Сепия

      Видел Сана в университете. За прошедшую неделю это был первый раз, когда я видел его вне общежития: он сидел на подоконнике, который привык занимать я, и говорил с кем-то. Я видел, как он взмахивал руками, пытаясь передать что-то, и периодически улыбался глазами.       И будто бы на нём выключили звук. Очень странно, но мне издалека показалось, что он, обычно громкий и до невыносимого болтливый, в этот раз говорил настолько тихо, что не слышался вовсе. А как двигались губы за медицинской маской, не было ясно.       Я увидел его, подумал, что не готов ни просить прощения, ни выслушивать извинения — не без давившего все выходные на мозг Хонджуна я подумал, что кто-то из нас точно извинится, — и спешно сбежал.       И вот я уже минут двадцать как сижу в почти пустой аудитории, слушая стоны желудка, и думаю над тем, какого хрена.       Это всё глупость, это ребячество и нелепость. Это сущая ерунда.       Да и что вообще «это»?       Нет ничего очевидного, ради чего бы я стал прятаться от Сана.       Однако сколько я себе ни говорю это — с места не двигаюсь.       Мы выяснили за эту неделю, что в прятках он куда лучше, чем я. И подходит ответственней, и сбегает дальше. Так что если ему теперь, по возвращении, станется меня искать — он наверняка найдёт. Это не я со своим «закрою уши и сделаю вид, будто его не существует». Он реально прятался, и найти его мне стоило многого.       И, вероятно, то, от чего я прячусь сейчас, это уже давно не Сан — это мысль о том, зачем мы продолжаем играть.       Не «во что» и не «как вышло», а по какой причине. Случайно ли Сан так завёлся, услышав, что он якобы слишком много смотрит, и случайно ли я сам сказал это.       Учитывая, как странно и немо он смотрелся сегодня издалека, я готов поверить, что одни его не подкреплённые голосом взгляды наверняка куда опасней постоянной спешной болтовни за спиной.       Юнхо сказал, что у меня не плохой реагент, а вот его моно тот ещё упырь. Тогда я ему сказал, что, во-первых, пошёл к чёрту, а во-вторых, пошёл к чёрту, но сейчас думаю, что надо было спросить, с чего он взял. По одной мимолётно подсмотренной сцене нельзя судить о людях. Наверняка и впечатление обо мне, как о том ещё придурке, он составлял не за один раз. А тут однажды увидел где-то издалека — и всё, сложилась мозаика.       У меня же не складывалось ничего — тёмное с тёмным, сколько ни сопоставляй пазл, не сложится, если одна деталь в конце концов чёрная, а другая — какое-нибудь небо в Намсане.       Я не вижу разницы.       По столу рядом со мной стучит чья-то рука. Говорить сейчас не хочется ни с кем, поэтому от руки я просто отмахиваюсь.       Но она, настырная, снова оказывается рядом со мной и требовательно бьёт костяшками уже по моему предплечью.       Если присмотреться — незнакомая. Мне кажется, я сколько-нибудь изучил руки Сана, пока лежал в их тесных мягких объятьях, и, наверное, запомнил если не контуры рук своих однокурсников, то хотя бы прилагавшийся к ним антураж. Эта же дёргавшая меня ладонь кажется совсем чужой. Чёрным, где-то уже стёршимся фломастером на ней написано «как дела» — никто из знакомых мне людей таким не страдает.       Я вздыхаю, заставляя себя вытеснить лишние мысли из головы, и смотрю на звавшего меня человека. Этим человеком оказывается Ёнджун, тот самый, который со мной поделился номером Сана.       Он виновато улыбается и тут же садится на то место, где была его рука пару секунд назад, не всерьёз нависая надо мной.       — Надеюсь, я был полезен в тот раз? Мне обещали оторвать уши за это, так что хотелось бы знать, что я стану глухим не напрасно.       — Ну, мы поговорили. Вроде… — нельзя назвать разговором тот бред, нельзя! Но и честно признаться, что мы, как два барана, протоптались весь вечер на месте и разошлись всё с тем же — тоже.       Ёнджун понимающе кивает и, переводя взгляд на стены, спрашивает, как настроение.       Эм?       — Вроде нормальное, спасибо.       Пока я недоумевающе смотрю на него, он сдержанно смеётся, наклоняя голову вбок — его волосы, ещё более светлые, чем я помню, закрывают при этом глаза.       — Я чего подошёл, — говорит он так, будто я знаю, — ты не хочешь поучаствовать в фестивале?       Откидываюсь со вздохом на соседний стол и мотаю головой. Так резко и странно — общественная жизнь университета и школы меня касалась примерно никогда, и максимумом, который я всегда себе позволял, было аплодирование одноклассникам из глубин актового зала. А тут что вдруг? Я даже шарики по цветам не смогу развесить.       — Не подумай, что я давлю. Просто Сан как-то сказал, что ты неплохо пел в караоке, так что я увидел тебя из коридора сейчас и вот вспомнил.       Как давно было то караоке. У меня и совесть за попытки сбежать, не смотря в лицо Сана никогда больше, успела остыть.       И ведь маска тогда была на глазах.       Это я теперь, вспоминая его «а я смотрел разве», думаю о том, что и правда. Не смотрел ведь, вопреки здравому смыслу и эгоизму, который вроде как им двигал, по моему мнению, в то время, не смотрел.       Что тогда, что сейчас — что за бред вообще — притворяться слепоглухонемым ради того, чтобы постоять рядом?       — Так что?       — А? Нет, я же сказал.       — Во-первых, понятия не имею, что ты там «говорил»: я не Сан и слушать и слышать исключительно твои домыслы не умею, а во-вторых, жаль. Но на случай, если ты передумаешь, я тебе оставлю номер аудитории, в которой мы репетируем?       Я не отвечаю. Совсем. Не потому даже, что правда не хочу отвечать, и не из-за того, что меня что-то достало — просто стопорюсь об очередное — которое за неделю? — напоминание о том, что Сан слушал, а я — нет.       Это ведь уже даже не похоже на шутку! Что за «иллюзия частотности»¹?       Я в самом деле должен слушать про космос, когда он не хочет услышать даже про нас, смертных?       — Знаешь, — слезая со стола, всё с той же серой, но отчего-то тёплой и понимающей улыбкой произносит Ёнджун, — ты не обязан быть социальным инвалидом, если ты моно.       И не сказав ни «пока», ни «до свидания», он уходит, небрежно обходя парты моих однокурсников.       Едва за дверью скрывается его силуэт, я спешу обратиться к тому, что он, кажется, успел написать у меня в тетради, пока я думал.       «116а».       Неужели правда остался кто-то, кто посчитал бы, что я настолько активный и дружелюбный, чтобы пойти? Знакомству с этим университетом ведь уже сто лет в обед, и ни разу я ни с одним «активистом» даже за руку не здоровался, так и с чего бы мне идти? Просто потому, что кто-то, кого я даже видеть и слышать в тот момент не хотел бы, сказал, что я неплохо справлялся в караоке? Серьёзно?       А кастинг на пение в душе никто устроить не хочет?       Аудитория успела наполниться людьми почти до отвала — подошёл к концу мой побег в уединение, — и едва не задушила меня равнодушием к тем мыслям, в которых я буквально горел сегодня.       Так сложно, так странно, так просто?.. Сто шестнадцать «‎а»‎, значит? Будет ли там хоть что-то, что подскажет мне нужный путь?

***

      Обещаю больше с ним не говорить. Ни слова.       Сегодня отвратительно долгий день — я до сих пор чувствую слабость в теле, хоть мне и закрыли больничный, и эта усталость едва не тянет меня к земле после каждого вздоха.       Я так не страдал, пока была температура.       Может, благодаря той температуре я даже не страдал о чём-то важном.       Не так усердно и долго, как мог бы, если быть точным.       Потому что я всё-таки обещал всем, всему миру и себе в том числе, что не заговорю с ним больше.       По крайней мере, простыми человеческими словами, к которым привыкло пресловутое большинство. Пусть даже именно за словами я гнался так усердно и долго, я говорить не стану.       Попробую.       Всего-то и нужно — научить себя тому языку, который будет понятен Сонхва.       Не цветы же ему молча дарить.       Я знаю большую, огромную тайну, которая мне снова поможет — даже небо в Намсане не сравнится с её широтой, настолько огромная.       Ёнджун — моно, я видел.       И Сонхва — тоже моно; совпадение ли, что именно Ёнджун дал ему мой номер? Хотя сам Сонхва вряд ли знает причину. Вряд ли Ёнджун знает, что в курсе его мотивов я.       Я просто спрошу у него, как достучаться до Сонхва. Не в лоб, не прямо — их с реагентом тайна должна находиться между ними так же, как вся боль моего общения с Сонхва находится между нами двумя.       Всё так шумно, так тошно, а мне так лень, что я прошу Ёнджуна встретиться на большой перемене у подоконника, напротив которого у меня будет пара.       Это решение, наверное, меня погубит уже к концу разговора — гуляющий по коридорам бедлам из звуков едва ли не душит уже привыкший к комнатной тишине мозг, и с каждой секундой я всё отчётливее ощущаю, как в кашу, которой для меня всегда были слова, начинают сливаться даже шаги.       Если бы я мог умереть от перенасыщения отвратными звуками так, как от переедания дохнут крысы… о, не было бы никаких очевидных причин, чтобы я не умер сегодня.       И отчасти поэтому я стараюсь быть тише, чтобы хотя бы своими же звуками себя не травмировать. А отчасти потому, что где-то там, в подсознании, я уже репетирую тишину перед Сонхва.       Знакомое «как дела» между костяшками пальцев возвращает меня в реальность. Я и не заметил, как потерял её мгновением раньше.       Я показываю Ёнджуну жестом «отлично» и, пока он не завалил вопросами, спешу прислать ему сообщение на телефон.       — Практика показывает, что закрытие больничного не означает окончание болезни, — судя по его губам, читает он вслух — и этим немного бесит.       Я написал не для того, чтобы ты мне прочитал это!       Я по привычке говорю «у меня болит голова» жестами², спохватываюсь, что Ёнджун совсем их не помнит и, виновато извиняясь сквозь маску, прошу просто забить.       Только не громко, пожалуйста.       Интересно, спас бы меня от этого кошмара из чужих разговоров Сонхва? Или его голос тоже слился бы в общий непереносимый скрежет?       Хотел-то я что?       Подняв глаза на Ёнджуна, я вижу, что он так же не понимает, что у меня в голове, как я сам. Как и Уён. Мы с Уёном, к слову, договорились перечитать учебную литературу — он даже взял в библиотеке электронный доступ к иностранным источникам, — всё ради того, чтобы наверняка закрыть вопрос с тем, кто из нас и как думает. И почему мне кажется, будто я не умею.       Договорились, но это подождёт, клянусь.       Ведь самая суть была не в том, чтобы услышать совесть — хотя и её было бы здорово, — а именно в том, чтобы убедиться, слушали мы с Сонхва друг друга или нет. А то мы так себя ведём, что я правда успел словить себя на мысли, не придумал ли я себе, что понимаю его.       Ёнджун бьёт меня по носу — спасибо, что молча, — и, улыбаясь, спрашивает таки про что-то. Из-за жеста даже не понимаю, что именно, и обречённо вздыхаю.       Шумно.       Но что поделать — я больше не заразный и могу болеть прямо в стенах университета.       Останавливаю следующее движение Ёнджуна рукой и с уже зарождающейся к звуку собственного голоса ненавистью начинаю пояснять, что я хотел:       — Допустим, — произношу я только потому, что пока сам не верю в эту идею, — я хочу поговорить с кем-то, не приглашая к этому напрямую, потому что обещал не болтать много… у тебя же есть предложения, как это можно сделать? И разумеется, здесь не подойдут переписки — я видел, как Уён рылся в моём «какао».       Ёнджун долго и молча смотрит в ответ.       Интересно, какого оттенка серого я в его глазах? Цепляется ли он за чьи-то родинки так, как Сонхва цепляется за мои веснушки?       Он набирает воздух, собираясь сказать что-то, и тут же кусает губы, отказываясь от этой идеи.       Ещё несколько секунд напряжённо думает.       — А у этого твоего «кого-то» есть хобби или что-то, в чём он хорош? — наконец выдаёт Ёнджун, неуверенно приподнимая брови.       Я тихо обречённо смеюсь, потому что, право, не знаю. Я не знаю о нём ничего, кроме тех жалких, не годящихся в анкету деталей, которые успел запомнить, наблюдая.       Как он улыбается, как закатывает глаза, как его руки, крупные и бледные, осторожно гладят кожу у моих век и на шее.       — Совсем ничего?       Я на мгновение перевожу взгляд с губ Ёнджуна на его глаза и, видя искреннее тяжёлое огорчение, спешу разбавить его разочарование от неактуальности наверняка прекрасной идеи:       — Ну, он неплохо пел в караоке…       Если задуматься, то то редкое, что он произносил там, возможно, звучало красиво даже не потому, что он правда хорош в чём-то подобном, а потому, что слова песен — то единственное, что я более или менее различаю всегда. Пусть смысл песен, сливаясь с музыкой, и ускользает от меня до сих пор, но они хотя бы не звучат как шум, всё выстраивается в одну ярко резонирующую в голове мелодию.       В чём-то среднем между простой болтовнёй и нотами я чувствую почти родное.       И когда Сонхва — единственный, кого я могу понять, — воспроизводит то редкое, что я могу услышать… нет ничего удивительного в том, что это единственное «сильное» в нём, кроме хука, что я вспоминаю.       — Тогда посвяти ему песню?       — Что?       — А почему нет?       «Достань луну с неба», — вот что я почти читаю по его губам.       Не то так болит голова, мешая мне здраво думать, не то я просто считаю себя настолько глупым и отказываюсь даже думать иначе.       Песню ему посвяти. Не скинь слова из Интернета, не спой чьё-то чужое даже — посвяти.       — Я не смогу.       — Ну… я пытался, — Ёнджун вздыхает, отстраняется от меня и, специально глядя в коридор, грустно что-то бормочет.       — Но может…       — Может? — он снова поворачивается ко мне.       — Если ты поможешь организовать какой-нибудь мини-кружок или студенческий фестиваль, куда он сможет прийти, я попробую?       Лишь бы я раньше времени не умер от какофонии, которую подобная суета наверняка создаст.       — Лучше просить прощения, чем разрешения, верно? — будто невпопад шепчет Ёнджун, начиная вдруг загадочно улыбаться.