Сепия

      Утро начинается не с кофе, равно как фестиваль — не с кулисы. Оно начинается с того, что мы за эту грёбаную кулису тащим четыре (!) ящика каких-то плёнок, штативов и проекторов. Два из них не работают, кстати, а третий — с царапиной на линзе, но профессор убеждает Субина (слава богу, мне в пару достался этот ребёнок, а не те два исчадия ада с первого курса инженерного) взять все. Кстати, царапина на проекторе появилась, когда именно наши «грузчики» неудачно вписались в дверь. Если кто-то из них окажется ментальным близнецом Сана, я буду не удивлён: то же неунывающее настроение при более чем разрушительной силе — явно его тема.       Я будто почти забываю, какой между нами цвет, какой между нами смысл и, что меня совершенно пугает, какой статус наших отношений. До сих пор я не узнал о нём ничего нового — не то чтобы сильно пытался, но как-то... Даже Юнхо теперь в курсе намного большего, чем я, и дело вовсе не в его дружбе с кем-то или хрен пойми ещё в чём, и не в том, что он, пусть и с причудами, видит цвета более или менее натурально. Дело в том, что я убегаю даже оттуда, где никто за мной не спешит. Оттуда, где у Сана нет ни единого шанса рвануть за мной следом.       А может, и желания нет.       Он ходил за мной по пятам, убеждая, что мы — это космос, что встретиться во вселенной было почти нереально. Но теперь мы, будто столкнувшиеся осколки, разлетаемся в совсем разные стороны.       Я, признаться, скучаю?.. По этой болтовне, из которой я почему-то помню только самое странное, несбыточное и нелепое, вроде времени полёта до Плутона на корабле с солнечными парусами. По этим вспышкам сепии перед глазами, когда я просыпаюсь в цветной лихорадке и руками изучаю все родинки своего реагента. Может, по красивым потолкам со светящимися наклейками, может, по тёмной комнате с разводами солнца или по Бёль...       Эта неделя так предательски не похожа на прошлую, что я скучаю даже по глупым постоянным спорам с Хонджуном о том, какой носок куда положить... и нормально ли сочетать хоть один из них с брелоком на ключах (я точно скажу, что нет, потому что эти чёртовы носки для меня — рулетка с нулевым шансом на выигрыш, а какого цвета этот «Йода», я вообще не в курсе).       Но если замереть на секунду и спросить себя, а скучаю ли я по Сану?.. Понравится ли мне самому ответ? И какой мне вообще понравился бы? «Да», потому что я хочу быть жадным и сколько-нибудь властным? Кем-то, в чьих руках может биться живая птичка.       Или «нет», потому что таков был мой ответ на все попытки привить мне цвет? И в этой прививке Сан — и антидот и яд одновременно.       На мою голову опускается чья-то тяжёлая ладонь, и меня ободряюще похлопывают. За это утро я понял две вещи: во-первых, Субин тактильный, а во-вторых, он огромный, как грёбаный Ёрмунганд, и руками, наверное, может дотянуться до Финляндии.       — Если ты думаешь, что можешь стоять неподвижно — и я тебя не замечу, то ты очень плохо обо мне думаешь, хён.       — У меня станет больше шансов, если я буду дрыгать ногами? — спрашиваю я, надеясь, что голос звучит достаточно непринуждённо, а сам мысленно бью себя по голове за то, что задумался чёрт разберёт о чём посреди нашей работы. Этот напольный прожектор, который нас попросили захватить «на всякий случай», сам себя явно не унесёт.       — Смотря о каких шансах речь. Ты ведь не о том, чтобы меня обидеть, верно?       — С чего бы мне тебя обижать?       Я вновь подхватываю ящик, Субин делает то же самое с другой стороны, и мы медленным крабиком начинаем двигаться по коридору.       — Не знаю. Мне иногда кажется, у вас, моно, это где-то заложено...       Опять.       Я гляжу на Субина пристально и недовольно, ожидая возвращения и холода, с которым он приветствовал меня раньше, и неприязни, с которой приветствуют моно в принципе. Но в его непроглядных чёрных глазах нет ни намёка на пренебрежение, хоть мне и кажется, что и былого узнавания — тоже.       — Я не совсем имею в виду что-то плохое, — отведя взгляд, продолжает он. «Совсем» режет мне слух, но я не цепляюсь, позволяю его мысли течь дальше. — В вас будто заложено где-то, что мы должны жить по вашим правилам, а не вы — по правилам всего остального мира, понимаешь?       — Хочешь сказать... — в горле становится сухо, и что-то похожее на вину подозрительно царапает изнутри, — ...это мы обижаем весь мир, а не он нас обвиняет? Мы? Нас, быть может, десятки...       — Не мир, — Субин тормозит, ставя прожектор на пол. — Лишь нас.       Меня словно хватают, как рыбу, за жабры, и выбрасывают на берег. Сказанное Субином «нас» запоздало бьёт по ушам. Очень ёмкое, очень важное, очень личное и болезненное «нас», в котором я слышу отголоски давно знакомого: «Скажи, что я дурак, просто повтори это снова».       Я открываю и закрываю рот, но не нахожу слов. Мне кажется, будто я случайно разузнал такую большую тайну, что никогда теперь не усну. Будто я так сильно получил по лицу, что впору упасть ему в ноги и не подниматься.       — Но я правда не считаю вас виноватыми в этом. И Сан не считает... Мы все, знаешь, имеем свои, пусть и глупые, головы на плечах.

***

      В мыслях вновь и вновь раздаётся болезненно-тёплое «нас», где-то на задворках ему вторит удивлённо-грустное «отчаянные», вырванное откуда-то из разговора Юнхо с Хонджуном, а перед глазами — Сан. Тоскливый, усталый, в почти серых крапинах своих веснушек и слегка дрожащий Сан; непринуждённо и ласково говорящий о созвездиях на своей шее и показывающий на них пальцем Сан; потерянный, виноватый и робкий, но всё равно с улыбкой говорящий девушке, которую даже не видит, о том, что всё хорошо, Сан.       Я закрываю глаза, и кроме его лица не остаётся совсем ничего.       Если покопаться в моих вспышках и что-то вспомнить, то выходит, что ничего и не было толком.       В первый раз я смотрел на него, потому что было не на что — голова гудела, как проклятая, всё так пестрило вокруг, аж глаза слезились; я смотрел на него, как на что-то максимально новое и диковинное, не сильно вызывающее и не отталкивающее. Во второй раз у меня был смешной выбор между полом, стенкой коридора на нашей кафедре и снова Саном. Оба первых варианта были такими же отвратительными, как и обычно, поэтому я снова посмотрел на него.       И я вроде... привык? Рассмотрел веснушки, хотя далеко не сразу, понял, что у него галактики не только в голове, но и под глазами, напечатал себе его невероятно живой, цветной образ на собственных веках...       А он разве смотрел в ответ? Я запечатлелся в его голове хоть чем-то особенным и тёплым?       Концерт начинается каким-то сумбурным приветствием, короткометражкой, которую показывают через проектор, и скучным меланхоличным стихотворением о киноплёнке.       Минут десять моей жизни уходит в никуда, прежде чем лишний свет на сцене гаснет, что возвращает моё внимание. Принесённый нами проектор зажигается у края сцены — я вижу у него кого-то знакомого, довольно похлопывающего технику по пузатому боку, и спускаюсь вниз по амфитеатру, чтобы разглядеть лицо.       Три ступеньки спустя начинает играть мелодия. Тихое пианино, разбавляемое ещё более тихим шёпотом, в который я не вслушиваюсь.       Ещё четыре ступеньки спустя музыка становится громче, в ней появляется бит, а шёпот... Я замираю как есть, в нескольких шагах от проектора, рядом с которым стоял «кто-то знакомый», и смотрю туда, куда он светит. В его одиноком, но, как мне кажется, тёплом луче, нервно теребя шнур микрофона, сидит на хлипкой табуретке Сан. Укутанный в большую толстовку и со спрятанными за чёлкой глазами, весь сжавшийся и неспокойный, такой непривычный для недавно вспоминаемой мною коллекции, но почему-то снова родной.       Его голос, мягкий и звонкий, звучит удивительно ровно при его испуганном виде, он вновь говорит про невесомость, полёты и то тоскливое, что порой проскальзывает на его лице.       Он говорит о том, что я и так уже слышал: он будет рядом. Ходить и молчать, молчать и сидеть, закрывать глаза и снова ходить — ему не сбежать и не подойти ближе.       Он говорит о том, что уже не раз мелькало где-то в разговорах о космосе, которые я слушал чуть больше, чем мне хотелось, и чаще, чем того требовало приличие, но мне всё равно кажется, что он вновь посвящает эти слова мне.       Я спускаюсь и замираю на последней ступеньке. И впервые пытаюсь рассмотреть его таким, какой он вне моего присутствия. Удивительно похожий на себя болеющего, неуверенного и доброго.       Его глаза прикрыты и дрожат, когда песня врёт о том, что я не ошибаюсь, и мне вдруг хочется сделать что-то этим словам вопреки — отозваться. Не на пароль, не на просьбу и не на его «привет», спетое самым покинутым тоном, который я слышал, а на его просьбу услышать.       Я здесь! Я слышу... Я слушаю... Его голос не противный звук, не забавный фон и не глупость. Его песня не сигнал в пустоту и не прощание.       Будто очередным намёком мне, насмешкой, за его спиной благодаря проектору загорается звезда. Маленькая, яркая, для меня слишком белая, звезда, которая большинству покажется очаровательной аллегорией о его скромной, но достойной минуте славы. Но я вижу в ней себя и тот космос, который мне открывал Сан.       «Салют, Вера», — наконец позволяя себе улыбку, поёт он и неуверенно поднимает взгляд, зашоренный чёлкой.       Я ощущаю странно правильным цветовой всплеск, который у меня начинается: звезда позади Сана становится заметно более жёлтой, Сан, подсвеченный и ею, и прожектором, — тёплым, а слова песни — личными, как никогда. Мне кажется, что мы оба пропускаем их через себя прямо сейчас и приходим наконец к одному и тому же очевидному выводу:       «Не сбегай. Прятки — не наша игра».