Моя чужая новая жизнь: На старых руинах

Я не хочу идти больше У меня не осталось сил Как донести мне камень Который невыносим? Я опускаю вожжи Я выжженная земля Мне кажется, крепче всех Обнимает только петля Но Господи Боже, Боже Боже, не попусти Господи, ты же все можешь Можешь меня спасти? В конце осени нас перебросили под Белгород. Постепенно стало ясно, что перед нами ставят цель не идти в атаку, а пытаются удержать удары Красной армии, которая теперь вела наступление по всему Центральному фронту. Положение нашей армии безнадежно изменилось, мы несли огромные потери. Тысячи немецких солдат сложили головы в украинской степи. Даже слепой видел, что русскими движет отчаянный героизм и их уже ничего не остановит. Неважно сколько еще русских мы убьем — на следующий день появится еще столько же, а потом еще и еще. К тому же мы потеряли Италию и поговаривали, что СССР, США и Британия собираются создать против нас коалицию. А это грозит тем, что вот-вот откроется второй фронт. После ожесточенных боев у Днепра нас загнали на западный берег. Наступление зимы, как надеялись наши генералы, поможет получить небольшую передышку и создать новый фронт. Нам было приказано сооружать укрепления и ждать. Интересно, чего? Сколько еще можно отступать? И главное — куда? К Рейну? Офицеры всеми силами старались скрыть от нас последние новости, но я не мог не задумываться что происходит на центральном фронте. — Считаешь себя лучше остальных? — однажды спросил Меллер, когда я после ужина отсел от остальных. — Почему? — я пожал плечами. Я, может, даже хуже. Никому из этих парней не приходилось отдавать приказ расстрелять подростков или сжечь деревню. Кроме разве что разжалованного майора. Впрочем, не похоже что его мучили угрызения совести. Шесс с удовольствием травил фронтовые байки. Он все еще считал что с ним поступили несправедливо, по десятому кругу рассказывая, что в том бою их оставили без поддержки. Но в отличие от меня не разочаровался, а питал надежды что сможет реабилитироваться. Он частенько перечитывал изданные фюрером законы, касающиеся штрафников, и писал петиции с предложениями как лучше организовать эту систему. По-моему, это бесполезно — Фальке доходчиво объяснил, что у нас билет в один конец. Что будет, когда кончится война я предпочитал пока не задумываться. — Потому что компания подобралась та еще, — беззлобно усмехнулся Меллер. — Кого только нет — и воры, и насильники, даже педик есть. — И похуже видал, — чего только стоит «волчата» Штейнбреннера, которые жгли людей из огнеметов. Да, здесь тоже не ангелы, и при всем том, что мы спали бок о бок в казармах и блиндажах и вместе прошли не одну сотню километров, мы по-прежнему оставались чужими. Все были настолько разными, что в мирной жизни ни за что не стали бы друг с другом общаться, но на фронте своя шкала ценностей. А смерть — всеобщий уравнитель. Так что не мне судить, у каждого — свои грехи. Зауэр, например, успел повоевать во Франции. Патруль снял его с истошно кричавшей француженки. Позже выяснилось, что все было по согласию и вопила девица не призывы о помощи, а от удовольствия. Но бедняге не повезло. Она оказалась не француженкой, а еврейкой, и поскольку делу уже был дан ход, СС быстренько состряпали ему обвинение за связь с расово неполноценной. — И все-таки не советую поворачиваться к Вольфу спиной, — посоветовал Меллер. К Вольфу я испытывал брезгливость и какую-то странную жалость. Он, не скрывая, рассказывал, что до войны не чувствовал в себе никаких признаков «странных наклонностей». Его отец был зажиточным лавочником и успел до того, как единственный сын получит повестку, похлопотать чтобы устроить его в «теплое местечко». Вольф отправился в лагерь, присматривать чтобы евреи не отлынивали от работы, ну а там уже его «присмотрел» себе старший товарищ. «А что — вступать в половую связь с еврейками было строго запрещено. И куда прикажете деваться, на стену, что ли, лезть?» — жалобно заканчивал он свой рассказ. Сейчас Вольф своего порока стыдился и мечтал вернуть себе «честное имя». Поэтому постоянно проявлял инициативу и вызывался добровольцем везде где только можно. — Надо же, выдали двойную норму сигарет. — Значит дела совсем плохи. Обычно так делают перед какой-то особой заварухой, — прокомментировал Гасс. Этот здоровенный, мрачный детина попал сюда, как и я, с фронта. Он отказался выполнять приказ сжечь деревню. Но отнюдь не из-за того, что ему было жалко жителей — в амбарах были собраны приличные запасы зерна и сена. С чисто деревенской практичностью он посчитал — зачем же такое добро уничтожать, если самим пригодится? Говорят он довел своего командира чуть ли не до истерики. Тот доказывал ему, что этого добра в России полно, но бесполезно. — Что я слышу? — усмехнулся Бухольц. — Пораженческое настроение — плюс еще пять лет. Бухольц попал в лагерь за уклонение от службы. Получив повестку, он не задумываясь прострелил себе ногу. Он был самым подкованным в плане законов и охотно делился этими знаниями. «В первую очередь запрещено было говорить о сексе, и вот это самое обидное. Ладно нельзя им заниматься, но хоть поговорить! Вообще список запрещенных тем был длиной с метр. Нельзя обсуждать способы уклонения от службы. Нельзя допускать антигосударственных высказываний, призывать к революции и готовить государственную измену. Можно подумать все в лагере только и этим и занимаются — готовят перевороты». — Эй, Кинцель, похоже малышка опять выделывается. — Сейчас посмотрю, — встал он. Кинцеля я поначалу принял за маньяка. — Заприметил я однажды одну красотку, как говорится высший класс. Такие формы, мощь — закачаешься. Правда нравная оказалась, пришлось с ней попотеть. Я ее добрые полмесяца выслеживал, чтобы одна осталась, пока не подкараулил темной ночью. Времени обработать ее сами понимаете было в обрез. Я и так, я и сяк — не дается, хоть ты тресни. Нет уж, детка, думаю, все равно моя будешь и жму один секретный рычажок. И тут вдруг она как взвоет на всю улицу… Он оказался профессиональным угонщиком и мог реанимировать самый дохлый мотор. — Что ты там притих, Шпигель? Все молишься? Помолись тогда и за нас. Шпигель попал сюда как дезертир. Получив повестку, он внезапно ощутил в себе призвание служить Богу и, недолго думая, отправился в монастырь. Это его, разумеется, не спасло. К тому же традиционный вклад, который обязаны были вносить будущие монахи был классифицирован как взятка, что добавило ему еще один пункт в обвинение. Впрочем, он продолжал утверждать что добрый католик и теперь наши трапезы сопровождались молитвами. — Да ну вас с молитвами к черту, — пробурчал Зауэр и подтолкнул приятеля. — Запевай давай. Вернер у нас главный запевала, вот только репертуар у него специфический — «Слава Гитлеру», «Песня о свастике» и прочее в том же духе. А еще он обладатель значка члена нацистской партии. Гитлерюгенд, идеальная родословная, блестящее будущее и все такое. Невольно задашься вопросом — как же такой парень мог оказаться в штрафбате? А очень просто — за нарушение дисциплины. Их полк стоял под Мюнхеном, когда ему сообщили что его девушка закрутила любовь с каким-то мутным типом. Вернер и сорвался туда, прихватив с собой винтовку, чтобы на месте разобраться с изменщицей и соперником. Далеко правда не ушел, перехватил военный патруль. Вернера едва не приговорили к расстрелу, но говорят его отец вымолил эту ссылку. Парень не унывал — ему было все равно где воевать и он не сомневался, что пройдет это испытание. Еще более странно было то, что он сдружился с Зауэром — ведь тот запятнал себя недостойной связью. Наверное сыграло роль, что они оба пострадали в какой-то степени из-за девушек. Так что все они не были ангелами и многое я бы раньше осудил, но теперь я отчасти даже завидовал этим парням. По ночам они спали без кошмаров и не чувствовали за собой груза вины. — Кто такой Фридхельм? — спросил однажды Меллер. Я отвернулся, не став отвечать. Ночью мне опять снился жуткий сон. Уши закладывает от незатихающей канонады, небо озаряют вспышки. Я сжимаю затвор пулемета, чувствуя как горят ладони, а по пальцам скользит пустая лента. — Вильгельм… — каким-то чудом сквозь гул пробивается знакомый голос. Я бегу по извилистому окопу, не обращая внимания на рушащиеся укрепления. — Фридхельм! Повсюду кровь, осколки костей и деревянных перекрытий. — Фридхельм, нет! Пытаюсь вытащить его из этого жуткого месива тел, но мои руки утопают в крови. — Посмотри что мы натворили, брат, — хрипло шепчет он. Знакомый, по-детски кроткий взгляд превращается в укоряющий. — Это ты виноват, ты оставил меня здесь… — Только не говори, что ты тоже любитель мальчиков, — добродушно усмехнулся Меллер. — Фридхельм — мой брат, — сухо ответил я. — Он погиб? — осторожно спросил он. — Не знаю, — переписка для штрафников запрещена, так что я еще долго не узнаю что с ним. — Нас было у матери трое, — медленно сказал Меллер, прикурив сигарету. — Я самый младший, поэтому родителям позволили увезти меня. Когда пришли комиссары, сестру с мужем и детьми куда-то увели и мы больше ничего про них не слышали. Отец говорил, что возможно их увезли куда-то в Сибирь. — А что с братом? — Он к тому времени уже учился в танковом училище, — вздохнул Меллер. — Так что возможно я и увижу его — по ту сторону фронта. — Наверное ненавидишь русских? — если подумать, ему хотя бы есть за что. — Нет, — пожал он плечами. — Я ненавижу всяких партийных, хоть коммунистов, хоть наших. От них все зло. А люди… Они неплохие. Никого не следует убивать — ни русских, ни немцев. — Да ты прямо пацифист, — хмыкнул я. Тяжело ему здесь придется. — Можно подумать тебе доставляет удовольствие убивать, — усмехнулся он. — Или ты, как Фальке балдеешь от этого? Фальке балдеет от власти, кинуть его одного на передовую — не продержится и часа. — Война вытаскивает из нас все дерьмо, — пробормотал я. — А здесь ты не прав, — возразил Меллер. — Я вот не собираюсь плясать ни под чью дудку. Ну да, как же. Посмотрю я на него, когда Фальке отдаст приказ расстрелять пленных. Вечно не получится оставаться в стороне, роя окопы и перегоняя технику. Я отвернулся, сделав вид что сплю, и Меллер не стал больше задавать вопросов. Чертов мальчишка! Будто мало мне ночных кошмаров. Теперь вот не могу уснуть из-за всяких мыслей. На войне я столкнулся с бессмысленной жестокостью и пытался приспособиться под новые реалии, ломая все законы и заповеди и прикрываясь перед собой утешительной ложью, что мы действуем во благо своей страны. Потом я понял, что страна безжалостно жертвует нами, и вот теперь назрел вопрос — насколько «правое» наше дело? Так ли необходима была эта война? Я никогда не считал себя пацифистом, признавая разумную необходимость войны, когда нельзя поступить иначе. Четыре года назад нам объявили, что евреи и коммунисты угрожают нашему благополучию и мы должны освободить мир от них. Сколько я спорил с Фридхельмом, который мастерски разбивал все мои доводы. Евреи несут угрозу? Наш друг — еврей, и что? Россия — страна отсталых дикарей? Страна, в которой жили великие писатели и ученые, по определению не может быть «отсталой». Идеи нацизма о сверхсильной, идеальной нации он высмеивал, говоря что они извратили труды Ницше. Мол тот имел в виду, что человек должен развиваться духовно, чтобы стать сильным и его национальность не имеет никакого значения. Меня это тогда здорово злило, я ведь не любитель философствовать. Да к тому же не видел смысла рассуждать на эту тему. Возможно партия и перегнула с разделением на низшие расы, вот только против своей страны не пойдешь. В коммунизме я не видел ничего хорошего — уравнять всех людей звучит, как полная утопия. Одному суждено быть отличным фермером и всю жизнь выращивать овощи, а другой — ученый, подаривший миру редкое лекарство. Так какого черта они должны жить одинаково? Возможно если бы я вырос в неблагополучной семье, я бы поддерживал этих революционеров, но меня вполне устраивал существующий строй. А теперь я понимаю, что лозунги о спасении Германии и освобождении от коммунистического ига оказались фальшивкой. Истинные причины побудившие развязать эту войну оказались куда более прозаичными — богатые территории и люди, которых можно использовать в качестве рабсилы. Мы поступали как конкистадоры Испании, массово истреблявшие индейцев ради золота. Вот только Россия — не Африка или Индия, они не желали становиться колонией. Сколько людей мы потеряли за эти месяцы, даже страшно подумать. И вместо того, чтобы вовремя остановиться, Германия сейчас выгребает последние людские ресурсы, продолжая свою погоню за химерами.

***

Три недели назад у нас появился новый ротный. Обер-лейтенант Гильдебрандт появился вместе с еще несколькими лейтенантами. Инкубаторские цыплята из Наполы. Они были неотличимы друг от друга — тренированные, языкастые, с фанатичным блеском в глазах. Гильдебрандт рьяно бросился тренировать нас, правда и сам не ленился на учениях. И на брюхе ползал под колючей проволокой наравне со всеми, и в самую глубокую лужу прыгал первый. Только кого он хочет этим обмануть? Разве что таких желторотиков, как Меллер. Особенно бесили показные доброжелательность и демократичность. Сесть рядом, рассмешить непритязательным анекдотом, искренне поинтересоваться здоровьем и нет ли каких жалоб, а попутно выдать очередную порцию партийной пропаганды — все это он любил. — Вроде бы нормальный, не то что этот изверг Фальке, — отрекомендовал Кинцель. — Вон даже анекдоты рассказывает. — Ты при нем поменьше болтай, — без обычной дурашливости сказал Бухольц. — Про что? — Да про все. Сиди вон лучше слушай анекдоты или что он там еще шпарит. Бухольц со скрытой неприязнью покосился в сторону штаба. — Можете мне поверить, я таких немало повидал в лагере — зверенышей из ихней Наполы. Он тебе улыбается, за жизнь расспрашивает, а тебя потом сажают на пару недель в карцер. — Мы и так штрафники, что еще он может нам сделать? — хмыкнул Меллер. — Донести в гестапо, если кто-то покажется чересчур подозрительным или недостаточно раскаивающимся в своих преступлениях. Меллер заметно помрачнел. — Одного не пойму — пробормотал он, — на хрена ему среди нас болтаться? — Потому что это быстрый взлет по карьерной лестнице, — усмехнулся Шесс. — Он пробудет здесь пару месяцев, а затем отнесет рапорт, мол наставлял на правильный путь рецидивистов и дезертиров. А если мы еще отличимся в боях, его вообще наградят, приписав все заслуги. Так что через год быть мальчишке штурмбаннфюрером, ну и разумеется его переведут в более престижный полк. Напрасно парни надеялись отсидеться — нашу часть снова направили в боевую точку, где положение было наиболее отчаянным. Красная армия заняла Конотоп, немецкие войска отступали. На этот раз мы должны были защищать один из флангов бронетанкового войска. — Ну, с таким прикрытием еще можно повоевать, — сказал Вернер. Пока что все шло неплохо — с русскими артиллеристами покончили довольно быстро. Ближе к вечеру мы заняли еще две передовые советские позиции. Ободренные этими победами, офицеры дали нам ночь на передышку, раздав весьма приличный паек из продуктов, захваченных на складе русских. А на следующий день объявили что танковая колонна уходит в сторону Конотопа, а наша задача — зачистить ближайший город. — Разведка донесла, что русских там немного, — сказал Гильдебрандт, — и они трусливо вывесили белый флаг. Мы вошли в город, улицы были пустынны. Но расслабляться все равно нельзя. Пробираясь через развалины, я в любой момент ожидал выстрелов русских снайперов. Из какого-то дома выскочила женщина и побежала. Следом вышли еще трое гражданских. Никто не решился в них стрелять и вдруг прогремел взрыв. Машина слева взлетела на воздух, а здание скрылось под облаками пыли и дыма. — Осторожно, мины! — прокричал Шесс, но его голос заглушил грохот гаубиц. Впереди поднялись огненные столбы, с домов полетели крыши. Русские прятались где-то и открыли огонь из двух батарей гаубиц. Они устроили ловушку, прикрывшись белым флагом. Дождались, пока основные войска уйдут в сторону и теперь перестреляют нас по одному. Я метнулся к ближайшему укрытию, но оттуда вели огонь из пулеметов. В развалинах среди кирпичей я оказался вместе с Меллером, Кинцелем и Зауэром. Со стороны другой кучи кирпичей фельдфебель орал приказ открывать огонь по всему что видим. Слева загорелись сразу несколько сараев, огонь разгорался с пугающей быстротой. У нас был выбор — смерть от огня или от русских снарядов. — Эх, где теперь наши танки? — вздохнул Зауэр. — Слышал что сказал Лаус? — оборвал я его. — Бери винтовку и стреляй, если не хочешь сдохнуть здесь. Кто-то из наших метко выстрелил, попав в склад с горючим. Загорелись все дома что были рядом. Оттуда бросились бежать русские, как гражданские, так и военные. Я действовал словно заведенный — спуск курка, облачко дыма и вот уже перед прицелом новая жертва. Наши орудия расстреливали кварталы домов, где располагались позиции русских. Постепенно мы продвигались вперед. Улицы могли быть заминированы, но никто уже над этим не задумывался. Мы стали хуже животных, даже у них есть инстинкт самосохранения, они бегут от огня. А мы «разумные цари природы» упорно идем вперед к погибели. — Эти сволочи засели на фабрике, — Фальке объявил новый приказ. — Выкурите их оттуда! На первый и второй рассчитаться! Мне выпал «первый» и я заметил как те, что были «вторыми» облегченно украдкой выдыхали, полагая что это даст им небольшую отсрочку. Но Фальке сломал шаблоны. — Внимание! Номера два — вперед! Застрекотали русские пулеметы, выбивая фонтанчики грязи из-под сапог бегущих солдат. — А теперь номера один пошли! Секунду поколебавшись, я побежал к фабрике. Кружащаяся пыль окутала все туманом, в котором вспыхивали разрывы снарядов. Я добежал до какого-то сарая. Шпигель лежал мертвый, ничком распластавшись на пороге. Метрах в десяти один за другим взорвались несколько грузовиков и бегущих солдат разметало по сторонам. — Сюда, — потянул меня Меллер в какое-то убежище из кое-как сколоченных досок. Мы сидели чуть ли не на трупах, убитых взрывом гранаты. Зенитный огонь попал в край блиндажа, земля и доски посыпались нам на головы. Кинцель прикрылся трупом русского, меня же отбросило к стене. Сгоряча я даже не почувствовал боли, она придет потом. — Вся спина горит, — простонал Кинцель. Я осторожно выглянул из блиндажа — нужно найти санитаров. — Они возвращаются! — прокричал Гасс, указывая на грохотавшую в десяти метрах «пантеру». — Ну теперь иванам точно конец Я счел за лучшее убраться с линии огня. — Потерпи, — я протянул Кинцелю фляжку с водой. Через полчаса мы покончили с последними очагами сопротивления. Фальке провел перекличку — мы не досчитались троих. Погибли двое парней, которых недавно распределили в нашу часть и Шпигель. Еще человек пятнадцать были ранены. Они стонали от боли в ожидании санитарной машины. — Что с тобой? — Меллер был бледный как мел. — Тоже ранило? — Там… Кинцель, — пробормотал он. — Он выживет, — я много повидал таких ранений — крови много, но задело его неглубоко. — И еще один… с выбитым глазом… — Подумай об этом с другой стороны, — мальчишку нужно срочно приводить в чувства. — Война для него считай закончена, вернется домой. — Как ты можешь быть таким циничным? — выкрикнул Меллер. — Потому что романтики на фронте долго не живут. Город перешел в наши руки, но эта победа не приносила радости. Просто потому что я знал, что она никак не повлияет на исход войны. А эти бои приносят нашим солдатам лишь одно — смерть и неизлечимые увечья.

***

— Что они там кричат? — спросил Зауэр, глядя как русские военнопленные которых подрядили рыть траншеи, возбужденно галдят. Мимо как раз шли, переодетые в нашу форму, перебежчики. — Ничего удивительного, — пожал плечами Шесс. — Предателей никто не любит. — Эти идиоты думают, что смогут стать полноправными немцами, — сплюнул Вернер. — Ну пока что они жируют получше нас, — завистливо покосился Вольф. — Одеты вон с иголочки и никто не шпыняет их почем зря. — Используют, а потом пустят в расход, — тихо сказал Шесс. В душе я был согласен с ним. Сколько раз мне приходилось сталкиваться с бойцами ожесточенно сражавшимися до последнего, но к ним я испытывал уважение. А так прав майор — как только они станут не нужны, от них избавятся. Я не раз видел как эсэсовцы, покидая деревню, зачищают всех, в том числе и таких «помощников». — Кто-нибудь может втолковать этим иванам, что копать нужно глубже? — гаркнул Фальке. — Никто из нас не знает русского, — возразил Зауэр. — Идиоты! — привычно проорал майор. Нас уже давно не трогала его брань, особенно когда это выглядело абсурдным как сейчас. Вечером ко мне уже привычно подсел Меллер. — Спасибо что не выдал меня. — Ну так знание русского вроде бы не является преступлением, — пожал плечами я. — Не является, да, — кивнул Меллер. — Вот только знал бы ты как меня мурыжили в Польше. Эти типы из службы безопасности были уверены, что я вырос ярым коммунистом, — Меллер горько усмехнулся. — Забавно — а русские поперли нас за то, что мы были немцами. Я промолчал. Раньше я никогда не задумывался, насколько все же сильны национальные разделения. Помню во Франции я служил с парнем, который ненавидел поляков. Еще у нас был парень наполовину француз. Его дразнили «лягушатником», хотя он упорно доказывал, что является немцем по матери. — Знаешь, как паршиво чувствовать себя изгоем, когда родился не в том месте и не в то время? — Знаю, — вздохнул я. Меллер бросил на меня острый взгляд, но я не стал пускаться в откровения. Что чувствовала Эрин, вынужденная постоянно скрывать свое происхождение? Наверное то же, что этот мальчишка — постоянный страх и горькую безысходность. В Германии ей было опасно находиться, а здесь для русских она тоже чужая. Смутная тревога царапнула изнутри. Если Штейнбреннер когда-нибудь узнает, что Эрин полукровка… — О девушке думаешь? — хитро усмехнулся Меллер. — С чего ты взял? — У меня нюх на такие вещи. — Много ты в этом понимаешь, — хмыкнул я, и чтобы перевести разговор, спросил. — У самого-то есть девушка? — Девушек было полно, да беда в том что я успеваю остыть раньше, чем прозвучит свадебный марш, — ухмыльнулся он. — А так, если пойму что она моя любовь — сразу под венец. Я вздохнул — этот дурачок наивно полагает, что у нас впереди вся жизнь? А может наоборот, назло всему старался делать вид что плевать ему на все это? — Так что, она красивая? Пытаться скрыться от его бесконечных вопросов — безнадежная затея. И как ни странно, я успел к этому привыкнуть. — Спи уже, Казанова. Ночью наши позиции снова бомбили «Яки». Они же и разбросали листовки. — Выбрось, пока Фальке не увидел, — посоветовал я. Меллер, пожав плечами, смял листок. Бухольц, воровато оглянувшись, поднял его. Я сделал вид что не заметил. Охота ему нажить на свою задницу неприятности — пожалуйста. А на следующий день выяснилось, что Бухольц сбежал. — Как вы могли его проморгать? — орал Фальке на караульных. — Мы никого не видели, герр майор, — пробормотал Гасс. — Да что ты говоришь? — передразнил майор. — Чем же вы таким были заняты? Яйца проветривали? А в следующий раз вы проморгаете русских лазутчиков! Гильдебрандт отправил на его поиски пятерых человек, но было бесполезно. Бухольц словно провалился сквозь землю. Куда он мог сбежать, если впереди нас русские, а позади — патрули? — Вот ведь сука, — пробормотал Меллер. — Скорее идиот, — если думает, что русские встретят его с распростертыми объятиями. — Нет, ты не понимаешь, — потихоньку стал заводиться Меллер, — он и в лагере все норовил получше устроиться, стучал на своих же товарищей. Я, говорил, за нацистскую власть воевать не собираюсь, как только попаду на фронт, сразу американцам сдамся. Демократия как раз соответствует моим идеалам. — Русских можно назвать кем угодно, но не демократами, — усмехнулся я. — Ты думаешь он и тут не подготовился? Как только узнал, что нас отправляют на Восточный фронт, тут же стал тереться возле коммунистов. Черт с ним, с этим Бухольцем. У каждого своя голова на плечах. Бог ему судья, возможно русские сами же его и расстреляют.

***

— Я обращаюсь к пятисотому батальону. Товарищи, в батальоне погибло более пяти ста человек. Вам этого мало, чтобы понять бессмысленность этой борьбы? Переходите к русским. Здесь теплые палатки, бани, горячая еда. Нас направят для работы на промышленные предприятия. Каждого по его специальности, ведь многие из нас рабочие. Нас обеспечат пайком и жильем. Даже позволят встречаться с женщинами. Парни растерянно переглянулись. Сомнений не было — из динамика вещал Бухольц. — Гнусный предатель! — яростно прошипел Гильдебрандт. — Он в очередной раз проявил свою гнилую сущность. Науськиваемый своими новыми хозяевами, он пытается внести смятение в наши сплоченные ряды. Но не вздумайте поверить в эту гнусную ложь. Русские коварны и изворотливы. Неужели вы думаете, что они будут обращаться гуманно с пленными? Их морят голодом и заставляют вкалывать на лесоповале или стройках. Предприятия, как же! У меня не было оснований не верить ему. В том что русские ненавидят нас, я не сомневался. А поскольку все их мужчины в большинстве ушли на фронт, кому-то надо и впахивать. Но дело даже не в этом. Я могу разочароваться в армии, могу не соглашаться с методами ведения войны, но предателем стать не смогу. Даже здесь, с гомосексуалистами и рецидивистами я не чувствовал себя настолько раздавленным, как если бы попал в плен. Потому что люди, которые рядом — свои. — Вы должны покарать этого предателя, — сказал Гильдебрандт. — Добровольцы? Вольф тут же вызвался. — Есть, покарать предателя! — Отлично, но нужно еще, — Гильдебрандт окинул взвод придирчивым взглядом, затем кивнул Меллеру и мне. — Отправляйтесь и ликвидируйте его, чтобы он больше не смел обрушить на нас потоки грязной лжи. Для тех же, кто в этом сомневается, еще раз повторяю — эти обещания райской жизни не стоят ломаного гроша. Все, что говорит этот гнусный предатель невозможно при их прогнившем жидо-большевистком режиме! Я заметил с каким злорадством наблюдает стоявший чуть поодаль майор Фальке. Ничего удивительного. Для него все штрафники одинаковы — дезертиры, трусы и предатели. Словом, отбросы. — Для начала нужно разведать что к чему, — сказал я. Парни отправились за мной, по умолчанию решив что я главный в этой операции. Через час мы подошли к траншее, разделявшей фронт. — Динамик они не убрали, — сказал Меллер, возвращая мне бинокль. — И мы не будем, — ответил я. — Нужно дождаться, пока Бухольц снова появятся. — Может он уже убрался подальше отсюда, — хмыкнул Вольф. — Сидит себе в теплой палатке и наворачивает кашу с тушенкой. — Что бы ты в этом понимал, — усмехнулся Меллер. — Пропаганда — дело такое, пока десять раз подряд одно и тоже не повторишь, в голову не вобьешь. Так что жди, появится. Мы просидели не один час, по очереди наблюдая в бинокль, пока не стемнело. — Черт, как же хочется жрать, — тоскливо протянул Вольф. — А я вот все думаю, динамик стоит посреди поля, но к нему же еще должно прилагаться какое-то оборудование, — задумчиво сказал Меллер и снова взял бинокль. — Не из-под земли же он это вещает. Там должен быть какой-нибудь дзот или окоп. Я еще раз окинул взглядом местность — слева по пути к динамику виднеются какие-то кусты. Если не получится тихо ликвидировать Бухольца, нужно будет сматываться туда. Пока русские очухаются, на все про все у нас будет всего пара минут, и стрелять они будут наверняка в направлении наших окопов. Внезапно я заметил как колыхнулись ветки. Странно, по такому холоду ни одна нормальная птица не будет здесь летать, тем более в непосредственной близости к фронту. Ветра сейчас тоже нет. Остается один вариант — в кустах прячется стрелок. Ждет, когда какие-нибудь идиоты выскочат под его выстрелы. Нужно искать другой путь. Я заметил темнеющую метрах в тридцати от динамика небольшую воронку. Отлично, можно будет спрятаться там. Вдруг раздалось несколько характерных щелчков, затем тихое гудение и наконец: — Немецкие солдаты, переходите на нашу сторону, вам гарантируют гуманное отношение… — Вперед, — скомандовал я. Темнота сыграла нам на руку — ползком мы направились к воронке. Как я и предполагал, там было достаточно места, чтобы поместиться всем троим. Теперь, когда мы подобрались ближе, я разглядел впереди небольшую траншею. — Должно быть это там, — прошептал я. — И он там скорее всего не один, — кивнул Меллер. — Возьмите на себя остальных, — вряд ли с ним отправили целый взвод русских. Я подполз ближе к траншее и наткнулся на обтянутый брезентом лаз. Отогнув его, я увидел столик с радиоаппаратурой. Бухольц, одетый в русскую форму, сидел, продолжая монотонно повторять в микрофон. — Война проиграна, вам незачем гибнуть за чужие идеи. Русские гарантируют вам жизнь… Ни хрена они не гарантируют! Выстрелить ему в затылок — и дело с концом. Что может быть проще? Вот только неизвестно сколько еще здесь бродит его новых товарищей. Я достал из-за голенища сапога нож. Видимо уловив что-то, Бухольц обернулся. Он собирался закричать, но я успел на него прыгнуть, зажимая шею. — Винтер, ты же оказался здесь потому что понял, это все — полнейшее дерьмо, — сдавленно зашептал Бухольц. — Пойдем со мной, ты ведь понимаешь чем это все закончится… — Ты меня и себя не равняй, — прошипел я, — какая бы ни была моя страна, я останусь предан ей до конца. Поняв, что переманить меня не удастся, Бухольц рванулся: — Они зде… И тут же захрипел, хватаясь за горло, и упал вперед. Его голова с глухим стуком ударилась об стол, кровь залила разложенные листы бумаги. — Все-таки он? — коротко спросил Вольф. Я отступил, давая возможность ему убедиться. — Нужно уходить, кто знает сколько еще здесь русских. Тем более этот идиот успел поднять тревогу. Уже не особо скрываясь, мы бросились бежать в сторону наших позиций. Сзади прогремела автоматная очередь. — Сюда! — Меллер толкнул меня в спину и, пролетев пару метров, я плюхнулся в уже знакомую воронку. Что-то тяжелое придавило мне ноги. — Подвинься, — прошипел Меллер. Мы немного повозились, укладываясь поудобнее. В небе зажглась ракета и со стороны русских окопов послышалась беспорядочная стрельба. Наши дружно им отвечали. — Эй, Вольф, не прижимайся так к моей заднице, — проворчал Меллер. — Поверь, твоя задница сейчас последнее, что интересует меня, — огрызнулся он. — Лучше придумайте как возвращаться будем? Хороший вопрос. Ракета погасла и стрельба с русской стороны вроде как поутихла. Но это еще ни о чем не говорит. — Ждем, — приказал я. Новая вспышка озарила небо и снова раздалась стрельба. Я осторожно выглянул — до нашей траншеи оставалось немного, даже было слышны чьи-то голоса. — Как только погаснет — вперед, короткими перебежками. — Покончили с ним? — Гильдебрандт окинул нас критическим взглядом. — Так точно, — ответил Вольф. — Отлично, — он кивнул, отпуская нас. За ужином Вольф с удовольствием пересказывал наши приключения, Меллер же был непривычно тих. — Я никогда раньше не убивал кого-то вот так, ножом, — тихо сказал он, не глядя на меня. Вообще-то я тоже не привык резать людям глотки. Тем более своим. — Когда стреляешь, особо не задумываешься куда летит пуля. Тот русский не успел даже пикнуть, только недоверчиво смотрел на меня. — Стрелять в затылок безоружным пленным куда хуже, — пробормотал я. Все мы нарушаем принципы и правила, вопрос лишь в цене. Полгода назад я отказался быть убийцей и оказался все в той же ловушке, с той лишь разницей что больше не вижу в этом цели и смысла. Порой мне кажется, что сердца в нас давно сгорели, оставив лишь пепел. Я словно больше не человек. Машина, созданная чтобы подчиняться приказам, убивающая всех без разбора, до тех пор пока меня не убьет такой же как я.

***

— Винтер, тебя хочет видеть герр майор, — окликнул меня наш фельдфебель. Интересно, что ему нужно, раз зовет на приватную беседу? Оказалось — как всегда смешать с дерьмом. — Тебе дали такой шанс проявить себя, лейтенант, — ехидно подчеркнул мое бывшее звание Фальке. — И что же я вижу? Пропагандистский эффект, не спорю — отлично, военное исполнение же посредственно. Вы дали возможность врагу поднять шум и подвергли риску жизни остальных солдат. Больше всего Фальке ненавидел именно бывших фронтовиков. Не знаю почему он выбрал меня мишенью, возможно третировать Шесса, пусть и разжалованного, у него не хватало смелости. С Вернером он предпочитал не связываться. Мало ли, вдруг действительно пересмотрят его дело, а Гасс был слишком непробиваемым для его злобных выпадов. — Мне следует готовиться к новому трибуналу? — равнодушно спросил я. Фальке злобно посмотрел на меня. Вопрос я задал чисто риторический — утром Гильдебрандт объявил нас героями. — Вас спасло только то, что всем удалось вернуться без потерь и ранений. А теперь выметайся отсюда, щенок. Вбить бы эти слова ему в глотку — по возрасту он был ненамного старше меня! Через два дня мы прибыли в разрушенную деревню, где нам было приказано устроить оборонительный пост. Повсюду кипела работа — солдаты сооружали укрепления и занимались маскировкой. Издалека доносились звуки боя, там уже двое суток не прекращались схватки между отрядами наших войск и русской армией. Наша деревня превратилась в важный стратегический пункт — здесь было собран резервный запас техники. Под прикрытием развалин мы установили приготовленные к бою пулеметы. За уцелевшим домом располагался взвод минометчиков. — Если эти жиды сунутся сюда, встретьте их как следует, — ободряюще улыбнулся Гильдебрандт. — Наше преимущество в том, что иваны не знают, что мы здесь. Скоро мы снова окажемся на линии фронта - разрывы снарядов звучали все громче. А пока оставалось только ждать — мы засели в какой-то полуразрушенной избе. На этот раз никто даже не пытался разрядить обстановку шуткой или ободряющей фразой. Самое тягостное ожидание — это ожидание смерти. Я чувствовал себя словно животное на пороге скотобойни. Бессмысленная жизнь, промелькнувшая короткой вспышкой и такая же смерть. Над останками погибших здесь немцев не будет надгробий. Когда-нибудь русский крестьянин вспашет наши останки, засыпет их удобрениями и засеет пашню пшеницей. Фальке взял канистру с бензином и лениво прошелся, оглядывая солдат. Наконец его взгляд остановился. — Ты, живо за мной. Вернер послушно поднялся. — Видишь тот дом? Он на линии огня артиллерии. Сожги его. — Есть, — он направился к канистре. — Это идиотизм, — пробормотал я достаточно тихо, но Фальке тут же взвился. — Что ты сказал? — Русские увидят огонь и поймут что мы здесь, — странно, что он не понимает очевидного. — А давай ты и спалишь это большевистское гнездо, умник? — Там же гражданские. — Ну так пусть выметаются, — осклабился Фальке. — А нет, так даже лучше. — Если Бог не дарует нам победу, расплата будет ужасной, — пробормотал кто-то из парней. Я невольно вспомнил запертых в сарае людей, детский плач, крики. — Мне что, нужно повторять дважды? — Фальке толкнул меня в спину. — Не знаю что он нам уготовил, но точно не победу, — я схватил канистру. Двери были открыты, кажется никого нет. Эти люди вернутся и застанут пожар, безжалостно уничтожающий их жилье. А на улице, между прочим, трескучий мороз. Услышав тихий стук, я остановился. На кухне мирно обедала пожилая семейная пара. Увидев меня, женщина медленно подошла и перевела взгляд на канистру, которую я все еще держал в руке. Старик перестал жевать и застыл, глядя на меня. Я обвел взглядом комнату — прикрытые вышитым полотенцем иконы в углу, вареная картошка в миске и порезанный хлеб, аккуратно застеленная кровать. И словно увидел себя их глазами. Бесчеловечный враг. Выродок, который пришел уничтожить все это. Уничтожить просто так, без всякой цели или выгоды. — Чай? — нараспев спросила по-русски женщина. Я не понял что она сказала, но интонация была мягкой, доброжелательной. Словно к ним заглянул случайный путник. — Садитесь, — старик протянул руку, указывая на стул. Я понял что они приглашают меня поесть с ними и от этого стало еще более муторно. Я готов сражаться с партизанами, но не со стариками, единственное оружие которых — это доброта. Ничего не ответив, я медленно вышел из дома. Фальке был в ярости. Схватив меня за шею, он с силой толкнул меня к стене. — Это что еще за выходки? Почему я не слышу запаха гари? Тебе напомнить, что бывает за неподчинение приказу? Этот гад сейчас задушит меня, а если я попытаюсь сопротивляться — застрелит. Ну и пусть! Я снова почувствовал в себе отчаянную уверенность, как тогда под Курском. Будь что будет, я не отступлю. — Герр майор! — сквозь пелену я услышал крик Меллера. — Срочное сообщение из штаба — запрет на поджог домов! Фальке словно не слышал его, продолжая сжимать мою шею. — Уймитесь, — вмешался Шесс. — Он с самого начала был прав. — Что ж вы такие умные угодили сюда? — взревел Фальке. Нехотя разжав руки, он оттолкнул меня и влепил затрещину Меллеру. Тяжело дыша, он смотрел на нас бессмысленным взглядом. — Построиться! — рявкнул он. — Вот видишь? — тихо шепнул Меллер. — Всегда можно отказаться, если ты чего-то по-настоящему не хочешь. Фальке чуть меня не задушил, но это оказалось действительно легче перенести, чем мучительную борьбу со своей совестью. — Ты наврал ему про приказ из штаба? — внезапно осенила меня догадка. Меллер ничего не ответил, лишь хитро усмехнулся. — С ума сошел? А если он узнает? — Он не станет звонить и переспрашивать. Скорее всего так и есть. Такие как Фальке вымещают злобу на подчиненных и при этом подобострастно заискивают перед начальством. Но опасность грозила с другой стороны. Вечером меня вызвал к себе Гильдебрандт. — Я слышал о сегодняшнем инциденте, — вкрадчиво заговорил он. — К вам нет претензий, Винтер, но ведь вы не могли узнать про этот приказ заранее. Я молчал, выжидая дальнейшие вопросы. Впрочем, и без них понятно к чему он клонит. — Так почему вы отказались сжечь этот дом? — задушевным тоном спросил он. Месяц назад я бы честно ответил и плевать на последствия, но что-то остановило меня. Тогда, под Курском я не пытался себя оправдать, рассчитывая что отправлюсь на расстрел. Но теперь, когда я узнал о существовании лагерей и что там творят с заключенными, я понял что не хочу отправляться туда. — Ответьте честно, Винтер, и я постараюсь помочь вам, даже если вы заблуждаетесь, — этот мягкий доброжелательный тон мог обмануть кого угодно, но не меня. Слишком хорошо я знаю что представляют собой эсэсовцы. — Я отказался сжигать дом, потому что по опыту хорошо знаю к чему это может привести. Мы собирались нанести русским неожиданный удар, а это все равно что развернуть перед ними плакат: «Мы здесь». — Получается у майора Фальке нет военного опыта? — прищурился он. Очередная ловушка — скажи я лишнего, и меня обвинят в непочтительном отношении к командиру и распускании сплетен. — Я не могу оценивать опыт майора Фальке, а всего лишь сужу, исходя из своего, — я спокойно выдержал его внимательный взгляд. — А вы мне нравитесь, Винтер, — неожиданно улыбнулся Гильдебрандт. — И прекрасно прошли мою проверку. С трудом верится, что такой человек как вы, трусливо оставил свой взвод и бежал с поля боя. Может быть есть обстоятельства, о которых вы умолчали? Как же хотелось вывалить ему всю правду! Меня до сих пор трясло, стоило вспомнить тот злосчастный почтамт, где я оставил почти всех своих парней. Наверное я все-таки трус… — Русские забросали нас гранатами. После взрыва я ничего не помню, все как в тумане. — Да, я читал ваше дело, ваш командир тоже особо подчеркнул что вы перенесли контузию, — Гильдебрандт еще раз мазнул по мне пристальным взглядом. — Что ж, жаль. Вы могли далеко пойти. Я полез в карман за сигаретами и нащупал плотную бумагу. Досталось же этой фотокарточке. Между Гретой и Фридхельмом красовалось пулевое отверстие, а края были безнадежно уделаны в чьей-то крови. Я отвел глаза, не в силах видеть беззаботную улыбку Фридхельма. Приближается очередное Рождество, которое мы опять не встретим вместе. Острая тоска сжала сердце — возможно мы вообще никогда больше не увидимся. Даже если я выживу, какова будет моя судьба? Возможно после войны военных преступников отправят за решетку. И в очередной раз подумал, что наверное правильно сделал, не став связывать Чарли обещаниями. Я давно не принадлежу себе и не имею права связывать другого человека обетами, которые не смогу выполнить. И как же тяжело, осознавая это, продолжать украдкой надеяться. Что когда-нибудь этот кошмар закончится и я смогу еще раз ее обнять. — Нет, что ни говорите, а я не создана для всей этой чепухи, — рассмеялась Грета. — Каждый день стоять у плиты и стирать детские пеленки — не по мне. — Мы с тобой будем путешествовать по миру, — Виктор наклонился, чтобы ее поцеловать. — Ты говоришь так, словно это что-то ужасное, — возразила Чарли, — а на самом деле это же и есть счастье — заботиться о своей семье. Заметив что я улыбаюсь, она смущенно отвела взгляд. — А ты что думаешь по этому поводу, Вильгельм? — хитро усмехнулся Фридхельм. Я как раз вернулся из Франции и уже решил объясниться с Чарли, но в последний момент решил с этим повременить. В штабе поговаривали, что готовится наступление на Восточный фронт. — Думаю, что мужу Чарли очень повезет. В мире, исполненном мрака, каждый тянется к свету. Будь то искра озарения, что подскажет, как вернуть утраченное; луч маяка, разгоняющий мрачные тени, или же тусклые фонари, освещающие картинки из давнего прошлого. Каждый из нас, бредущих в ночи, тянется к свету, будь то даже лишь слабый проблеск надежды.