***
В единственном уцелевшем доме мы наткнулись на женщину. Молодая и вполне привлекательная, если не считать синяков и ссадин на лице и руках. — Одни ушли, другие пришли, — с ненавистью пробормотала она, глядя как парни заполнили небольшое пространство комнаты. — Прямо манна небесная, — ухмыльнулся Шнайдер, — в кои-то веки поспим в тепле. Девушка поставила в печь чугунок с картошкой и Шнайдер хищно прищурился, разглядывая ее грудь в вырезе кофты. — Спроси есть у нее водка? — Вряд ли, — пожал я плечами. — Тем более если тут уже были наши. — Слушай, Винтер тут такое дело, — вкрадчиво сказал он, — девчонка смазлива, а мы уже забыли как баба выглядит. — И что? — криво усмехнулся я. — Ничего, — со злостью огрызнулся он. — Если сам корчишь из себя монаха, это не означает что все должны член на узел завязать. Я скользнул взглядом по синякам, «украшавшим» щеку девушки и поморщился. — Не смейте трогать ее. — И как же ты нам это запретишь? — вызверился он. — Перестреляешь всех, кто на нее залезет и отправишься дальше один? Я понимал что он прав. Им ничего сейчас за это не будет, так что трибуналом можно даже не грозить. — Так что пойди к ней, ты же знаешь русский и скажи чтоб не брыкалась. Мы хотим просто нормально потрахаться, а не насиловать и избивать ее. Можно подумать «просто потрахаться» для нее не насилие. Девушка пряталась в углу, отделенным занавеской и, увидев меня, испуганно вскочила с кровати. — Успокойся, никто не собирается тебя убивать, — поморщился я. — Мы переночуем и уйдем. Она пристально посмотрела мне в глаза и с горечью усмехнулась. — Просто переночуете и уйдете, да? — Им нужна женщина, — глухо сказал я. Девушка обожгла меня полным ненависти взглядом. — Ну да, тебя дома ждет наверное молодая невинная девушка… С ней бы ты так не поступил. Но ты ее больше не увидишь, поэтому сойдет и русская тварь, так?! — Замолчи! — я толкнул ее на кровать. Девчонка выхватила из-под подушки нож. Ну и что это за выходки? Пытается избежать насилия, вынуждая застрелить ее? — Лучше сразу убей меня! — Убей себя сама, — устало вздохнул я. — А мне уже надоело убивать. Я подумал о Рени. Что, если бы она попала в плен, возможно кто-нибудь из русских вот так же обошелся бы с ней. Стало невыносимо тошно. Девушка выронила нож и разрыдалась. — Помоги мне..... я не могу… — Я тоже не смог, — рассеянно ответил я. — Я теперь немецкая шлюха я изменница. — Чушь, тебя заставили. — Я должна себя убить, — упрямо пробормотала она. — Герр лейтенант? — Шнайдер резко отдернул занавеску. Он окинул нас быстрым взглядом и выругавшись, поднял нож. — Я просил тебя успокоить девчонку, а она рыдает как будто ты пообещал ее расстрелять. Я молча прошел мимо. Не знаю я как можно успокоить женщину, когда ее собирается поиметь толпа солдат. Когда давали отпуска и было хоть какое-то подобие порядка, их как-то можно было держать в узде. Но сейчас, когда они все на грани отчаяния, я не могу запретить им хоть напоследок почувствовать себя живыми. Я вышел на крыльцо и достал фляжку в которой болталось немного водки. Неправильно это. И Рени бы не задумываясь отчихвостила их сейчас за то, что они делают. Я вспомнил ее отчаянные слова. — Мы теряем на этой войне себя. Нет никакой надежды. Все вокруг уродливое, жестокое, страшное. И мы тоже стали такими — жестокими! — Мне так нужен твой свет, Рени… — Я не знаю остался ли он еще во мне Он был в ней. Всегда. Несмотря ни на что. Несмотря на все удары, даже когда она казалась сломленной, она умудрялась подняться. Откуда-то найти в себе силы быть мужественной, сохранять милосердие. Порой я приходил в ужас от собственных эмоций. Точнее от их отсутствия. Мне ведь действительно не особо жалко сейчас эту несчастную девчонку. В конце концов мы тоже не виноваты, что застряли в этом аду. Услышав чей-то скулеж, я обернулся. К моим ногам жался тощий пес. Окраска чем-то напоминала собаку, которую когда-то подобрала Рени. — Похоже ты здесь совсем один, — пробормотал я, пытаясь нашарить в кармане хоть что то съестное. Такой же, как и я, потерявшийся, неприкаянный. — Держи, — я вытряхнул на ладонь остатки галет. Собака Рени пропала в ту зиму под Сталинградом. Я не стал говорить ей, что пса выловили и пустили на жаркое оголодавшие солдаты. — Герр лейтенант? — Шлессер примостился около меня и закурил. — Чего тебе? — повернулся я. — Иди развлекайся, пока есть возможность. — Я… я не могу вот так, — смущенно пробормотал он. — Дело в том, что дома мне нравилась одна девушка. — Возможно ты ее никогда не увидишь, — это было жестоко, зато честно. И чем раньше он поймет что в мире не осталось ничего кроме жестокости, тем лучше. — Тебя ждет Файгль, — хмуро усмехнулся Шнайдер вместо приветствия. — Должно быть хочет сообщить, что мы снова в полной заднице. — Разве последнее время бывало по-другому? — я ответил такой же кривой ухмылкой. — Проходите, Винтер, — прохладно кивнул гауптман. Он довольно долго рылся в столе и, наконец, достал нужное письмо. Молча протянул мне листок. Я быстро пробежал глазами строчки, написанные каллиграфически убористым почерком, все еще не вникая в суть. В голове словно взорвался снаряд, оглушая, лишая способности мыслить, а сердце протестующе сжалось, не желая верить. — И как вы можете это объяснить…? Словно сквозь туман до меня донесся голос гауптмана. Я никак не могу это объяснить, потому что я в это не верю. Это не может быть правдой, потому что… Потому что не может! — Винтер, вы меня слышите? Я по-прежнему стоял не в силах ничего ответить. Память, разбитая на осколки… летящие в бесконечность осколки, впивающиеся в обнаженную душу… И невозможно уклониться от острых режущих краев… И невозможно отстраниться от боли… И некуда отстраниться… — Герр гауптман, — ворвался в штаб Берток, — русские наступают. Повисла напряженная пауза. Файгль смерил меня тяжелым взглядом и процедил. — Выполните свой долг, лейтенант. Поговорим об этом позже. Я прошел мимо солдат разматывающих телефонный провод и отдал распоряжения приготовиться к обороне. Парни разбежались, преследуемые пулеметным огнем. Вокруг сгущались сумерки, но это не мешало русским. Они явно готовились вернуть оставленные позиции. На западе горизонт горел от вспышек артиллерийского огня. Наши батареи тоже палили без остановки. Оглушительный взрыв снаряда потряс землю, новый свист прозвучал совсем близко и на нас посыпался град камней и льда. Винтовки полетели в стороны. Край траншеи обрушился, погребая нас под комьями земли. — Они нас всех убьют! — в панике завопил какой-то мальчишка. — Мы все умрем здесь! — Заткнись и не высовывайся, — прошипел я. — Я не могу, меня словно живьем в землю зарыли, — простонал он и рванулся наружу. Прогремел очередной выстрел и ему снесло голову, а вместе с ней часть черепа. — Дерьмо, — пробормотал Шнайдер, отбрасывая его каску и кровавое месиво из мозгов. Нас несколько раз обстреляли из орудий. Правда мы получили в подкрепление артиллерийский взвод. В ночи послышался стрекот пулеметов, взрывы гранат и рокот снарядов. Вдруг в небе неожиданно появились люфтваффе, задержавшие нападение русских. На следующий день они ответили тем же, уничтожив нашу артиллерию. Мы остались один на один с противником «совершать подвиги». Вражеская артиллерия становилась все активнее, поливая нас смертоносным огнем. В моей памяти сохранилось лишь отдельные фрагменты этого боя. Опустошив пять магазинов, я разматываю последнюю ленту. Надо кого-то отправить за новыми боеприпасами. Раздался грохот танка, вокруг меня прорезают темноту яркие вспышки. Остается только прижаться к земле и ждать приближения смерти. — Прикрой меня, иначе нам конец! — прокричал Шнайдер. Нащупываю последнюю оставшуюся гранату и бросаю, не успевая увидеть успел ли он прорваться. Урчание танка слышится совсем рядом. Он проходил наверное в двадцати метрах от того места где лежал я. Темноту прорезал свет прожектора. Внезапно танк загорелся, в нем рвались снаряды разбрасывая вокруг стальные осколки. Еле держась на ногах, я поднялся, все еще не веря что жив. От позиции где мы стреляли ничего не осталось только дым и неподвижные тела. Я споткнулся о труп, понял что потерял винтовку и тут же схватил первую попавшуюся. — Гляди что я раздобыл, — спрыгнул Шнайдер и протянул мне пулеметные ленты. Вот только пулемет похоже смело тем самым танком. Следующие два дня мы продолжали удерживать свои окопы, несмотря на то что русские пошли пехотой в атаку при поддержке танковых войск. Раненых было так много, что они лежали под открытым небом. Человеческие обрубки, покрытые грязью и кровью. Помню я еще учился в школе, когда первый раз увидел близко смерть. Женщину переехал автомобиль, я тогда чуть не упал в обморок. Проведя больше двух лет в России, я перестал замечать смерть. В оцепенении, забытые Богом мы лежали в окопе напоминающем гробницу. Файгль повторял что мы должны удерживать позиции, но каждый новый взрыв загонял нас все глубже под землю. Жизненные ориентиры потерялись, сбились. Мы словно забыли что люди созданы не только для войны; что жизнь продолжается и помимо страха есть надежда, да и другие чувства; что в земле можно не только хоронить мертвых, но и выращивать хлеб. — Господи… — простонал кто-то рядом, — опять началось. Совсем рядом разорвался снаряд от которого все вокруг окрасилось всполохами, нас окутало густым дымом, в окоп посыпались комья земли. — Почему же молчит наша артиллерия? — Значит кончились снаряды. Слева от меня из воронки раздался яростный вскрик. Шнайдер, не раздумывая бросился туда. Русский, бросив револьвер, поднял руки. Внизу боролись еще двое. Один из них подмял под себя солдата из нашего отряда. Громкий выстрел положил конец борьбе. Парень яростно оттолкнул придавившее его тело и вскочил. Он был покрыт кровью и рукой зажимал предплечье. — Где он? — яростно закричал он. — Где этот второй? — Успокойся, — приказал я. — Найди какое-нибудь укрытие и жди санитаров. — Он убил моего товарища, — ничего не соображая от ярости, он бросился к солдатам удерживающим пленного и воткнул нож прямо ему в живот. — Получай, мразь! Прежде чем его успели остановить, он побежал вперед. — Я покажу этим дикарям как орудовать ножом, перережу как свиней! — А ну стой! — Берток перехватил его. — А вы что уставились? Возвращайтесь в окопы, если не хотите чтобы иваны покрошили вас в капусту из пулеметов. У блиндажа завязалась рукопашная. Наши и русские, прижатые к бревенчатой стене сражались ножами, кирками. Очередной боец спрыгнул в окоп и упал, пытаясь перезарядить винтовку. Двое наших бросились к нему и забили прикладами. Берток попал какому-то русскому в лицо киркой. Шнайдер стрелял по противнику укрывшимуся за двумя гаубицами. В разгар боя взорвалась то ли мина, то ли граната , в воздух взлетели и немцы и русские.***
Вечером Файгль собрал офицеров и заявил. — Противник отрезал нас от линии отступления. Чтобы обойти врага, нам пришлось бы повернуть нас север где нет дорог. Там нам точно конец, поэтому придется прорывать блокаду. Удачи. С неба послышался тревожный звук, становившийся все громче. Может мы ошиблись и это наши самолеты. Нет… звук русских самолетов перепутать нельзя. Тарахтение моторов становилось все громче. Я бросился на землю, обхватив голову руками и закрыл глаза пытаясь не замечать приглушенных взрывов. Земля дрожала, сотрясая мое тело. Я слышал леденящие душу крики. Прошла целая вечность, хотя на самом деле я пролежал вот так не больше трех минут. Когда я поднялся, то увидел что избы и сараи превратились в щепки. Наступила мертвая тишина. Я смотрел на пламя, на небо, на окровавленные человеческие останки. Нужно проверить, может быть кто-то еще жив. Услышав тихий стон, я бросился к горящим развалинам. Отбросив тлеющее бревно, я обнаружил нашего гауптмана. Файгль лежал тяжело дыша, нижняя часть его тела представляла собой кровавое месиво. — Герр гауптман, — я торопливо сбросил ранец. У меня должна была остаться ампула морфия. — Мой отец говорил, когда солдат умирает, им можно гордиться… — пробормотал он, хватаясь за мою руку. — В этом что-то есть правда? Мы вместе прошли бок о бок почти три года и что бы там ни было, я не хотел чтобы он считал меня предателем. — Я ничего не знал о том письме. Файгль слабо кивнул и хотел что-то сказать, но у него хлынула горлом кровь. — Черт, — запричитал Шлессер. — Еще одна такая атака и у нас не останется никого живого. Они лишь на время оставили нас, нам не выбраться. — Заткнись! — рявкнул Шнайдер. — Если ты не в курсе, война не пикник. Кому он это говорит? Человеку свойственно испытывать страх за свою жизнь. Лишь немногие способны спокойно смотреть смерти в лицо. На рассвете фронт успокоился. Уцелевшие солдаты собрались в жалкую кучку. Над землей усеянной воронками и трупами вился дымок. Те из раненых, кто еще были живы непрерывно стонали. — Они бросили нас умирать! — истерично выкрикнул Шлессер. — Отступать еще куда ни шло, но нам не выбраться отсюда! Я прошел через такую истерику еще под Сталинградом. — И что ты предлагаешь? — поинтересовался я. — Я просто хочу вернуться домой… я обещал матери, — всхлипнул он. — Хочешь бежать — вперед, — спокойно кивнул я. — У тебя два выхода — либо застрелят иваны, либо попадешься жандармам. — Не дури, парень, — проворчал Шнайдер. — Понятное дело мы в дерьме. Но если ты пережил столько боев, возможно переживешь и этот. Шлессер истерически засмеялся; смех быстро перешел в судорожные рыдания. Надо бы вколоть ему успокоительное. Или хотя бы дать пару глотков водки. Иначе он слетит с катушек. — Не вздумай, — процедил я, увидев как он потянулся к ольстре. — Слышишь ме… — Хайль Гитлер! — выкрикнул Шлессер, прежде чем нажать на курок. — Твою ж мать, — выругался Шнайдер, стирая с щеки кровавые брызги. Чужая смерть давно оставляет меня равнодушным, но этот мальчишка… Я почувствовал как где-то внутри царапается острая жалость. Кто-то посчитает, что он сломался в отличие от меня. Но я видел в его поступке отчаянную смелость и не мог не сожалеть, что когда-то не поступил также. — Выглялишь хуже трупа, — буркнул Шнайдер подсовывая мне котелок с обедом. — Поспи пару часов, потом поменяемся. Машинально киваю, жуя безвусный комок того, что должно быть кашей. Я не спал сутки, может больше. Навязчивая мысль, которую я настойчиво отгоняю, мешает уснуть, отключиться. Выползаю из блиндажа, вдыхая ледяной воздух и тут же начинает кружиться голова. Сильно, до тошноты и желания выплюнуть то, что встало поперек горла. Хватаюсь рукой за бревенчатый выступ и опускаюсь на корточки. Пальцы нащупывают сложенный бумажный лист, который я прихватил, пользуясь суматохой. Мне нет нужды его перечитывать. В голове набатом бьется: «Почему?» Запрещаю себе додумывать. Запрещаю себе заканчивать фразу и замираю, с силой сжав голову обеими руками. Едва дышу и запрещаю себе все остальное. Запрещаю вновь прокручивать в мыслях брошенную новость. Жмурюсь и, как когда-то в детстве, верю, что если не открывать глаза, если спрятаться в темноте, то никто не сможет найти. И реальность не настигнет тоже. Почему… Прикусываю губы и болью затираю окончание фразы. Болью, что куда сильнее внутри, чем снаружи. Раскачиваюсь на месте сильнее и сильнее, стоя уже на обоих коленях и сжимая руками плечи, как вдруг лопается что-то и я будто со стороны слышу свой отчаянный крик.***
Нас отправили на перераспределение в Польшу. Из нашего полка не осталось почти никого — уцелели лишь я, Шнайдер, Берток и несколько новобранцев и ветеранов. Нас вместе с такими же бедолагами собрали на площади перед штабом. — Солдаты, мы знаем как отважно вы сражались и рассчитываем на вас. Ваше прибытие вселяет в нас новые силы. Перед вами встала сложнейшая задача — защита германской и европейской свободы от большевиков. Они хотят отнять ее у нас и ради этого готовы использовать самые крайние средства. Сегодня как никогда мы должны действовать сплоченно. С вашей помощью нам удастся выстоять против русской орды. Пока жив хоть один германский солдат, большевикам не удастся вступить на земли Германии. Хайль Гитлер! — Хайль Гитлер! — воздух содрогнулся от дружного рева. Если я окончательно не спятил, наши дела совсем плохи. Чем напыщеннее речи командиров, тем хуже дела на фронте. А этого человека я, кажется, знаю. — Я возьму под командование ваш полк и под моим начальством вы пойдете в бой. Вот это уже интересно. С каких это пор нами распоряжается командование СС? — Вы отправитесь в Беларусь, чтобы остановить наступление русских, которые пытаются прорваться. Я ожидаю от вас высочайшего героизма, без него не обойтись. Мы должны остановить эту чуму коммунизма, нас ждут либо победы, либо позор. А теперь у меня для вас хорошие новости. Вы получите почту, а также новое обмундирование. Фюрер хорошо заботится о своих солдатах. Специально для вас были выделены транспорт и продовольствие. Надеюсь вы оправдаете оказанную вам честь служить Великой Германии. Хайль Гитлер! — Кажется все сложилось неплохо, — улыбнулся один из мальчишек. Мы со Шнайдером переглянулись — он тоже узнал Химмельштоса. — Он с радостью будет смотреть как нас убивают, — прошипел он. С другой стороны, чем плохо получить небольшую передышку? Наконец-то нормально поесть, выспаться в казарме, а не в развалинах, соскрести с себя многомесячную грязь и одеть новую форму вместо лохмотьев. Воодушевленные парни, пользуясь отпуском, бросились в город, чтобы успеть обзавестись хотя бы на пару дней подружками. — Винтер, когда-нибудь ездил на сороковом? — окликнул меня обер-лейтенант. — Конечно, — кивнул я. — Отлично. Штурмбаннфюрер Химмельштос руководит операцией по поимке партизан. Завтра ему будет нужен шофер. Справишься? — Да, — кивнул я. После жутких дорог России и непроходимых сугробов я справлюсь с чем угодно. Я прекрасно запомнил Химмельштоса, и в другое время пришел бы в ужас от перспективы попасть под его командование. Но сейчас мне было на это плевать. А вот он похоже меня не узнал. Уселся на заднее сидение и, едва кивнув роттенфюреру, распорядился ехать. Здесь уже наступила весна и впервые я не заметил ее. Нежная набухающая зелень деревьев и теплый ветерок больше не приносили ту радость, когда бежишь домой из школы, предвкушая игры с друзьями или собираешься гулять, дыша пьянящим воздухом до утра. Это означало лишь что больше не будет изматывающего холода и обмороженных пальцев. Я нахмурился, заметив что идущие впереди машины притормозили. Двое солдат двинулись в нашу сторону. — Что случилось? — Партизаны взорвали мост. Я недоверчиво прищурился — даже издалека я узнал бы своего товарища. Сомнений нет, это Виктор. Виктор, одетый в нашу форму. Вот только как могло такое случиться, если он, как утверждала Грета, давно уехал в Америку? — Штурмбаннфюрер должен здесь свернуть налево, а через три километра направо. Мотоцикл послушно развернулся и мне пришлось отправиться следом. Может, я все же обознался? Виктору неоткуда взяться здесь. Но обознаться я не мог — специально проехал ближе, чтобы хорошенько его рассмотреть. Этот немного растерянный взгляд которым он посмотрел мне в глаза… Я остановился, осененный внезапной догадкой. Виктор заодно с местными партизанами. Он не уехал в Америку и как-то умудрился избежать лагеря. У него выхода другого не было, кроме как прятаться среди тех кто ненавидит нас. — В чем дело? — недовольно спросил Химмельштос. Впереди послышались выстрелы и мотоцикл, вильнув, вылетел в кювет. — Пригнитесь, — негромко скомандовал я, резко разворачивая машину. Виктор отправил нас прямиком в засаду. Резко вдавив педаль газа, я промчался мимо «поста», не обращая внимания на выстрелы. Кажется ветровое стекло треснуло. Я старался не думать стреляет ли мой друг сейчас в меня вместе с остальными. Отъехав на безопасное расстояние, я остановился. Роттенфюрер привалился к моему плечу, безжизненно свесив голову на грудь. Кажется ему повезло меньше чем нам. Химмельштос молчал и я слышал его тяжелое, напряженное дыхание. Затем он встал и, потянувшись, без сожаления столкнул мертвое тело на землю. — Откуда вы узнали что там засада? — резко спросил он. Что ж, я ждал этого вопроса. Разумеется признаваться что узнал старого товарища я не собирался. — Интуиция наверное. — Вы ведь уже давно на фронте? — С сорок первого года, — кивнул я. — Я вас узнал, Винтер. У меня хорошая память на лица. Кажется у вас еще был брат. Я поморщился, предугадывая его дальнейшие расспросы. — Да, мы служили в одной части с братом и женой. — Теперь я вспомнил, — медленно ответил Химмельштос. — И где же они теперь? — Эрин и Вильгельм погибли под Курском, — бесстрастно ответил я. «Дорогой сынок, я все время молюсь за тебя, Господь не может быть так жесток чтобы забрать у меня моих мальчиков…По ночам меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Я вспоминаю тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, первый школьный день. Все от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя... Помни, что всегда в дни счастья и в дни горя материнская любовь с тобой, ее никто не в силах убить...» Сложив письмо, я убрал его в блокнот. Оттуда выпали две фотографии. Я нагнулся, чтобы подобрать их. Глядя на лица тех, кого я больше не увижу я почувствовал как ломает, мучает знакомая боль. «Что ты можешь теперь сделать, кроме как смотреть в знакомые когда-то глаза, вспоминать слова, смех, объятия, но не чувствовать их тепла?» — О чем думаешь? — спросил Шнайдер. — Ни о чем, — отозвался я. — Если начнешь думать — сойдешь с ума. — Наконец-то до тебя это дошло, умник, — хмыкнул он. Если друг детства оказался по другую сторону войны, я должен принять это как данность и забыть. Если мой брат меня предал, я не буду думать и скорбеть о нем. Рени… Нет никакого смысла бесконечно прокручивать в голове что было и как могло все быть. Я не буду думать и о ней. Так легче, проще. Иначе действительно можно сойти с ума. Мы и так давно это сделали. Но у меня больше нет сил рвать душу, возвращаясь в воспоминания где я был счастлив. Выныривать в реальность оказывается еще больнее. Забыть, не думать, не вспоминать…