Сепия

      Сан горел недавно, я помню, и даже сейчас у него руки тёплые и влажные — он отталкивает ими меня, шепча, что я пожалею.       Я делаю это каждый раз, едва замечая у себя мысли о цвете, мне не привыкать.       Ну же, это для твоего же блага, для нашего же дальнейшего общения… для моего спокойствия.       — Сан, спусти маску, — шепчу я, пусть даже сам боюсь, что он послушается меня. Ведь если снимет, я снова провалюсь в реку сменяющихся, как таблички прибытия рейса, красок, оставив себя на какой-то миг в руках Сана. Но если не послушается, возможно, уже он будет безвольной серой тушей, загнивающей в своей настойчивой вежливости и необоснованном страхе быть слабым в моих глазах. А ответственность за реагента мне не нужна, потому всё, что я должен, так это наступить на свою же боязнь и заставить его приспустить маску.       Но почему-то в этот повод не верю я сам. Не вижу в нём важных, действительно нужных причин обнажать лицо Сана так, как мне приходится обнажать перед ним душу.       Но я не вижу и причин, чтобы не делать этого! И раз уж мне в голову пришло о нём беспокоиться, то не должен ли я, задавив свои подозрения, посвятить себя этому? Не расценит ли кто-то жест как мою дурную натуру?       Это просто маска, Сонхва. Тебе ведь нужно узнать, насколько плох Сан — что у него там краснеет, щёки?       На вид обыкновенные, серые. И лоб серый, но и я, и Сан уже с лифта знаем, что у него жар.       Всего лишь интересно, насколько сильный.       Ну же, Сан, сними чёртову маску. Но похоже, что чёртово здесь лишь моё любопытство.       Моё стремление.       Моё желание.       Чёрт.       Я сам же отталкиваю Сана, обиженно смотрю на его жалкий сгорбившийся силуэт — и спрашиваю наконец, в чём же дело. Не ему ли хотелось, чтобы я был рядом и тянулся? Не ему ли так доставляло, как палитра ломала во мне меня?.. Я ночами не спал, пытаясь себя убедить, что я его не ненавижу, а так, просто, ради того, чтобы он не позволял посмотреть на него лишнюю минуту?       Отдай сюда маску!       — Почему ты прячешься, Сан? Нравится вести? — Он подо мной — словно сжавшийся зверь. Кем он там себя называл? Игуаной? Испуганный лемур.       — Не хочу причинять неудобства, — почему-то только и шепчет Сан в ответ. Неудобства — смешной какой.       Начинает раздражать.       — Неудобства? Когда тебя волновало, что мне неудобно? — Может, в самый первый раз, в коридорах, когда я знать не знал, кто ты такой и почему я вдруг лечу в бездну? Может быть, в тот день, когда я упал, ударившись о подоконник, и опоздал на собрание? В столовой? Скажи, Сан, скажи, когда тебя беспокоило то, удобно ли мне терять сознание, а просыпаясь, обнаруживать себя в ином, приторном, пёстром и сложном мире?!       Когда это стало волновать меня?       Допустим, из любопытства стало, ладно.       У Сана глаза блестят так, словно это он ловит вспышку. У него и сердце бьётся так же. Я даже не прикасаюсь к груди ладонями — просто нависаю — и всё равно слышу этот встревоженный стук.       Почему только он так невовремя заболел? Я теряюсь в себе, смотря на его влажные серые веки, которые, стоит признать… Сколько раз я в последнюю неделю вспоминал шоколадные разводы на его радужке! А сколько видел? Сан?       — Раньше тебе ничего не мешало на меня смотреть, не так ли?       — А я разве смотрел? — кусая под маской губы — я ведь могу её снять, могу же? — спрашивает, глядя в самую душу, Сан. — Ты ведь не любишь, когда я на тебя смотрю… мне достаточно одного раза, чтобы я понял.       Достаточно ему… тогда чего же бегаешь, как собака, следом? Я и ходить за мной не просил.       Я правда думаю о том, что он говорит? А он думает? Прямо сейчас в голове взрыв, бедлам и ад: у Сана родинка — и как я мог не замечать это? — прямо над глазом; а я не то снова о маске, не то о радуге, не то о том, чтобы температуру измерить… Скажите мне:       «Пак Сонхва, прекрати валять дурака!» Моего голоса уже не хватает.       Но Сан продолжает говорить о другом, упрямится:       — Скажи, я разве смотрю? Вернее… если бы я правда хотел только смотреть на тебя и «мучить», я бы разве не смотрел чаще? Жмурился бы я при каждой нашей встрече, надевал бы я маску, чтобы стоять в чёртовой темноте?! Да я бы хрен за тобой ходил!..       Он, похоже, хочет сказать что-то ещё, но кашляет, жмурится и дрожащими руками прикасается к моей груди.       Теперь и моё сердце бьётся как заведённый на полную мощность мотор. К вороху мыслей прибавляется ещё и смысл его слов, будто до этого мне мало было!       Значит, не смотришь? Вот оно как. И почему? Чёрт же тебя возьми, скажи, почему!       Не то чтобы я…       Успокойся. Закрой глаза — Сан, ты тоже можешь закрыть, не бойся, — и глубоко втяни носом воздух. Замри. Один, два, три — выдыхай.       Сквозь свои же отсчитывания и затихающий мокрый кашель Сана продолжаю слышать идеи о цвете — тоже свои. И вроде бы даже видеть, как в полудымке, чуть блестящие, но не приторные цвета. Слегка поехавший красками серый цвет точно проступает сквозь веки, напоминая, каким выглядит мир, и шепча мне, ради чего я пришёл. Куртка? Да чёрт с ней.       Так ради чего же?       Раз, два, три — дыши, Пак Сонхва, ты крайне неадекватен. Что-то…       — Сан?.. — совсем немного приоткрывая глаза — я даже вижу ресницы, — зову я его, вновь совсем затихшего, но глядящего на меня с одновременной смесью ожидания и обречённости. Удивительно странное сочетание, которое я не думал когда-то увидеть в чужих чертах. Тем более в его. И уж тем более в так привычном мне сером цвете, который, как известно, не терпит полутонов и, казалось бы, не мог терпеть и таких странных комбинаций. Однако.       — Скажи, зачем я сюда пришёл?

***

      Вопрос застаёт меня врасплох ровно так же, как всё, что успело произойти до. Но то, что было, то было — я никого не виню в том, что снова веду себя как идиот, а то, что есть… по крайней мере, я нахожу это странным, а потому, предупреждая все прочие не свойственные Сонхва движения, протягиваю ладонь уже к его лбу. Тёплый.       Кладу руку на свой, щупаю, сравниваю — Сонхва сквозь полуприкрытые веки напряжённо наблюдает, — и не нахожу никаких совпадений. Моё лицо горит, в том числе от смущения, а он просто по-человечески тёплый, ничуть не поражённый собственными словами и вместе с тем сосредоточенный, будто снайпер.       Но раз он спрашивает, то едва ли он пришёл отдать куртку. Хотел бы — отдал ещё Чонхо, я так думаю, по крайней мере.       Прости, Сонхва, я совершенно не в курсе, что у тебя на уме и какого чёрта ты бегаешь от собой же поднятых тем.       Кто-то из нас, я уверен, похож на жертву со стокгольмским синдромом, но кто — я решить не могу. Это будто бы и Сонхва, кричащий, что обжигается об меня, но продолжающий лезть в костёр, и я, понимающий, что играю со спичками, но из раза в раз зажигающий новые.       Наверное, Сонхва ближе к статусу потерпевшего — он и кричит громче, и причины у него объективнее. Да и вообще, моно принято считать маньяками и садистами, а раз уж я не верю в такое, то должен верить в то, что Сонхва меня вовсе терпит. Лишь терпит.       Так зачем же он, в самом деле, пришёл?       Мы молчим уже какое-то время: я, упав на собственную кровать и склонив голову вбок — иначе неудобно кашлять, — и Сонхва, нависнув и напряжённо закрыв глаза.       Интересно, какие образы видят моно, закрывая глаза? Чёрно-белые ли у них сны? Серые ли у их мысли.       Пока я соображаю, стоит ли задумываться над вопросом Сонхва, сам он решает что-то, лишь ему известное, и этим размышлениям хмурится. А быть может, и злится. На меня, например. Чёрт его знает.       Но его рука, дрожа и потея, вновь тянется к моему лицу.       Я правда не знаю, зачем он пришёл, но знаю, за чем он приходить пока не должен.       Отнимаю его ладонь с лёгким опозданием — маска успела сползти с носа, — и качаю головой. За нашу короткую перепалку я так выдохся, что крикни на меня — я пропущу мимо ушей и это.       На меня, кстати, никогда ещё не кричали. Представляешь, Пак Сонхва? Я, похоже, потому так глуп и бесстрашен, что на меня ни разу никто не крикнул.       Но это не повод тянуть ко мне руки. Отстань ненадолго. А нет, постой. Что это в твоих глазах? Неужто я не успел?       Не похоже, чтобы Сонхва был готов свалиться с новым приступом мне на грудь, но я клянусь, что видел переливы загорающейся вспышки в его взгляде.       Он тихо смеётся, убирая от меня ладони, и протягивает руку к окну.       — Ты видишь? — поражённым шёпотом спрашивает он — о боже, как прекрасно если не знать наверняка, то решительно догадываться, как звучит этот шёпот.       Стесняюсь спросить, что из того, что увидел он, должен был заметить и я. Всплеск? Впрочем, он не похоже, чтобы нуждался в моих ответах. Его пальцы играют со светом, точно они никогда не встречались… Чёрт.       — Да, я вижу, — наконец понимая причину его радости, тем же вдохновлённым шёпотом говорю я в ответ. Я очень надеюсь, что тем же.       — А ты знал, что так будет? — Что? Как? Нет. Сколько бы я ни желал стать твоей звездой, я абсолютно не управляю тем, что в окнах. Тобой, в общем, — тоже, иначе бы давно привязал посильнее.       Значит, Сонхва пришёл за этим? За солнцем в своих руках.       — Ты знал? — повторяет он, отрываясь от очевидного и глазами, до сих пор мутными от перемешавшихся в них цветов, скользит по моему лицу.       — Что именно? — открою ли я что-то новое, вытравив из него ответы? Не закроется ли он, не дождавшись от меня нужных слов?       Но не показывая себя иного и не скрывая себя старого, Сонхва раздражённо вздыхает и тычет мне пальцем в щёку. Констатирует, что я слишком «сухой», и спешно возвращается к окну. Точно я его кусаю за прикосновения. Или он просто спешит насладиться цветом.       — Какой цвет ты видишь? — спрашиваю я, видно, спеша запрыгнуть в уезжающий поезд возможностей.       — Уже никакой, — до сих пор вдохновлённо — это ведь впервые, когда он не упал и увидел всё сразу и в интересном ему ракурсе, — и вместе с тем с начинающимся раздражением, похоже, что на самого себя, говорит Сонхва, так и глядя в небо, — но если бы мог выбрать между тем, чтобы видеть все, но так коротко, и тем, чтобы один, но немного подольше…       Отвечая мне, он не похоже, что слушает: мой голос — его внутренний назойливый почемучка, перед которым он репетирует речь: здесь я скажу «спасибо», тут повторю «конечно», а потом мы замолчим остальное. Возьмём — и не скажем сути.       В стремлении вернуть своим словам вес — это так сладко, говорить хоть сколько-нибудь не в пустоту, а хотя бы в глухую стену: со стеной всё предельно и просто, она либо есть, либо нет, в пустоте же может быть что угодно или ничего, — я вспоминаю что-то с задворок сознания:       — Олимп находится на Марсе.       И чёрт меня возьми, похоже, сегодня тот единственный день, когда Сонхва не просто обходится со мной, как с небезразличным ему человеком, но и действительно, пусть временами, включается в разговор. Он замирает на пару секунд, затем хмурится и только потом, насмешливо приподнимая бровь, интересуется:       — И к чему это?       К тому, что ты похож на живущего в своём эфире¹ бога. А я — в своём.       Это то, что я хочу сказать. Но это ведь и в моей голове звучит странно, а на слух, наверное, и вовсе ерунда. И говорю я совсем иное:       — В последний раз ты говорил про Атланта, вот я и вспомнил.       — Атланта? Красный? Тогда? Это ты потому, что Марс красный?       Какой приятный голос, когда и искренне заинтересованный, и надменный одновременно. Мурашки бегут по телу, но вздрагивать, убирая их ощущение, я боюсь — на мне будто магия: и Сонхва сидит, не шевелится, и сам я до сих пор чудом дышу через нос, ещё и не перебиваясь на кашель.       Но ты не удивляйся, я всегда так. И вчера, и сегодня, и завтра буду! Хотя было бы чему удивляться, я про этот Марс наверняка раз пять говорил, не меньше, пока мы играли в прятки. Дело отнюдь не в цвете.       — Ты, — пока чувство сказки не отпустило, перемешавшись в глазах Сонхва с цветом асфальтной крошки и тоски, всё же возвращаю я нас к исходному, — говоря о том, ради чего пришёл и что бы выбрал, о каком цвете думаешь?       Какая у этого цвета нота? Я могу услышать его, когда ты смеёшься?       Сонхва ёрзает, будто нервничает, и, опуская взгляд на мою шею — мне почему-то кажется, что он ищет веснушки за маской, — доверительно шепчет:       — Вот этот… Я бы хотел видеть оттенки этого цвета. Какой он?       Этот? Сонхва, очевидно, сгорает по краскам, которыми в его воображении я разрисован. Я сгораю по жизни.       Пока мне хорошо, я могу позаботиться о его состоянии? Пару минут с его тяжёлой головой на груди продержусь ли? Всё, лишь бы узнать, что преследовало его так навязчиво, что встреча со мной уже не казалась такой ужасной.