твоему, делает, если не ревнует? — устраивая мини-представление с «поиском сигнала», спрашивает Чонхо.       — Завидует, — я пожимаю плечами, потому что сам знаю, как странно это звучит в сравнении с историей о любви и ревности. Но только на первый взгляд — здесь, если подумать, смысла намного больше, чем в моих погонях за Сонхва. — Мы с ним знакомы почти всю жизнь, и сколько нас помню, он хотел разговаривать со мной: записал нас в школьный хор, выучил язык жестов, блокноты дарил мне на каждый Новый год… разговаривать, а не быть в моей жизни «уникальным» и «единственным».       — Но тот факт, что твой единственный и неповторимый к тому же понимаем тобой… — наконец доходит до Чонхо, и его глаза из раскрытых блюдец превращаются в тонкие блестящие пониманием полумесяцы.       Вот бы так же просто что-то объяснить Сонхва.       Вот бы ему хотя бы сказать, почему я так плох в объяснениях…       Ну ты, конечно…       Я заканчиваю наш разговор, всего лишь прикрывая глаза, и наконец возвращаюсь в успевшие остыть объятья постели. Несколько секунд ворочаюсь в холодных прикосновениях одеяла, а после вспоминаю про куртку и подрываюсь. Голова от подскакиваний туда-сюда отзывается гудящей болью, и я снова бросаю себя в плен кровати.       Шарю рукой по простыням и нахожу телефон.       «куртка то где?»       Спрашиваю без особого интереса к ответу, просто потому, что вроде как о ней вчера говорили, и почти закрываю глаза, уже сквозь ресницы читаю пришедший ответ:

«Куртка всё ещё у меня. Скажи мне, где ты живёшь, и я отдам».