Какой я паршивый — у Сана всюду веснушки, родинки, а всё, чего мне хочется, — узнать их цвет.
Хотя я вообще-то в курсе, что это сепия. Сан сам — как воплощение сепии.
Но он вдруг тихо смеётся, и его голос будто впервые не похож на крик умирающего ламантина. Прикрывает руками не то своё и так скрытое маской лицо, не то избитое мною же сердце — и посмеивается до звёзд в глазах.
Ладно, не такой уж ты и страшный... наверное. В смысле... я не должен пугаться сегодня, верно?
Небо не синее — я убедился. И если Юнхо не врал мне, то куртка Сана всё ещё похожа на небо. Этот грязный серо-голубой цвет не переплюнул сепию, не вытравил мысли из моей головы. И раз уж случилось так, что я понял это, то отвечу честно: мне хотелось бы видеть оттенки того цвета, из которых соткан ты.
— Знаешь, — успокаиваясь, говорит Сан, — ты очень хитрый.
Я успел побыть эгоистом, мазохистом, мудаком и даже маньяком, но хитрым?
Как очередное оскорбление в мою сторону может быть связано с цветом? Только если я не ткнул случайно в радугу... я на всякий случай опускаю глаза ровно туда, куда тычу пальцем, и убеждаюсь, что всё ещё показываю на родинку. Обыкновенную тёмно-серую родинку, которая когда-то была привлекла моё внимание своим цветом крепкого чая.
— Коричневый цвет... — я знаю, спасибо за очевидность. — Коричневый цвет похож на красный. Тот самый, что с Марса...
Блядь.
Ладно, Сонхва, всё нормально... мы совершенно спокойны сейчас, мы просто... это разговоры о цвете, он просто шутит.
Коричневый — это красный. Ну конечно.
Я не хочу видеть красный, Сан! Я даже не знаю, почему вспомнил об этом цвете на канатной дороге и правда ли... думаю, правда, но это всё не значит вовсе, что я люблю красный. Я не планета.
Заткнись.
Хотя если подумать о том, что это Сан, а он в принципе любитель городить такое, то я вроде как и не удивлён?
— ...и на зелёный цвет гор.
Что? Чхве Сан, что?
Он уже почти не кашляет, да и лоб не такой горячий, как раньше, но я до сих пор волнуюсь, что это горячка и Сан откинется либо от болезни, либо от того, что однажды я его не вынесу... выносить... носить?
— Сан, ты подкачался с тех пор, как мы встретились, не так ли?
— Не думаю... не сказал бы, что мы встретились. — Его блестящие серые глаза до сих пор бегают по комнате точно в попытках найти спасательный круг. Неужели мы правда так мало друг на друга смотрели? Смотрим, к чёрту, смотрим! Если я и смотрю на Сана, то только в попытке защитить себя от него.
И уловить «красный, как тот самый Марс» и «зелёный цвет гор» с невусов на шее.
И звучит же... не по мне.
Не встретились мы... тогда что? Как ты называешь эти «не-встречи»?
Сан снова улыбается через маску, снова тихо коротко кашляет — и устремляется взглядом вверх, под самый потолок. Я поднимаю глаза туда же и вижу нарисованные звёзды. Тёмным маркером обведённые пятна обоев рассыпаются по всей комнате в созвездия.
Где-то среди них есть Марс?
— Здесь есть плеяды¹, — вторя моим неозвученным вопросам, говорит Сан.
Если закрыть глаза, абстрагироваться от его голоса и сколько-нибудь представить звёздное яркое небо вместо этих рисованных брызг, можно впрямь подумать, что не так уж Сан плох...
Хотя, вероятно, лучше быть глухим на оба уха и пытаться проецировать в голове его голос...
— Не выйдет.
— Что? — Фраза так застаёт врасплох даже меня, что я теряюсь.
Я снова не удержал язык за зубами? Вроде не сонный.
Однако.
Не выйдет что?
— Говорю, что не выйдет представить голос, если ты глухой.
— Придумать?
— Нет. Нельзя придумать то, что у тебя отобрано.
— Да в смысле?! — К чёрту потолок, к чёрту звёзды и к чёрту плеяд! В смысле нельзя проецировать голос у себя в мыслях?! Вот я, вот слова... даже если я не буду слушать твой чёртов голос, я буду читать слова, которые представляю, своим голосом в голове!
Ладно... звучит не так похоже на «проецирование», как я представлял... но как это не придумать?
— Я... не могу тебе ответить почему, потому что тогда мне придётся вспомнить параграф нашей методички...
Сколько я о тебе не знаю, Сан? Методичка? По проблемам слуха? По работе мозга?
Это хоть сколько-нибудь может быть связано с инженерами?!.
— У меня от тебя болит голова.
Я не сливаюсь, вовсе нет. Мне правда стоит подумать... а стоит ли? О том, что такое Чхве Сан и готов ли я к тому, чтобы говорить с ним хотя бы секундой дольше.
— Всё в порядке, — точно снова слыша мой внутренний голос или же попросту... попусту улавливая движения моих шестерёнок, говорит Сан.
В его голосе обречённость. Уже без страха из-под прикрытых ресниц, без любопытства или искреннего назойливого желания быть всегда и всюду. Он просто ровный и разочарованный.
— Ладно, закрыли тему. — Я встаю с Сана, кажется, даже не следя за тем, поднимается ли он следом, отряхиваюсь, точно лежал на крупе, а не нависал над этим... реагентом, Сонхва, всё в порядке. Ты можешь просто не говорить «мой», называя его реагентом. Мир не треснет надвое, верно? — И больше не подслушивай мои мысли.
— Мне бы свои услышать...
***
Сонхва не понимает мой космос. Снова.
Он отряхивается так, будто бы я был грязью на его пути к звёздам, с тоской вздыхая, смотрит на начавшее темнеть небо. Меня он не слышит так же, как я не слышу никого другого. И тоже вновь.
Мы так коротко поболтали, так о многом забыли договорить, о таком важном... Крошка из знакомых слов снова разбилась разными смыслами в моей голове о его просьбу не слушать.
Что же. Как знать, может быть, мне правда не стоит слушать и начать смотреть? Как палач за жертвой, как жертва за губителем, как мёртвое небо на плечах атланта смотрит за нами...
Никогда ведь не слушал. И решил же, дурак, что могу попытаться? Слепить обрывки нот в чей-то голос и начать диалог...
Смотреть, а не слушать, Сан. Уподобляться себе обычному.
Что, так сложно?
А у меня ведь и правда нет образов чьего-то голоса в голове. Могу ли я подслушать твои мысли, Сонхва, если не слышу собственных? Я тоже глухой в какой-то мере. Мне правда представить радугу и ноты как единое целое проще, чем разбить на разное и попытаться рассказать тебе, почему звёзды — это всё же звёзды, а не ми-ми-ми².
Я буду за тобой наблюдать, мне можно? Клянусь, я буду послушным: не произнесу ни слова, пока не спросишь. Отвечу, что это за цвет, что это за мысли, что это за жизнь... постараюсь ответить, но больше ни звука. Мне правда хочется слышать тебя. Просто ты сам не молчи, и я обещаю, всё будет в порядке. Я не буду тебя тревожить.
И то ли моя тишина после тех слов воспринимается им неверно, то ли мы просто снова накрутили о разном, но Сонхва оборачивается так, словно я правда заставил его оглохнуть, и сверлит взглядом, кажется, каждую мою родинку...
Ты думаешь, не соврал ли я, рассказав о том, что твой миндаль — всё те же буйки в лесном океане?
— Если коричневый — это красный с зелёным, то Юнхо... — Юнхо? Серьёзно, кто такой Юнхо? В нашем уравнении разве не слишком много неизвестных? Давай сначала разберёмся с ними, о каком Юнхо речь?
Но я всё же молчу. Потому что сам себе обещал. Если нам нужно обсуждать кого-то другого, а не себя, то пусть.
— Юнхо тоже не видит их? Твои веснушки...
— Боюсь, Юнхо их и не рассматривал так, как ты.
— Почему?
Глупый вопрос. А он должен? Ему кто-то давал возможность? Разрешение?
Для меня «Юнхо» не более абстрактен, чем твой голос в голове — мы оба понимаем, что он существует, но я его не представляю. Не складываются у меня пазлы.
Почему я вообще должен думать о том, видит ли Юнхо мои веснушки?!
Чёрт бы побрал этого Юнхо...
Так ему и передай.
Впрочем, я молчу.
Я не должен находить за Сонхва ответ на такой глупый вопрос, а значит, я не говорю.
— Ты там уснул? Или из тебя снова клещами слова вытаскивать?
Снова? О да, Сонхва, снова.
Мы ведь так похожи на двух «тяни-толкай» с этой игрой в слова и прятки. Хах. Выходит, теперь ты водишь? Я и молчу, и «прячусь» за переписками Чонхо. Хорошо, доставай клещи, будем меня препарировать.
Вдруг мы вместе со словами вытянем из меня моё несовершенство?
Придётся вывернуть меня наизнанку.
Но у тебя неплохо выходит, стоит признать. Я чувствую себя уже распахнутым всем на обозрение.
Сонхва щёлкает пальцами. Так, неохотно, точно для справки. Я ведусь на этот щелчок и сажусь наконец на кровать, чтобы взглянуть, пусть снизу вверх, в глаза.
Отвратительный из меня ответчик.
Реагент, видимо, тоже.
— Если тебе правда так и не нашлось, что сказать... я пойду.
Я не провожаю его даже до лифта. Мы оба, кажется, по умолчанию оправдываемся тем, что я болею и мой лимит активности на день исчерпан.
Даже взглядом, на самом деле, не провожаю. Сонхва уходит молча и тихо, а мой взгляд остаётся там же — на уровне его глаз, в абсолютной пустоте голосов.
Мне стоит обдумать не столько то, каким я должен быть при Сонхва теперь, сколько какой я вовсе... что со мной стало? Где моя совесть? У неё тоже есть голос. Интересно узнать — какой.
И правда ли он, как и все другие голоса, живёт в голове?
***
Чонхо сегодня задерживается. Это не смертельно и даже не страшно — так, тоскливо немного, и я самую малость растерян. Он мне почти не задаёт вопросов, да и говорит нечасто, но он точно не дурак и мог бы ответить, что такое этот навязчивый внутренний голос, подслушивать который я впредь не должен.
Не то чтобы когда-то умел, но так, для справки...
И вовсе, может быть, узнать бы, кто этот Юнхо? Он тоже моно? Едва ли — мир не так уж удивителен совпадениями, чтобы подарить Сонхва второго такого же обречённого совсем рядом... впрочем, может, и так уж.
Но должен ли я узнавать об этом, зная, что сам успел из ящерицы превратиться в муравья? Что обещал стать снова слабым. Возможно, как в то почти стёршееся за радость время, когда я мог не думать о том, звучит ли голос у кого-нибудь в голове — или они тоже собирают картинки из нужных слов?
