Сепия

      — Слабослышащие — это слабослышащие, они носят слуховые аппараты, которые искажают звук и, как следствие, портят их восприятие того, как нужно говорить, — говорит за моей спиной Сан, а я снова будто впервые его слышу. Жмурюсь. — А у меня: а, а — никаких аппаратов нет, а это значит, что с тем, чтобы слышать, как говорят другие, у меня проблем нет. Смысл — то, что я теряю.       И одновременно с его словами я слышу, как теряется, разбиваясь сотней маленьких причин «против», моя вера в то, что сегодня мне просто показалось, что я найду в себе силы не отталкивать его хотя бы, что всё будет нормально.       Его рука сочувствующе касается моего плеча и похлопывает — из нас двоих далеко не я, оказывается, болею сегодня. Можно меня не жалеть.       Не жалей меня, Сан.       — Только не думай о жалости, Сонхва-хён... — я думаю, что впервые прислушиваюсь к его тону не в контексте простуды. Холодному, сиплому, но такому воодушевляющему, что ли... точно у него закончилось отчаяние, в которое стоило бы погрузиться со всеми накатившими проблемами, и осталось лишь равнодушное принятие, обрамлённое мечтами о поиске звёзд. — Не надо забивать голову ненужными мыслями, верно?       Верно.       Я всегда старался воспринимать его как бесполезное. Личный ли цветовой атлас, помеха ли в двоичной системе, чёртов болеющий так не вовремя реагент — Сан и его разговоры не больше, чем раздражающая неприятность.       Ощущение, что он, может быть, не так безразличен мне — тоже?       Я позвонил только Юнхо и с ним собирался обсудить, но он, собака, притащил за собой Уёна.       А за Уёном случилось то, что случилось.       Пока я вновь погружаюсь в давящую тишину, ладонь Сана соскальзывает с плеча.       — Я обещал побольше молчать... извини.       И в следующий миг я вижу его спину, за которой закрывается дверь лектория. Широкую серую спину, к которой, я всё равно помню, спускаются вереницей бледные веснушки.       Бесцветные грустные глаза Уёна смотрят на меня с неожиданным пониманием.       — Он... — я не помню, что хочу спросить. Вряд ли о случившемся.       Может быть, хочу попрощаться? Извиниться? Расплакаться, раскричаться, бросить обиду?       — Упрямый, — зачем-то подсказывает самое очевидное из всего Уён.       — Да, он упрямый, — некстати вспомнив его неуверенно отталкивавшие меня руки в спальне, улыбаясь, говорю я. — Хотя странный слишком.       Уён пожимает плечами. Я узнаю в его жесте прежде скрывавшееся раздражение.       — До сих пор не верю, что именно ты его моно.       Он говорит так, будто это я бегаю за Саном, я добровольно падаю в его руки, я умоляю разговаривать со мной о звёздах и, кажется, не понимаю деталей нашего диалога...       Блядь.       Я пробиваю себе взаправдашний, совсем не метафоричный фейспалм и наконец понимаю, где в этой мысли ошибка.       Пак Сонхва, ты проебался. Судьба — ты проебалась дважды.       Почему-то это осознание раздражает. Мне ведь не должно быть жалко того, кто настолько не любит жалость, что совсем не говорит о... Да иди ты к чёрту! Плохая мысль, ужасная, нервирующая, странная и бестактная, как весь сегодняшний день.       Отныне Сан меня раздражает. Снова. Придурок.       Вдыхаю воздух, который подозрительно отдаёт отчаянием, и сжимаю руки в кулак.       Уён больше не выглядит сочувственно — он укоряет за всё случившееся и грядущее, он давит своей всеобъемлющей ревностью и топит меня в моём же непонимании.       У совести должен быть голос Уёна. Тот самый, которым он говорит, что мне лучше уйти.       А ещё глубокие и тёмные глаза Юнхо — видящие мир разноцветно, но предвзято и чересчур неточно.

***

      Заваливаюсь в комнату, громко стукнув дверью. Хонджун с постели ноет, что я гнида.       С чего бы? Уже за полдень, вставай, Белоснежка.       — У тебя что, разговор с реагентом через жопу вышел?       Я смотрю на него с раздражением и, не найдя в полуприкрытых и опухших глазах насмешки, всё равно зло — потому что злюсь, но не на него, а на обстоятельства, говорю:       — Он в диалогах оказался бесполезнее меня, — умалчиваю о том, с кем и в каком контексте.       — М-м, — он зевает. Бесит. — Типичный глухой болван?       — Да иди ты! — швыряю первое, что попадает под руку — телефон, — и закрываю глаза рукой. Вздыхаю так шумно, что на пару секунд перестаю слышать что-то кроме. Я не болван. Мне просто не нужно это... — Глухой... ха, ты не так далёк от правды, Хонджуна-а. Он и правда...       Ничто. Из того, что мы сказали, — ничто не опишет Сана.

***

      Я упускаю момент, когда все перестают толпиться рядом — мы отпочковываемся вместе с Уëном и Юнхо (какое-то знакомое имя) в свою мелкую «танцевальную группу», курировать которую наверняка кто-то обещался, и приступаем к обсуждению. Говорят в основном они, а я просто молча кучкуюсь с ними. В аудитории, пусть и стало просторнее с начала собрания, громко неистово. Все шумят, гудят, скрипят — десяток не то голосов, не то клаксонов на разный лад смакуют, видимо, одно и то же. От них болит голова. От себя тоже. Мне кажется, что в окружающем хаосе я теряю что-то родное и важное. Хотя мне говорят, что хаос — это я. Наверное, себя и теряю. Вместе с собственными желаниями, со слабой верой в какие-то красивые объяснения, вместе с мыслями о том, для чего мы стараемся.       За тем исключением, когда он будто бы сам не свой лез ко мне, а после любовался небом в окне, позволяя мне любоваться небом его глаз, и коротким «Сан» в телефоне, мы не говорили довольно давно. И с учётом университетского гула кажется, что вовсе вечность.       Но я обещал не лезть первым, не разговаривать и не смотреть. Я обещал ему не давить, а себе — что выжду до чего-то лучшего. Я не могу сорваться в его корпус и, встав за спиной, с елейной улыбкой слушать ругань в ответ на мои позывные.       Я будто проваливаюсь в сон, внутри которого что-то периодически кричит Уëн, кажется, встревоженный тишиной, обсуждает, активно махая руками, Ëнджун, Ëсан... Из дымки рассуждений меня вырывает лишь случайный взгляд на Юнхо.       — Он здесь, — говорит Юнхо Уëну. — Я не знаю, что ему надо... Выйдем?       Почему-то я чувствую, что речь о важном. Хоть и вижу обрывками, хоть и не знаю ответа друга, то потерянное в моей голове бьëтся последней нитью — это для нас. Для меня. Для дальнейшего важно.       То ли предчувствие, то ли так, отчаяние.       Я всего лишь предлагаю Юнхо выйти с ним лично. Говорю, что не буду мешать.       Уëн смеëтся. Нервно, надрывно, совсем не заразно и смотрит в мои глаза, пока я, понимая, что неизбежное действительно грядëт раньше запланированных мною сроков, смотрю на его губы:       — Насколько же твой хëн трусливый, раз даже боится подходить к нам.       Мой хëн?       — Ты опять о Сонхва?       Я даже брезгую жестами, хотя в последнюю неделю почти привык к ним вновь.       — Да, он дружит с Юнхо, и сейчас ему что-то надо. А он просит выйти.       Думаю, я знаю, что он скажет дальше: «Твой хëн играется так, как только ему удобно». Поэтому на миг закрываю глаза, возвращаясь лишь к самому болезненному:       — ...А ты ему всё так же нахрен не нужен.       А затем он сообщает Юнхо, что идëт с ним. И ой как идëт — Сонхва своим эгоизмом аж подавится.       А я давлюсь глупыми обрывками коротких осознаний: Юнхо почему-то не видел Марса, Уëн опять перегибает палку, а я — да, никому нахрен не нужный. Сколько меня окликнули раз, обсуждая танец? Хоть однажды вспомню?              Я просто выхожу третьим, до кучи, и молча пробираюсь за спину Сонхва — он так лихорадочен и задумчив, что вовсе меня не видит, — чтобы понять весь контекст. Уëн меня ловит краем глаза, но не прогоняет.       — И давно ты... вы... — Сонхва так мнëтся, точно помимо насущного вопроса у него в голове ещё биллиард — и каждый абсурдней прежнего. Не-не, Пак Сонхва, глупости — это моя стихия.       Он продолжает и неожиданно говорит о нас... Обо мне... О том, что я ему не сказал очевидного? Даже кричит... Бедный Юнхо: он уже вспотел от попыток объяснить необъяснимое. А Уëн, в отличие от меня никуда не прятавшийся, наоборот, холоден и бледен. Я вижу панику в его взгляде — он тоже вовсе не задумывался, что Сонхва никогда, по сути, и не видел моих чудачеств? Или он всё ещё весь в том, что я вовсе не нужен хëну?       — Хватит устраивать цирк! Слабослышащие — это слабослышащие...       Я говорю как есть, скрывая лишь то, что живу этим вечность и столько же буду — пусть никто даже не думает о жалости ко мне снова. Я вижу свет в своей жизни, я знаю её смысл, я имею чëртовы планы и буду им следовать!       Мне не нужна жалость — я понимаю сейчас, как никогда, потому что почти что слышу, как из-за моей ограниченности жалеет себя самого Сонхва... Ему ведь так и не говорят главного — я не просто варан, я не от нечего делать таскаюсь — нет такой команды, которую я бы позволил дать мне кому-то другому. Нет такого голоса, который я бы слушал и слушал, потому что слышал.       И нет того танца, ни одного идиотского движения, которое бы теперь всем всё объяснило!       Я не аферист — мне не нужны бравады.       Я не вор — мне не нужно чужое сердце.       Мне нужен мир в глазах Сонхва — не сочувствие и не презрение — может быть, понимание, но не иное.       Мне нужны чëртовы слова, которые будут видеть и слышать все, слова о том, к чему все мои воображаемые корабли стремятся!       Я хлопаю дверью лектория. Громко. Вижу встревоженный взгляд Ëнджуна, который уже спешит ко мне, преодолевая три ступеньки за раз. Я чувствую, что от путаницы смыслов во всех наших головах хочу кричать.       Как хорошо, что для этого мне надо лишь закрыть глаза. И вот я снова один.       Мысленные ты и я в кромешном молчании караоке-комнаты.