Thirty-one

— Я принёс тебе кофе, — голос у Паркера надламывается и крошится, — мой Тони, — на нем белый фартушек и непробивная пелена боли в глазах. Старк проникает пальцами под рюши, и Питеру приходится поставить чашку на тумбочку. Через пару секунд он рухнет на колени и утянет его на пол за собой. — Так мало, — вгрызается пальцами в скулы, вылизывает рот, жмётся голой грудью так, что горит кожа через его рубашку. — осталось, — невозможно тревожно и восхитительно это осознавать. — Жалеешь, — оглаживает плечи, перехватывает запястья, выцеловывает пальцы, перекатывает подушечки во рту, хнычет, — что это время с тобой был я? Его фартушек идёт белым надломом и заворачивается кружевом вверх, нарочисто-удачно показывая самое сладкое и сиропное. — Нет, — мотает головой, трется о щеку, добирается до уха, — невозможно, — голос глубже, горше, — нельзя о таком жалеть. У Паркера абсолютно точно тоже есть что-то, о чём он Старку никогда не скажет, потому что он прижимает его голову ближе к себе, но тут же отпускает, чертя дрожащий зигзаг по подбородку. Тони усаживает на себя, дергает резинку, входит медленно, снова держит руки. Восхитительно-идеально. — Пару, — захлёбывается слезливым стоном, — дней, — выгибает спину, рыдает совсем; прогибается колесом, падает лбом в плечо. Приоткрывает рот и не даёт себя поцеловать. Приподнимается, ёрзает на головке и не даёт войти. Ругается и самому себе затыкает рот, вырывая запястья из хватки. — Тони, — ласкает себя так быстро, что только смотреть на это — непроизвольный стон. — Ты всегда лучший. Был, есть и будешь. Старк шипит ему в рот, захлёбывается воздухом в оргазме, сжимает молочную шею. Он понимает, что они лежат на полу уже слишком долго, когда за окном на оранжевые мазки разливается опрокинутый сумрак, а цвет шоколадных зрачков обманчиво-неправдоподобно играет оттенками чёрного. — Я люблю тебя, — Питер спасительно разглядывает катышки у него на рубашке, — всегда буду, мистер Старк. Тони кончает с первым толчком, сжимается и пульсирует, кричит и хватает его за шею и тянет на себя. Целуется с шёлковым стоном, истерично переходящим в расслабление. — Несколько дней, — он выдыхает каким-то кваканьем и начинает увлечённо наматывать прядь его влажных кудряшек на палец. И ни днём больше.