Прекрасно. Смертельно.

кавех о такой болезни слышал, мало-немало, в доме даэны, проходя мимо бирмастана и иногда от студентов амурты. кто-то говорит, что это живая легенда. что она была порождена оставшимися чувствами дендро архонта, которые она хранила в самом ирминсуле и которые были отравлены самим алым королем. кто-то считает это проявлением мечт и желаний. кто-то — невероятной, искренной любви. тигнари считает это просто жестокой болезнью. он редко о ней говорил, всегда с грустными глазами, в которых выражалась любовь ко всему живому и горькое, вязкое сожаление. потому что как такового лекарства не было. исполнение желаний — случай, везение. единственное, что придумали, — вырезать стебли с гниющей сердцевиной, с кусочками альвиол, вырывая из самой души эмоции, чувства и за ними — память. поэтому тигнари говорил о ханахаки с блестящими, красноватыми глазами, крепко держась за сайно. иррациональная вина съедала его за отсутствие выхода. сайно в такие моменты не шутил. но такие разговоры были редкостью, после пару бокалов вина из мондштата, поздно ночью, когда генералу не нужно выходить ловить преступников, зон загрязнения не найдено, в проектах кавеха вновь перерыв, а правильно заполненные формы аккуратной стопкой лежат во втором ящике слева. чаще они разговаривали о священном призыве семерых, о том как аль-хайтам забирает его ключи, об успехах коллеи, о том, как аль-хайтам не убирает за собой книги и игнорирует кавеха, о танцах нилу, о нынешних студентах академии, о современных научных тенденциях, об открытии границ инадзумы, а после неизменно возвращались к нахальству аль-хайтама, тому, как он грубит и не уважает старших. конечно же, пока секретаря рядом не было. на хитрые глаза тигнари и ухмылку сайно кавех закатывал глаза и отмахивался. конечно он будет много говорить о своем соседе. он же такой невыносимый. ведет себя как настоящая скотина: не убирается, игнорирует, вставляя попутно свои невероятно гениальные комментарии в духе хараватата. едко кидает в него колкости, совершенно не уважая. это выводит кавеха из себя невероятно, и только факт того, что хайтам продолжает не требовать от него всерьез денег удерживает архитектора на месте. только это и ничего больше. и готовит всегда на двоих, потому что иначе хайтам будет раздражающе смотреть на него, комментируя бесполезность. да и лучше он сразу аккуратно уложит его уснувшего на диване, чтобы потом тот не был злым из-за болящих мышц. Но в один день их вроде обычная ссора, начавшаяся с никогда не пойму полезность искусства над одним из его чертежей, никто тебя и не просит, о великий мудрец, с твоим-то эмоциональным интеллектом и вкусом, заходит слишком далеко. там звучат и больно бьют: я спасал сумеру, пока ты прохлождался в пустыне, и ты вообще-то меня сам отправил туда, и саркастичное о светило кшахревара, и черт возьми, думаешь, я горю желанием жить здесь, и думаешь, я горю желанием за тебя платить и да ты же загнешься в горе мусора, заплевав все ядом. а потом тебя здесь никто не держит. тихое ублюдок. повторяю, ты можешь запросто съехать, если тебе не нравится жить с ублюдком. и едкое, жалящее, опаляющее в конце как жаль, что тебе некуда . был звон ключей, хлопок дверью, дребезжание посуды, стоящей на столе рядом с остывающим фаттехом в форме горячо любимого алькасар-сарая. злость застилала глаза, отвратительное чувство жалости поднималось изнутри, першило в горле и болело в груди, потому что кавех понимал: ему и правда некуда. тигнари в ту позднюю ночь, вырванный из объятий сайно, отпаивал кавеха мятным чаем, поджимал губы на красные глаза, приговаривая, что это же аль-хайтам, что он просто не умеет управлять словами (тигнари, он из хараватата), что просто вспылил (он не умеет, чертова безэмоциональная машина). тигнари на это вздыхал, гладил кавеха по лохматым волосам, которые сами держали заколки, а не наоборот. сайно, грузно-сонно оперевшись плечом на дверной проход, лишь вздыхал, складывая руки. и почему они — чертовы гении академии — такие глупые. подсказывало ему чутье махаматры — то самое, что выработалось в песчаных бурях и хрупких плитах гробниц, — ни к чему хорошему эта путаница не приведет. еще раз вздохнув, он обращает на себя внимание всего одной фразой. — ты можешь пожить у меня. пока не найдешь свое постоянное место, или вообще пока. мы же все равно хотели уже съехаться, ведь так? смотрит испытывающе на краснеющего лесного стража, что дергано кивает, не пуская глупую улыбку. кавех рад (наверное). он кивает, благодарит, говорит, что перенесет свои вещи уже завтра, если такое возможно, а в груди что-то болит, сворачивается болезненно, жжет почти. обида, наверное. или облегчение. успокоенный мятой он не знает. а завтра, в священные часы работы великого мудреца, он собирает чертежи, любовно проводя по ним рукой, перевязывает свои книги, вытаскивает пару воздушных рубашек, забирает с собой легкие цветочные благовония. протирает стол, смотрит, чтобы ничего не осталось. он как-то измученно улыбается мехрак и уходит, оставляя яркого львенка за вазоном цветов у входа. (жаль их, хайтам же на них даже внимания не обращает, не то что ухаживать) больно-больно, ему почему-то так больно. сайно не требует с него никакой оплаты, отмахиваясь, что ему самому не на что тратить многолетнее состояние махаматры. кавех тускло улыбается. что-то не дает покоя. он раскладывает вновь свои чертежи, глубоко вздыхая над ними. и не выдыхая. горло стягивает, металлический привкус во рту пугает еще больше. он кашляет, хватаясь за грудь, падая на колени, потому что больно резко, вспышкой перед глазами. а комок не уходит. в конце концов его руки запачканы мелкими брызгами крови, как и рубашка, и пол дома сайно. кавех всхлипывает, когда делает кажется первый полноценный вдох. в нос забивается противный, горький запах, во рту все еще кровь и привкус горя. кавех с ужасом смотрит на бледные, дрожащие ладони, поджимает губы в тонкую, белую полоску, слезы страха текут по его лицу, капая на руки и смешиваясь с кровью. он не знает сколько так сидел, в итоге собравшись с духом и пройдя в ванную, стягивая испачканную одежду, вымывая руки, лицо, рот, заполняя мятным вкусом пасты. вытирает пол. его все еще потряхивает, когда он переодевается, продолжая разгружать вещи. обещает себе, что в скором времени обратится в бимарстан. но следующие дни проходят в какой-то странной мутной пелене, сливаясь. он принял два новых заказа с достойной оплатой, его имя все еще гремит, после постройки дворца, его услуги становятся все более востребованными. поэтому он изматывает себя, выливая все свои чувства обиды, жалости, ненависти к самому себе на бумагу. никто ему теперь не мешает, не отвлекает язвительными комментариями, не действует на нервы. никто не напоминает про еду, про необходимость сна и отдыха. поэтому кавех работает до восхода солнца, рвано спит, не имея никакого желания, и вновь погружается в линии, углы, стены, лестницы. архитектура — нечто прекрасное — поглощает своего творца без остатка. иногда к нему приходят тигнари с сайно. тигнари приносит с собой успокаивающие травы — зачем? — ты себя изведешь — ругается на черновики, валяющиеся в углу, рассказывает с нежной улыбкой про коллеи, очищение леса, сайно. тот в свою очередь выглядит довольным. шутит, уворачиваясь от пинков лиса, и с усмешкой, но с серьезными глазами говорит, что кавех может оставаться столько, сколько ему нужно. хайтама они тактично не упоминают. скорее всего они с ним продолжают общаться, все же они общие друзья. но кавех не спрашивает. сначала одергивал себя, а сейчас… наверное, так и надо. спустя две недели его жизни в доме сайно, кавех, благодаря своей прекрасной удаче, спотыкается об угол двери, падая коленями на пол, ругаясь сквозь зубы, пока не понимает, что дыхание вновь перехватывает. вновь кровь, горечь, что-то отвратительно мерзкое. он кашляет, но по звукам, будто пытается достать легкие из груди, хватается за рубашку, с бледных губ капает кровь, темная-темная, густая, пахнущая железом и — о архонты, как же это отвратительно — какой-то гнилью. слезы вновь собираются в уголках уставших глаз. но кашель не прекращается, будто что-то перекрывает его дыхательные пути, что-то твердое. на пол в итоге летит густой, влажный комок чего-то. кавех заваливается на спину, пытаясь отдышаться загнанным зверем. водит пальцем по кровавому месиву, разбирая лепестки. он не глупый, как бы хайтам не пытался это доказать. он знает. не понимает, но знает. шепотом на выдохе: ну конечно. со скорбью в каждой мимической морщинке: кто, как не я. хриплым смехом: потрясающе. и сил на полноценную истерику даже не остается. он все так же лежит подстреленным животным, дышит — глотает — горем, плачет. с мокрыми пальцами в вязкой крови и хрипами в гортани. слезы скатываются дорожками по его носу, по впалым бледным щекам, уходя куда-то в волосы. а кавех просто дышит, лежит, не шевелится, мышцы начинают болеть из-за тведрого пола, неудобно сводит плечо, ему бы умыться, прополоскать рот, потому что от этой мерзости блевать хочется, прибраться и вернуться к работе. но он не может. хайтам говорил, что у него хрупкая душевная организация. что он слишком чувствительный. что это ни к чему хорошему не приведет. и был, как обычно, как заведено, прав. кавеха потряхивает, когда он в итоге встает, умывается, прибирает беспорядок. а потом, как будто ничего не было, возвращается к работе. ему нужно многое сделать — многое успеть. он знает достаточно. достаточно, чтобы не искать новой информации, чтобы не обращаться к врачам, что с врожденным сумерским любопытством (он их в этом впрочем не винит) будут пытаться что-то придумать. он знает, что это смертельно. что это из-за невзаимности, пока не получишь ответ, в который поверишь сам. что лечение — убийство эмоций и памяти. а на это он не пойдет, никогда. эмоции — его жизнь, вдохновение, как и память о хайтаме, он без нее жить не сможет (какая ирония, что и с ней тоже) еще он знает, что тигнари плачет, когда узнает о новых случаях, потому что, черт возьми, элеазар ушел, и надеялись, что это тоже исчезнет. но оно осталось. тигнари больно за всех. кавех сам успокаивал его. видеть боль и жалость в его глазах — на это ему сил не хватит. поэтому кавех, зная, что осталось дай бог года два, и то, спасибо дендро глазу бога, возвращается в работу, заваривая себе легкий чай из кальпалаты, говорят, полезно для горла. кто-то скажет, что алькасар-сарай — вершина его творений, пик карьеры. но сам кавех знал, что это не так. что у него еще много идей, много творений, много шедевров впереди. от этого было еще обидней. поэтому он еще больше вкладывался в бумаги. в книги. в чернила. из-за бессонницы (стресса? стадии отрицания? работы? нежелания оставаться наедине с собой?) он не мог спать больше четырех часов, вырубаясь иногда посреди кухни, когда раз в сутки наконец ел, или присаживался на кровать, читая нужную книгу. есть не хотелось совершенно: не было времени, не было аппетита. во рту теперь постоянно была кровь, гниль, вкус лепестков и горечи, вся еда смешивалась с этим месивом, было невозможно глотать. горло было все в садинах, болело на выдохе и вдохе. чай помогал мало, но упрямство (глупость, сказал бы кто-то) и он все еще не хотел никуда обращаться. в каждом углу дома стояли благовония, сайно заметил, что кавех сделал в его доме из пустыни сад. кавех рассмеялся тогда слишком громко. тигнари спустя еще пару недель взволнованно причитал, что кавех похудел, что он выглядит болезненно с впалыми щеками, с бледными губами и постоянно холодными руками. тот отмахивался, показывал на устеленную бумагами соседнюю комнату. чертежи лежали везде. на диване, тахте, столах, на шкафу, на полу, на кровати, ими были увешаны стены. мехрак летала около них, высвечивая конструкции живым зеленым, веселя своего владельца. проекты шли к нему в руки как никогда охотно, желанно, и он не смел отказывать искусству. сдавал один, получая дополнительную плату за скорость выполнения, и сразу же начинал другой, пока в нем горит вдохновение. а приступы кашля случались все чаще. они были губительнее, длительнее, забирая у кавеха все силы и энергию. половина корзины для белья всегда была заполнена кровавыми разводами. как-то случайно он в приступе наглотался лепестков. его организму это совершенно не понравилось, и последующие пару часов он простоял на коленях, выблевывая растения, кровь и желудочный сок, потому что еды в организм поступало мало. только когда вспоминал. но за идеями и мечтами великолепных зданий кавех вообще замечал мало что. одной бессонной ночью он случайно задумался о втором варианте, о взаимности. а потом он понял, с чертовыми слезами на глазах — казалось бы их уже не осталось — что хайтам не приходил к нему ни разу за тот месяц, что они живут по отдельности. и правда, на что он вообще надеялся? на то, что аль-хайтам будет сожалеть? вспоминать? заботиться и беспокоиться? и о ком? о кавехе, что был обузой столько лет? который только и может, что его раздражать? если не вызывать кислую, противную жалость? когда прошло две недели с переезда он спрашивал у тигнари о хайтаме, лишь единожды, но лис только прикрыл глаза да головой прокачал сожалеюще. кавех тогда вздохнул глубоко, пытаясь сдержать кашель. и больше не спрашивал. он и в академию не ходил, отменив свои лекции, потому что лишний раз говорить, да и выходить из дома желания не было. ну и потому, что боялся наткнуться на колкие серые глаза. его мысли прервал очередной приступ, после которого на руках оказался мягкий, поломанный бутон. с чернеющими пятнами, с прожилками, весь в крови. кавех лишь устало вздохнул, вновь перестилая белье. дни слились в одну карусель. проснуться, запихнуть в себя стакан воды и питу, оставить недоеденную питу на обед, чертежи-эскизы-заказы, поболтать с мехрак, убрать кровь, проветрить, чертежи-заказы, обед, вода, прополоскать рот, убрать кровь, проветрить, прочертить новые стены, проверить опоры, сделать голограмму с булькающей что-то веселое мехрак, скупо улыбнуться, не смотреть в зеркало, убрать кровь, проветрить, выпить воды, зажечь новые благовония, зажечь свет, чертежи-заказы-книги. и, возможно до восхода, отрубиться прямо за столом. и по новой. сайно начинал хмуриться на такой образ жизни, как-то предлагая сводить пусть в ту же пустыню, но из дома, тигнари — серьезно волноваться, приносить еду, расспрашивать о самочувствии все больше. заходила нилу, спрашивая все ли хорошо, потому что кавех не пришел уже на два ее представления, не пропуская ни одной премьеры до этого. кавех лишь улыбнулся, видя искры беспокойства у танцовщицы, и заверил, что все хорошо, просто много работы. — представляешь, даже аль-хайтам пришел, я думала ты будешь с ним. где-то на этом моменте руки кавеха дрогнули, роняя тарелку на стол. хорошо, что не разбилась. — он приходил… смотреть выступление? — да. выглядел немного расстроенным, опечаленным даже. — нилу вздохнула, рассматривая собственные ладони. — потом подошел к актерам, ко мне, и сказал, что выступление было красивым. кавех помимо воли улыбнулся. все еще не понимая мотивов хайтама, все еще учитывая, что даже думать о нем больно, он улыбнулся. считай впервые искренне за последние полтора месяца. кавеху становилось хуже, он, в общем-то, мало замечал ухудшение своего состояния за постоянными проветриваниями и все новыми зданиями. а потом, где-то еще через месяц-полтора, он выбрался, чтобы сдать заказ, впервые за пару недель дыша воздухом любимого сумеру. заказчик тогда удивился, срок ведь был побольше, раза в два, но ему все понравилось. он искренне ярко поблагодарил кавеха, восхищаясь некоторыми решениями архитектора и его креативностью, доплатил даже за такое быстрое исполнение. пожал руку, пожелал выздоровления. кавех сжал зубы, понимая, что выглядит и впрямь не очень. зашел на рынок, пытаясь затеряться в толпе, не натыкаясь ни на кого из знакомых. выбрал новые продукты, специи, которые опять положит и выкинет после истечения срока годности, потому что точно не съест, купил новые благовония, две рубашки. и все, даже тратить деньги не хотелось. хайтам бы удивился. примерно на этой мысли кавех наткнулся глазами сначала на серые волосы, а потом и на алые искры в чужих глазах через весь рынок. через весь чертов заполненный людьми рынок. паника, боль, цветы забурлили в груди. тоска разливалась ядом, привкус закоренелой, старой обиды осел на корне языка. а мир вокруг замер и не замер. хайтам был в шоке — всего-то слегка приоткрытые глаза, да искры ярче, немного искревлена нижняя губа — но кавех знает, наизусть знает, даже не осознавая. поэтому, как только узнавание сменилось крепко поджатыми губами и движением к нему, он струсил. подобрался, подгоняемый цветами, сжал пакеты в дрожащих ладонях и рванул сквозь толпу, мелькая всполохами золота среди людей. телу, что истощено всеми возможными способами, что не испытывало никаких физических нагрузок, да и с больными легкими, было тяжело. кавех задыхался, не слыша, как его зовут. хайтам даже в его лучшие дни был сильнее и выносливее. поэтому дверь еще чуть-чуть и врезалась бы в него. уже внутри кавех, пронизанный иррациональным страхом и ужасом, сполз на пол по стене, все же аккуратно ставя покупки рядом. сделал два сиплых вдоха и на подкашивающихся ногах прошел в ванную, где попытался ледяной водой смыть с себя дрожь. а потом боль в груди затопила все его сознание, он глухо упал, выкашливая в унитаз все, что было, даже не вытирая кровь с губ. все тряслось, как в лихорадке, сознание помутнело. кавех смыл все кровавое безобразие, вновь умылся, возвращаясь за пакетами. и вздрогнул. — кавех, открой дверь. — кавех, я не уйду, пока ты не откроешь. — кавех, пожалуйста, давай поговорим. — пожалуйста. и шепотом с надрывом в ответ: хайтам, уходи, я не… кавех не договорил. жар прошел по слабым конечностям в грудь, а потом заслонил глаза, затуманил голову. стало холодно и жарко одновременно, в ушах загудело, все затихло на мгновения, и кавех осознал себя только когда уже падал. бежать с рынка до дома было плохой идеей после бессонного заключения себя дома на несколько месяцев. очень плохой идеей. дверь распахнулась через секунду после грохота падения его истощенного тела. — кавех, что… — аль-хайтам запнулся в собственных словах, сразу подбегая к неудачно пытающемуся встать кавеху. тот выглядел плохо. отвратительно, на самом деле. с глубокими синяками под глазами, худой-худой, без яркого блеска в глазах, без улыбки, даже без любимого пера в волосах. его трясло, и приложив руку ко лбу, хайтам осознал, что у него началась лихорадка. обессиленный, кавех все еще пытался сопротивляться, но все его я сам, все хорошо, хайтам, уходи, пролетали мимо секретаря, что с поджатыми губами и хмурыми глазами аккуратно поднял его, относя в спальню. вздохнул горько, увидев полнейший беспорядок из бумаг, чернил и письменных принадлежностей. смахнул чертежи с кровати, даже не моргнув на возмущенный вздох — хрип — кавеха. аккуратно уложил того на кровать. опустился на колени, опрятно складывая одну схему на другую, после унося стопку на стол. полностью обессиленный кавех лишь приподнял бровь в удивлении, да снова на мгновение провалился в небытие. теперь он сам чувствовал, как горит изнутри. чертов ослабевший организм. — как ты так себя довел? хайтам выглядел серьезным, неуловимо печальным. странно печальным. глубоко вздохнул опять, наверное, считая, что слова сейчас и не нужны, ушел в ванную, намачивая повязку, укладывая ее по возвращению на горячий бледный лоб. мягко убрал пальцами лохматые пряди. кавех выглядел как никогда болезненно. покусанные, сухие губы в трещинах, невероятно острые ключицы, тяжелое дыхание. — надо сообщить тигнари, чтобы принес необходимые лекарства, — начал подниматься с кровати хайтам. но потом остановился из-за слабой хватки на запястье. — не надо, — свистящий вдох, — не говори тигнари, не надо, — хриплый выдох, — не нужно тигнари, все в порядке. — кавех сжимает губы из-за боли в горле, из-за комка, — не тигнари. и выглядит он в этот момент очень жалко, он знает. с подрагивающими пальцами, цепляясь за чужое запястье, как за соломинку. но он не может позволить тигнари увидеть его таким. он будет волноваться, причитать, не спать, и в конце концов — он догадается. а кавех, приняв сегодня еще два заказа, скорее всего последних, не хочет думать ни о чем другом. ни о ком. на глаза наворачиваются слезы, потому что этот ни о ком напротив, с непонятными эмоциями в глазах, сглатывает и садится обратно. — тебе нужно лечение, кавех. у тебя лихорадка. — будто ты не знаешь, что нужно делать? а как же все те книги из секций амурты, о которые я спотыкался? — я не врач. — да ладно. — кавех, ты выглядишь плохо, — пропуская мимо ушей ну спасибо, — тебе нужна медицинская помощь. — хайтам, — шепотом, с прикрытыми глазами, — зачем ты вообще здесь? — не переводи тему. — уходи. он выглядит смешно, как будто его чем-то ударили, как будто вышвырнули котенком на улицу, как будто он — кавех в ту ночь, когда мучной алькасар-сарай остывал на столе. — я здесь, потому что ты ушел, не сказав ни слова. потому что о тебе не слышно ничего последние месяцы. потому что ты даже в академии не появлялся, отменив все свои лекции. потому что первые недели я не спрашивал у сайно, где ты, думая, что ты вернешься, что это одна из твоих экстравагантных выходок. потому что я знал, что ты здесь, что не пропал в какой-нибудь пустыне, провалившись в гробницу. потому что в итоге тигнари проболтался о том, что ты плохо выглядишь, забывая себя в работе. и не высказанным где-то между строк, где-то в алых искрах и почти незаметных ласковых поглаживаниях холодной ладони: потому что без тебя пусто, одиноко и тоскливо, потому что без тебя я и правда не выдерживаю своего собственного существования в таком большом для одного доме, потому что тот фаттех был для нас двоих приготовлен тобой, потому что, получая отчеты, я надеялся, что с тобой все хорошо, потому что в глазах тигнари было замешательство, когда он говорил о тебе, а в сложенных руках сайно — тревога, потому что на рынке ты выглядел так, будто упадешь и больше не встанешь, будто вся жизнь ушла из тебя. потому что дома слишком тихо, потому что я скучаю. кавех булькающе смеется, проглатывая металлический привкус. — предатели. — они очень обеспокоены. кавех отмахивается, вздыхая. цветы скручиваются еще сильнее, но руку он не одергивает. приятно, до слез почти приятно. а потом из него со свистом выходит весь воздух с тихим, неслышным почти: — я тоже. на этом моменте становится невыносимо, появляются какие-то силы третьего дыхания, и кавех подрывается с кровати и несется в ванную, закрывая за собой дверь. он падает на колени. ранее неосторожно проглоченные лепестки вызывают рвоту. его все еще душит кашель. и все вокруг вновь в тумане из запаха крови и чего-то растительно-гниющего. оглушенный болью, слезами и отсутствием воздуха, он не слышит как хайтам кричит ему что-то, стуча в дверь. когда все прекращается, и он наконец чувствует себя чуть лучше чем мертвецом, он поднимается на трясущихся ногах, смывает, отпирает дверь и умывается. сразу же вбегает хайтам, с ужасом смотря на розовую воду в раковине, истощенное лицо, лоб в холодном поту. — я, кажется, сейчас опять упаду, — успевает произнести кавех и падает, только уже на подставленные сильные руки. — кавех, пожалуйста, — голос звучит надломленно, умоляюще почти. — что с тобой? хайтам мягко гладит его лицо, укладывая на кровать, открывает окно, возвращается вновь. все его лицо искажено в скорби, в печали, в тревоге и страхе. — кавех, пожалуйста, скажи, что ты не умираешь, что… — он запинается, не находя слов. позор хараватата. — ты же обращался за помощью, за квалифицированной помощью? — конечно, думаешь, я настолько безответственный? — не моргнув даже, не сомневаясь, хрипит поврежденным горлом в ответ архитектор. добавляет на скептично-встревоженный взгляд: — сейчас я не в лучшей форме, это правда. но если ты пойдешь за кем-то, вы останетесь стоять у порога. хайтам раздраженно, нервно цыкнул, после пытаясь успокоиться. кавех видит, что тот злится. нервничает. на краю помутневшего сознания: почему? — тогда я остаюсь. и мне плевать на твое мнение. все, хватит, наработался. сам говорил, что я читал книги амурты, — говорит он это все на широко раскрытые глаза кавеха. — значит и будешь теперь меня слушать. пока не поправишься или не расскажешь, что с тобой происходит, я буду здесь. — ты же хотел, чтобы я съехал — я говорил, что ты можешь это сделать в любое время, что ты и сделал, а не свое желание — я раздражающий — я сам решу — у тебя работа, великий мудрец — действующий, и я давно не брал отпуск — здесь одна кровать — там стоит диван — тут беспорядок и нет твоих книг — я умею прибираться (ой да ладно) и тут есть твои. — кавех, можешь пытаться сколько хочешь, я не позволю тебе загнуться за работой. тем более в таком состоянии. я остаюсь. голова становится все более тяжелой, дыхание хриплым, а мысли никак не хотят укладываться ровными и понятными рядами. — почему? — потому что… — ты мне дорог, думает хайтам, почти говорит, а потом вспоминает чувство бессилия, когда пришел в тот день домой и не нашел ничего, кроме сладкого цветочного аромата и ключей, когда сел посреди чужой комнаты на чистые, поменянные простыни, сжимая в руках брелок, и что-то невероятно сильно защемило в сердце. вспоминает злость на ситуацию, на слова, на себя, но никак не на кавеха. вспоминает боль осознания, что старший ушел, как тогда в академии, не оставив ничего. вспоминает тревогу и ужас, насколько одиноко чувствовал он себя. вспоминает чувство вины, что преследует его уже несколько недель. не имеет он никакого права сейчас говорить такие слова: не в такой ситуации, без извинений. — потому что кто-то должен заботиться о цветах. — что? — они там уже засыхают, совершенно не мое. кавех пару секунд еще смотрит, пытаясь понять шутит ли хайтам, а потом новая волна слабости сбивает так, что он просто откидывается на подушку, хрипом выдыхая. жар нарастает, мысли сбиваются окончательно. плевать, просто плевать. пускай делает, что хочет. кавех сам понимает, что его состояние не лучшее. те два года были в идеале. а он… он не спит, пьет бедный чай из кальпалаты, потому что только от него нет убогого привкуса, не ест, истязает себя работой и вообще пробежал чертов кросс. у него на руках лежали бутоны скорби, ему уже плевать. хайтам, смотря на то, как закрываются под жаром алые глаза, подрывается с места, понимает, что лихорадка стала хуже. мысль позвать тигнари или хоть кого-то мелькает где-то, запертая свистящими, скрипучими мольбами-угрозами кавеха. он снимает потную рубашку, укрывает кавеха, меняет повязку и понимает, что далее бесполезен. тревога ест, вина заставляет подрагивать при каждом хриплом выдохе. хайтам проводит по лицу ладонью, сгоняя беспокойство, и уходит на кухню, приготовить что-нибудь легкое. кавех всегда любил супы. кухня встречает его все теми же чертежами, пустыми полками и палочками благовоний. он поджимает губы, вспоминая о пакетах в коридоре. следующие несколько часов аль-хайтам убирается, вот бы кавех удивился, аккуратно складывает на диване все чертежи в одну стопку, принося ее в комнату кавеха. готовит бульон. проветривает. поливает пару горшочков с цветами в углах, наверное, кавех купил, сайно таким не интересуется, да и не выжили бы они с его командировками и поисками преступников. кивает мехрак, что строит вопросительную мордочку в ответ. проверяет кавеха, что все еще словно убитый (на этом моменте все его тело дергается) спит. меняет повязку. потом он заходит в академию, оповещая, что ближайшие дни его на месте не будет. заходит на рынок за нужными продуктами, заглядывая и в лавку с лекарствами от лихорадки, заходит домой за своими вещами и книгами (захватывая ключи кавеха, потому-что-пожалуйста-вернись). в доме сайно разгружает покупки второй раз за день, укладывает вещи где-то рядом с диваном, проверяет кавеха, меняет повязку. а потом он садится на диван, все еще с пустой головой, будто оглушенный, и понимает, что щеки влажные. смотрит на слезы на своих пальцах в удивлении, а потом рвано выдыхает. вытирает платком и возвращается к кавеху. он не спит, но и не в сознании, жар все такой же, сухие губы, бледные, что раньше были такими манящими, в бреду что-то произносят. сиплых звуков не слышно. кавех выглядит страшно. хайтам мягко опускается на колени у изголовья кровати, беря его ладонь в руки и мягко гладит по спутанным но все еще мягким золотым волосам. он не знает сколько так сидит. несколько минут или часов. но потом вдруг кавех задыхается, раскрывая глаза в панике. кашляет кровью сквозь пальцы. гулко сглатывая, хайтам гладит его по спине, сухой повязкой вытирает подрагивающие тонкие пальцы кавеха, пока тот пытается отдышаться, а после и губы, нежно стирая густую темную кровь. — ты и правда здесь. — я же говорил, что останусь. — он отбрасывает повязку куда-то в сторону, укутывая кавеха в простыню, чтобы не было тяжело и свежий воздух не продувал, поддерживая, поднимает его с постели. — пойдем, тебе нужно поесть что-нибудь, а то совсем сил не останется. и принять жаропонижающее. — где заказывал? — спрашивает кавех, подрагивая поднося ложку с супом к губам. пахнет вкусно. на вкус тоже вкусно. — сам сделал. ты говорил, что любишь супы. — о, — вся реакция от кавеха, что продолжает осторожно, медленно пить бульон, немного морщась при глотках. — ты прибрался. — все твои чертежи у тебя на столе. хорошо — на выдохе. лихорадка отнимает все силы, чтобы продолжать разговор. но он замечает политые цветы, вещи хайтама на диване в другой комнате и заполненные продуктами полки на кухне. внутри рядом с болью и шершавыми стеблями цветов рождается теплый клубочек. может, ему и правда не все равно? слишком хорошо, чтобы быть правдой. они также тихо перемещаются обратно в комнату, хайтам вновь укрывает его, кладет новую повязку на лоб и садится у кровати с книгой. — иди хоть стул возьми. — далеко. — ленивый какой. а потом воцаряется спокойная тишина. хайтам читает, или пытается. а кавех ныряет в полудрему и обратно, тело ломает жаром, во рту сухо, где-то на корне языка мерзко-сладкий вкус нектара цветов, перемешанный с кровью и гнилью. такова, наверное, на вкус скорбь, думает кавех, дыша хрипами. в таком режиме проходит дня три. хайтам помогает кавеху поесть, принося или еду в комнату, или кавеха на кухню. следит за принятием лекарств. проветривает, поливает цветы, подает все новые платки во время приступов. бутоны не лезут, лишь кровь, да черные пятна в ней. хайтам без лишних слов вытирает его губы, щеки, помогает выпить воды. лихорадка не спадает, иногда кавех в небытье, а потом просыпается с хрипом, задыхаясь. хайтам ночью спит на диване, рано вставая и приходя обратно в комнату кавеха, садится на принесенный стул рядом и читает очередную книгу. они мало разговаривают, точнее кавех мало говорит. пожалуйста, скажи, что происходит. поешь. если вскоре это не прикратится, я пойду с тобой за плечом в бимарстан. редкое в ответ: я не беспомощный. — я знаю, но тебе сложно. и иногда сквозь мутное сознание, где мысли сталкиваются друг с другом и почти ничего не слышно, сквозь беспокойный сон, он еле различает прикосновения к волосам и кавех, почему же ты не хочешь ничего рассказывать. а потом их идиллия нарушается на вечер четвертого дня. у кавеха повышается еще больше температура, он все также лежит с рядом читающим хайтамом, пытаясь оставаться в сознании. и в следующий момент с глубины легких через бронхи, трахею и гортань прямо к языку движется комок цетов. большой, шершаво-колючий. у кавеха наворачивается слезы, от бессилия, от того, что у него нет даже сил встать, и кажется сейчас он и захлебнется в собственной крови. где-то на краю мелькают заказы, хрупкая искра жизни. и он хочет их закончить, построить новые дома, сады. возвести дворцы, в своем величии не уступающие гробницам дешрета. он хочет вырастить сесилию и кровоцвет, говорят, скоро сезон их цветения. он хочет попробовать вино из ли юэ и прочитать еще пару романов яэ. он хочет увидеть много-много новых представлений нилу, посмеяться украдкой с шуток сайно, умиляться с коллеи. он хочет вновь посидеть темной ночью с тигнари, обсуждая какие-то мелочи. он хочет обнять хайтама, хотя бы раз. он хочет увидеть сумеру через пять лет, и десять, и пятнадцать. он так чертовски хочет жить, о архонты. почему-то именно сейчас, на краю неизбежного, сильнейшего приступа, с хайтамом рядом, на него накатывает осознание, что он умирает. это несправедливо. как же он хочет жить. это так неправильно, так нечестно, так в стиле ужасной удачи. неужели кавех больше не нужен этому миру, неужели он ничего не может привнести, никак его не улучшит в будущем? почему именно он, тысячи людей любят безответно, но именно он должен умирать из-за силы собственных чувств. он же… он же… так сильно хочет жить. с его губ срывается первый всхлип истерики. хайтам сразу откладывает книгу, приподнимаясь. а кавех закусывает губу, закрывает ладонью глаза и плачет. горько, почти беззвучно плачет. дышит через раз, рвано, влажно выдыхает. — кавех, пожалуйста, скажи, что происходит. но из бормотаний сквозь силу слышно только …тебя, разобрать можно все, и я не хочу, или я хочу. а потом губы кавеха выстраиваются в одну четкую, пугающую, жуткую фразу, повторяемую бесчисленное количество раз: я не хочу умирать. на этом нервы хайтама сдают, он осторожно убирает ладонь кавеха, хватает его лицо мягко поднимая к себе, и смотрит в мокрые, красные, отчаянные глаза. — пожалуйста, кавех, пожалуйста. прости меня за те слова, за все слова, что могли обидеть тебя, — голос хайтама дрожит, в его ладонях тонкие, исхудавшие щеки. — без тебя плохо, и тот дом, наш дом, с самого начала предназначен для двоих. — мысли сбиваются, слова путаются, и зная около сорока языков хайтам все еще не может выразить свои чувства на одном родном. — я не знаю, что происходит. я не понимаю. кавех, пожалуйста, я сделаю все, что угодно. только прошу, я умоляю тебя, скажи мне, что с тобой происходит. и мы найдем решение. кавех, я… — мне нужно в ванную. кавех все еще плачет, а еще начинает задыхаться, и хайтаму остается лишь сломано кивнуть, сглатывая тревогу. он помогает ему подняться и почти на руках относит в ванну. и кавех вновь падает вниз, не заботясь о том, как он выглядит. он кашляет, его рвет изнутри, кровь и гниль стекают по белым стенкам, по его лицу. где-то там его волосы поддерживают, где-то там гладят по спине, где-то там почти слезно шепотом говорят, что все хорошо. а потом надрывно выдыхают, видя лепестки и бутоны. целые бутоны в вязком красном. кавех плачет, но жар, боль, последние слова хайтама бьют наотмашь. и его тело уже будто и не его. когда сознание начинает проясняться хоть немного, он сидит на плитке, пока кровь вновь нежно стирают с его щек и губ. у хайтама напряжено все тело, а в глазах ужас и бессилие. в его глазах осознание. кавех даже умереть спокойно, никого не потревожив, не может. потрясающе. его, словно сломанную куклу относят на кровать, кладут как нечто драгоценное, и хайтам садится рядом, но потом берет ладони кавеха в свои и садится на колени у постели. — кто это? — что? — кавех, я знаю, что такое ханахаки. тигнари рассказывал это нам всем. и плакал у тебя на плече при мне. да я и без него знаю почему и откуда. кто это, кавех? — и где-то на моменте поджатых губ архитектора хайтам чувствует, как у него самого внутри что-то разбивается, царапая при этом сердце. на выдохе: какая разница; и: не важно; и хрипом: что ты сможешь сделать? — не знаю. — хайтам сглатывает, крепче сжимая чужие ладони. — не знаю. но кавех. ты же… — он сглатывает. — пытался? — это бесполезно. — но скажи, что ты хотя бы пытался. — я точно знаю, что лишь раздражаю этого человека, хайтам. хватит. — нет. не хватит. ты же кавех. гений кшахревара. тебя люди называют солнцем. кто вообще устоит против тебя. кавех смеется, и где-то в сознании играет ты. — кому-то солнце слишком ярко и неприятно. раз ты хочешь использовать такие сравнения. — невозможно. ты не можешь быть слишком ярким, кавех. ни для кого, — хайтам почти дрожит, понимая, что еще чуть-чуть и все, кавеха может не стать. что кавех скоро… исчезнет, — пожалуйста, скажи, кто это. он не хотел. кавех никогда не хотел говорить хайтаму. в худшем случае, ему бы припомнили лишнюю эмоциональность, а в лучшем — таком же худшем — хайтам бы помнил об этом, и, возможно, винил себя в смерти кавеха. шансов-то на взаимность нет (где-то когда-то, осознает кавех, он надеялся, искал, но, кажется, бесполезно). поэтому он молчал, он вообще перед всеми молчал, не любил он показывать страдания свои, тем более такие. жалость это и так то, с чем он живет постоянно. ему хватает. но хайтам не отстанет. его загнали в угол. — ты же не отстанешь? — никогда, кавех. прошу тебя. — ты. и, кажется, все остановилось. — что? — это ты, хайтам, — кавех сглатывает, но все еще не вырывает ладоней из сжавшихся рук. — я люблю тебя. слышен приглушенный выдох, и великий мудрец (да какой он мудрец после всего) прислоняется лбом к рукам кавеха. это потрясающие слова, он и не мечтал их услышать, но сейчас. даже радости нет. — но почему… почему ты не сказал мне? ты планировал так и умереть, даже не рассказав? — зачем? — серые глаза смотрят прямо в душу. — я прекрасно знаю твое отношение ко мне. я раздражающий. я громкий. и жил я у тебя из жалости. я попросту лишний, я прекрасно это знаю, хайтам. а вешать на тебя еще и это. зачем? — но я никогда не считал тебя лишним, кавех. — он сглатывает, снова приближая ладони к лицу, но теперь нежно целуя. по щекам текут прозрачные влажные дорожки. он слишком вымотан переживаниями за те месяцы, что жил один, не говоря уже о последних днях. не особо понятные чувства рождаются где-то внутри, заставляя чуть ли не захлебываться в собственных словах. — без тебя было дома так пусто, так одиноко. я никогда не чувствовал себя настолько бессильным, когда понял, что ты ушел, забрав с собой абсолютно все. все, кроме ключей. ты громкий, но никогда это не было чем-то плохим. когда я говорил, что ты солнце, я и имел это ввиду. я, — он запинается, все еще поглаживая ладони большими пальцами, — я так скучал. — шепчет и поднимает глаза. — ты не прав, когда говоришь, что я бесчувственный, но мне и правда сложно понять, что люди хотят от меня в плане эмоций. и я думал, что мы оба понимаем, что все слова во время наших ссор не несут в себе своего смысла. неужели ты и правда воспринимал все слова всерьез? помнишь ли ты, чтобы я хоть раз делал что-то из жалости? или терпел раздражитель рядом? в принципе, неудобство? — он вздыхает, вновь собираясь с мыслями, крепко держа чужие подрагивающие ладони. — ты никогда не будешь лишним, кавех. потому что я люблю тебя. давно, наверное с академии, когда ты что-то ярко доказывал и расписывал со своими перьями в волосах. где-то там я и понял, что наверное это называют любовью. и я не знаю, как ты смог полюбить меня, но, — хайтам приподнимается, прислоняясь к горячему лбу своим, стирая слезы на впалых щеках, и пытается сломанно улыбнуться. — кавех, я люблю тебя. — ты, — кавех запинается, громко вздыхая, с широко раскрытыми глазами, слабо пиная в плечо и плача, почти навзрыд, — да как ты… хайтам, ты… что ты вообще такое… как я, ты… — он вновь кусает себя за губу (архонты, совершенно ненужные мысли, но хайтам так свихнется) и тихо-тихо неуверенно спрашивает: — правда? — да. кавех кивает и, подрагивая всем телом, слабо тянется вперед. хайтам ловит его, легкого, худого, в свои крепкие объятья и прижимает к себе крепко, но так, чтобы не сделать больно. и шепчет: возвращайся, кавех, без тебя там так пусто. тот лишь сильнее вжимается в крепкую грудь, выдыхая согласие, слабо кивает головой. его отстраняют, нежно убирают волосы за ухо, бегая взглядом по всему лицу. — даже несмотря на болезнь, ты такой невероятно красивый. — а ты, оказывается, романтик. — наслаждайся, — усмехается хайтам, все еще держа щеки кавеха в ладонях. — это не продлится долго. — и на нахмуренные брови кавеха добавляет: — всего лишь столько, сколько ты захочешь. кавех прикрывает глаза, льнет к теплым большим ладоням и хрипло смеется, потому что горло все в ссадинах-порезах-шрамах. а потом он удивленно раскрывает глаза, потому что чувствует чужие губы на своих. и резко отстраняется. — хайтам, я… у меня кровь, и цветы, и… — мне плевать, кавех. я даже мечтать об этом не смел столько лет, что мне плевать. это ты, кавех. и я хочу тебя, во всех из смыслов. — он нежно, как же все-таки непривычно, улыбается, — особенно у нас дома. кавех усмехается, трясет головой, и сам тянется за поцелуем. мягким, нежным, таким, оказывается, долгожданным. и впервые за несколько месяцев на языке у него привкус чего-то светлого, счастливого и любимого. лихорадка будет еще несколько дней, они позовут тигнари, который будет рвать и метать, почти кидаться на хайтама с кулаками, беря кавеха на личный учет. приступы продолжаться еще неделю или две, и потом вместе с цветами он наконец сплюнет корни. они продолжат ссорится, но теперь с другим началом и совершенно другим концом. и дома, у них дома, не будет одинокой тишины.