Mysteria dolorosa

В тот день, когда мороз и низко нависшие снежные облака над Хельсингёром сменились морозом и до боли ярким, отражающимся от каждого сугроба солнцем, Александр наконец смог без посторонней помощи не только подняться с постели, но и дохромать до часовни Святой Елены. Встать на колени ранение ещё не позволяло, поэтому молился он просто присев на ближайшую к алтарю скамью. Атмосфера, царившая в небольшой, но с любовью и вниманием построенной часовне позволяла уйти с головой, раствориться в молитвах и размышлениях над Священным Писанием. Хотя с некоторых пор спокойствие Александра нет-нет да нарушало воспоминание о давешней злосчастной исповеди. Ведь наверняка в подобные часы, когда Александр, преклонив колени, перебирал бусины чёток и благоговейно возносил ежедневные молитвы Господу и Пресвятой Деве, эта развратница таилась где-то неподалёку и наблюдала за ним, лелея греховные помыслы. — ...sed libera nos a Malo. Amen, [5] — с особым нажимом произнёс Александр, изгоняя посторонние размышления. Из ризницы, пристроенной к часовне недавно, когда ей пришлось служить главным католическим храмом Хельсингёра, доносились приглушённые голоса отца Гейнриха и брата Юлия, совсем молодого ещё итальянского доминиканца, недавно лишь избравшего стезю инквизитора. Хельсингёрский священник по-своему сошёлся со всеми тремя приезжими собратьями. Энрико вызывал у него восхищение, доходившее почти до некоего благодарного преклонения. О, младшими Энрико вертел, как хотел, ещё с приютских времён: очаровательная улыбка, одна-другая любезность, проникновенная фраза («Гейнрих — это, разумеется, в честь святого Генриха? Как и меня, до наших краёв это имя дошло как «Энрико».) — и священник уже смотрел на посланца из самого Рима с собачьей преданностью. К Александру Гейнрих поначалу относился с опаской: почти двухметровый рост, шрамы на лице, оставшиеся с юности, и инквизиторская репутация редкого не повергали в трепет. Но надо отдать должное, хельсундец довольно быстро разглядел за устрашающей внешностью доброжелательный и отзывчивый, хоть и вспыльчивый, характер. Зато Юлий сошёлся с отцом Гейнрихом с первой же встречи. Примерно одного возраста, связанные служением одной Церкви и общими интересами, разделявшие те же надежды и опасения — вскоре молодые люди стали не разлей вода. Уже подметив у брата Юлия склонность к меланхолии, тоске, которую, как известно, усугубляют долгие тёмные зимние ночи (да и косые взгляды горожан, ещё не отвыкших вздрагивать при виде чёрно-белых облачений доминиканцев-инквизиторов), Александр только обрадовался этой дружбе, даже если временами она мешала безупречному выполнению поручений. К примеру, сейчас, по возвращению из порта, Юлию положено было доложить ему о новостях. С другой стороны, если бы в порту было замечено что-то подозрительное, Юлий не только не стал бы мешкать, но и, со свойственной его соотечественникам горячностью, добежал бы, не сбиваясь на шаг, от самой пристани и не смутился бы прервать старшего инквизитора на середине молитвы. Александр покинул часовню, но возращаться в начавшую тяготить после долгих недель в постели комнату не стал. Опершись на высеченную из камня купель со склонившимся над ней ангелом, которую летом использовали для святой воды, Андерсон уставился на открывавшуюся с холма панораму города, неправильной формы кварталы крытых черепицей крыш, сбегавшие вниз, к искрящемуся серебром в лучах почуявшего весну солнца морю знакомого с детства тёмно-серого цвета, без малейшего намёка на лазурь Средиземноморья, к которой привык глаз за последние годы (хотя, какие там годы — десятилетия!). Солнце приятно припекало, впитываясь теплом в чёрный доминиканский плащ. Другой бок, тем временем, не забывал пощипывать морозец, заставив Александра со временем развернуться противоположной стороной. Во дворе закипело оживление: риксканцлер Вальтер Константин Дорншерна, отобедав с послом Священной Римской империи Зорином фон Блицем, покидал посольский дворец. Говорят, после этих обедов фон Блиц, славящийся умением пускать пыль в глаза даже самым проницательным политикам Европы, по несколько часов бывал вне себя от бешенства. Несмотря на морозную погоду, риксканцлер прибыл не в экипаже, а верхом. С необычайной для мужчины преклонных лет ловкостью он вскочил в седло подведённого слугой жеребца и в сопровождении нескольких солдат рысцой пустился по дороге к городу. Минуя часовню и прислонивщегося к купели напряжённо наблюдавшего за ним Александра, Дорншерна на секунду задержал на инквизиторе взгляд и недобро прищурился, по обыкновению сузив левый глаз чуть сильнее правого. Ничего хорошего этот знаменитый асимметричный прищур Андерсону не сулил. Энрико был крайне раздосадован тем, что падре не только устроил публичную сцену из вылазки, замышлявшейся как тайный обыск, но и позволил вывести себя из строя на ближайший месяц в лучшем случае. И хотя фраза «Мне повезло, что она тебя не убила» выдавала беспокойство и собственническую привязанность, с Александром Максвелл без необходимости последнее время не разговаривал. Энрико Александр помнил ещё лохматым подростком-послушником, которого в монастырском приюте чаще называли «ослушником», — и за пренебрежение дисциплиной, и за ослиное упрямство, проявляемое при этом. Старшие монахи-воспитатели качали головой и делились сомнениями, что ничего путного из мальчишки не выйдет. Тем удивительнее было, что сошёлся Энрико с наставником, славившимся хоть и справедливостью, но суровостью и самой тяжёлой рукой — разве что сыграло свою роль то, что оба были в какой-то мере чужаками: молчаливый гигант-северянин и белокурый бастард-полукровка, которого нельзя было не заметить в куче-мале прочих итальянских детей. Так бы Александр, наверное, и провёл свои дни при приюте, если бы не одно засушливое лето, скудная жатва, голод; и даже в сердце, казалось бы, католической веры подняли голову различные ереси, подстрекатели погнали чернь на бунт, вели их против церкви и против богачей. Толпа ударилась о стену вооружённых солдат и рассыпалась по городу, громя и грабя, что только на пути попадалось, не погнушались и зажиточным доминиканским монастырём. Вид прячущихся за спины монахов детей и послушников не пристыдил нечестивцев, напротив, кто-то бросил клич: «Бей поповых выкормышей!» Дальше Александр помнил только, как окрасилась алым чья-то белая ряса и приступ неукротимого бешенства, которыми он бывал одержим с юности. Как раз испытывая отвращение к этому, делавшему его своим рабом, гневу, против отцовской воли Андерсон не пошёл в военные, а постригся в монахи, из упрямства добравшись до самой Тосканы. Слепая ярость, выхваченная из рук противника алебарда, воинская выучка и природная сила вдобавок — только что моливший пожалеть детей монах преобразился в карающее орудие, обрушившееся без разбору на погромщиков и на подвернувшихся под горячую руку защитников. В частности, один из братьев получил такой удар древком в грудь, что через пару дней скончался. К счастью, другим хватило смекалки отступить подальше и уберечь детей, да и бунтовщики, никак не ожидавшие такого отпора, не задержались. Понятно, что при детском приюте Александра оставлять не пожелали: с одной стороны, обязанные ему жизнями, с другой — чудом сами спасшиеся от него (он не уставал благодарить Господа, уберегшего хотя бы от тяжелейшего греха детоубийства!), равно братья и подопечные косились на «одержимого» и шептались за спиной. Почти все, кроме одного белобрысого послушника, с недетской серьёзностью прошедшего через смертельную опасность ребёнка заявлявшего, что гнев падре был праведным. Наметься в то время какой-нибудь крестовый поход, Александр без колебаний отправился бы туда, где за веру следовали бы сражаться с оружием в руках. А так наиболее приближённой к его идеалу оказалась Святая инквизиция. Брат Абрахам Аркейский, выслушав его историю, хмыкнул: «Какой же из тебя инквизитор, если даже признаков одержимости не знаешь? Никакой ты не одержимый, Александр, просто Бог тебя испытывает... А впрочем, судить о себе всегда сложнее». Взял он молодого монаха к себе больше за силу и сноровку, по опыту зная, что инквизитору с чем только не приходится сталкиваться, а позднее не без удивления открыл для себя, что «дикий северянин» весьма начитан как в богословской науке, так и в естественных, а при возможности не упускает повода ознакомиться с любыми рекомендациями по ведению дознания и даже самыми богомерзкими трактатами, дающими понятие о взглядах и хитростях их противников, не гнушается. Так и началась история Александра Андерсона, инквизитора, заведшая его в итоге в далёкий неприветливый северный город, где провидение свело его снова с Энрико Максвеллом, выросшим в вышколенного молодого человека, обучавшегося в Риме и Париже и ныне вращающегося в высших политических кругах. Провал Александра сильно подорвал доверие королевы Ингрид к Максвеллу, но уступать «самонадеянной протестантке» тот не собирался. Южный берег Эресундского пролива давно был для Священной Римской империи лакомым кусочком. Однако силы империи были разрознены, а Хельсундское королевство было готово биться за каждую пядь своей земли. После перехода короля Арньольва II в лютеранство обычные захватнические мотивы императора были приукрашены идеей борьбы за истинную веру. Святой Престол, однако, памятуя о старой мудрости «разделяй и властвуй», не торопился благословлять героические помыслы императора, не оставляя надежды вернуть себе влияние в Хельсунде другим путём. Собственно говоря, на предстоявших вскоре переговорах между её Величеством королевой Ингрид I и представителями императора Максимиллиана II именно позиции римско-католической церкви, судя по всему, суждено было стать решающей: окажет ли Рим поддержку королеве или благословит императора на крестовый поход наших дней? Воспользовавшись сложившейся ситуацией, Энрико Максвелл, после многочисленных извинений за возмутительное поведение представителя инквизиции, предъявил королеве Ингрид дипломатично завуалированный ультиматум: в качестве залога доброй воли и дружеских отношений между Хельсунде и Святым Престолом выдать Священной канцелярии разоблачённого самозванца и еретика Владислава Дракулу. Одновременно, не полагаясь на «добрую волю» королевы, утверждавшей, что вышеупомянутый преступник после скандального разоблачения скрылся, Максвелл развернул поиски во всех направлениях. Соглядатаями в порту и на главных дорогах, ведущих от Хельсингёра, он обзавёлся явно, едва ступив на земли Хельсунде. Брат Рональдо был послан следить за рудниками в Юдинг Скохвой, где, как им удалось выяснить, применялись разработки Алукарда. Сам же Энрико отправился проверить загородное имение королевы у озера Гурре, и солнце как раз начало, слабея, крениться к горизонту, когда Александр с радостью приметил на ведущей к посольству широкой мощёной улице знакомый экипаж. Энрико остановил карету, не доехав до двора, возбуждённо махнул рукой, подзывая Андерсона к себе, а когда тот торопливо дохромал до экипажа (не зажившая ещё окончательно рана от холода разболелась сильнее), Энрико затащил его внутрь, возмущаясь: «С ума сошёл, от этой стужи околеть можно». Длительное путешествие по морозу, похоже, пробудило в южанине чувство солидарности со всеми, находившимися вне тёплых стен, и заставило сменить гнев в отношении Александра на милость. — Вам ведь положено оставаться в постели, да? Нет? — продолжал выступать Максвелл, уже переступив порог выделенного представителям церкви флигеля. — Падре, не берите греха лжи на душу. Я же всегда могу послать за доктором и уточнить его указания. — Энрико, я насмотрелся в этот потолок до конца жизни, — проворчал Александр, злобно косясь вверх, на округлую лепнину. — Удалось что-нибудь выяснить? Больно вид у тебя оживлённый. — И да, и нет. То есть, в Гурре приезда никого постороннего не наблюдалось. Будем ждать, что напишет Рональдо, — Энрико сбросил тяжёлый плащ на руки появившемуся слуге, отослал его прочь и посмотрел на Александра с укоризной. — Я, конечно, предпочёл бы, чтобы вы, со своим опытом и умениями, сейчас были с ним в Юдинг Скохвое. Александр, придержавшись за боковушку, тяжело опустился на канапе и вытянул больную ногу. — Желал бы я, чтобы раны могли заживать побыстрее. — Знаю, знаю. Но пока что приходится уповать лишь на искусство доктора и волю Божию, — Максвелл перенёс к камину стул с высокой спинкой, устраиваясь у огня. Что Энрико, что Юлий, что солдаты-итальянцы из охраны неимоверно страдали даже от смягчившихся морозов, и не лучше несмышлёных младенцев соображали как от них беречься. Толку-то от мехового плаща, когда под ним только чуть приталенная сутана из дорогого английского сукна, рассчитанная на английскую же погоду, — должная изображать, хмыкнул про себя Александр, символ скромности и бедности членов Общества Иисуса. Нарекания падре постоянно вызывала и отросшая почти до плеч пепельная шевелюра Энрико, которые Максвелл пропускал мимо ушей, вместе с поучениями о приличествующей монаху тонзуре. — Я склоняюсь к мысли, что Алукард скрывается где-то в Хельсингёре, либо у Дорншерны, либо всё ещё в замке, только подальше от лишних глаз и ушей. — С Дорншерной ты, кстати, разминулся, он сегодня обедал с послом. — Зато я встретил его у городских ворот. Нет, каков всё-таки прохиндей, а? — Энрико рассмеялся. — С обсуждения деталей мирного договора — прямиком на инспекцию оборонительных укреплений! — Тебе не следовало заходить так далеко и рисковать успехом своей миссии ради моей. Теперь у этой еретички будет лишний повод не заключать мир. — Но ей не нужны поводы не заключать мир, падре. Напротив, я рассчитываю на то, что её желание заключить мир достаточно сильно, чтобы выдать нам вашего алхимика. — А ты не считаешь, что военные приготовления Дорншерны — это ответ на твоё требование? — Не следует недооценивать Ingridae Augustae. Полагаю, вы не слыхали о Гольштейнском перемирии? Вальтер Дорншерна, не успев ещё отвыкнуть от регентства, отправил на переговоры делегацию, намереваясь, как поговаривают, их сорвать и продолжить военную кампанию. Однако королева заняла прямо противоположную позицию и выставила своих посланников, которые добились заключения мирного договора с Гольштейном. Так что распространённое мнение, будто страной управляет риксканцлер, а королева является лишь украшением трона, просвещённая дама, предпочитающая управлению страной переписку с философами, теологические споры и мужские развлечения — не более чем миф. Границы её доверия к Дорншерне широки, но они существуют; то же касается и его влияния. — Какая, однако, ирония, падре… — Энрико вскочил. Когда тема беседы его особо увлекала, не расхаживать и не помогать себе жестами для него было сродни пытке. — Готов биться об заклад, десять лет назад, оказавшись регентом при малолетней королеве, этот человек предвкушал абсолютную власть. И при короле Арньольве он уже был фактически вторым человеком в государстве. И о вашем Алукарде он не знать не мог уже тогда — поскольку тот появился в Хельсунде явно ещё при старом короле. Тот с охотой покровительствовал различным алхимикам, астрологам и магам. — Где отступаются от веры, — скривился Александр, — там до дьявольщины и магии обычно рукой подать. — Вам лучше знать. Для Дракулы, я так догадываюсь, место оказалось — лучше не придумаешь: вдали от родных краёв, где он успел примелькаться, в безопасности от инквизиции, да ещё и при влиятельном покровителе, заинтересованном в его исследованиях. Неясно, на каких основаниях он жил в Хельсингёре первые годы, но потом, как мы знаем, подвернулась ещё и возможность обзавестись добрым именем. Имя было, каких поискать. Герой походов против турок, сослуживцами прозываемый «Рихард Львиное сердце», рыцарь без страха и упрёка, какие в наши смутные времена, казалось бы, лишь в песнях остались. Только представьте себе: получает этот рыцарь в один злополучный день письмо от безутешной Марии Элеоноры, вдовы своего двоюродного брата, который погиб в битве, оставив на троне малолетнюю дочь. Рихард фон Хельсинг поспешает домой, с благородными ли помыслами, с корыстными ли — да простит тогда его Господь! — вот только явно не рассчитывает, в какое змеиное гнездо угодит. Королева-мать, обезумев от горя, запрещает погребать тело мужа, которое выставлено в Хельсингёре уже который месяц, и по городу ползут самые зловещие слухи о неупокоенном мертвеце. Юная правящая королева не доверяет ни новоявленному дяде, ни собственной матери, которая, всё надеясь родить королю наследника мужского полу, к дочери всегда относилась прохладно. На деле вся власть находится в руках Вальтера Дорншерны, которому явившийся как гром с ясного неба родич королевы сто лет не нужен. И то ли самому риксканцлеру, то ли вьющемуся вблизи Дракуле и приходит в голову план, как одним ударом и от потенциального соперника отделаться, и обеспечить беглого преступника новым именем и положением при дворе — благо в столице фон Хельсинга не знали, даже управляющий его землями за время отсутствия хозяина успел смениться. Так и сложил славный рыцарь голову, не от рук турок-нехристей, а от соотечественников, да и с ведома, надо полагать, ближайшей родственницы; упокоился Бог весть где, без отпевания и достойного погребения. И десять лет никто ничего не подозревал, что нынешний Рихард фон Хельсинг — самозванец, а если подозревал, то предусмотрительно держал рот на замке. К тому же, не забывайте, что лет семь, если не ошибаюсь, назад, в известной вам лаборатории произошёл сильный взрыв, после которого «фон Хельсинг», говорят, долго отлёживался, а потом пошли слухи, что вследствие инцидента любимый дядюшка королевы чуть тронулся рассудком. Мрачная и запутанная, словом, повесть, вполне достойная «Трагических историй» де Бельфоре. — На мой взгляд, многовато безумцев и неупокоенных мертвецов. — Один из которых достучался всё же до нас. Не вешайте носа, падре. Истина на нашей стороне, а уж справедливости мы добьёмся. Сегодня, в конце концов, четверг, день размышлений над mysteria gaudiosa, а не mysteria dolorosa, над радостными тайнами, а не скорбными. [5] но избавь нас от лукавого. Аминь.