Mysteria dolorosa

«Знамение?» — кольнула, заставив сердце забиться чаще, мысль, когда Александр увидел исходящее из каменной купели мягкое свечение. Только что покинутую им часовню заливало звучание трёх чистых молодых голосов, распевавших «O Vis aeternitatis! [6]» святой Хильдегарды. Приблизившись, он увидел всего лишь поставленный в заснеженную чашу фонарь, озарявший лица скульптурного ангела и девушки, практически девчонки, с двумя золотистыми, туго заплетёнными косами, которую Александр мигом узнал: служанка, что прибиралась в подземелие. Она и бровью не повела, когда Андерсон подскочил, намереваясь схватить её и вытрясти всю подноготную, но остановился в полушаге, сообразив, что навряд ли девчонка оказалась здесь, практически на враждебной территории, случайно. — Что ты тут делаешь, дитя моё? — постаравшись смягчить тон, поинтересовался Александр. — Не понимает, — хмуро отрезала девчонка, натужно вымучивая немецкие слова. — Идёт со мной. Господин... Госпожа ждёт. — Какая госпожа? Кто твоя госпожа? Где ждёт? — Не понимает, — девчонка настойчиво потянула его за пелерину плаща. — Идёт! — Порт? — Александр выуживал из памяти хельсундские слова. — Дворец? — Дворец, — живо кивнула девица. Приподняв фонарь, она похлопала рукой в пухлой варежке по снегу, нападавшему в чашу, и начертила на нём знак Венеры с рогами. Меркурий. Ртуть. Александр ухватил девчонку за локоть, отобрал у неё фонарь и, посветив в лицо, отчётливо спросил: — Ты знаешь, где он? Владислав Дракула? Алукард? Раз дёрнувшись, больше она вырваться не пыталась. Не скрывая раздражения, девица нахально уставилась Александру в лицо и произнесла длинную фразу, в которой дважды прозвучало «Алукард». Глаза её слегка покраснели, а веки — припухли, будто не так давно она долго стояла на ветру или плакала. — Энрико! — зычно позвал Александр. Девица дёрнулась и протестующе выкрикнула: «Один!». Но пение уже прервалось, Энрико выскочил наружу, захлёстывая на бегу полу мехового плаща. — В чём дело, падре? — Она что-то знает об Алукарде, но, проклятие, отказывается говорить по-немецки. Зато хочет, чтобы я с ней куда-то отправился — похоже, что в замок. И один, верно? Встревоженные отец Гейнрих и Юлий появились следом за Энрико, тот, отмахнувшись, велел им возвращаться внутрь. Юлия, конечно, стоило бы оставить, но не хотелось давать понять отцу Гейнриху, что здесь затевалось нечто серьёзное. Девица, нервно и шумно втягивая морозный воздух, переводила яростный взгляд с Александра на Энрико. Последний обворожительно улыбнулся и ласково заговорил с ней по-хельсундски. Можно было не сомневаться, что большинство девушек смягчалось в ответ на подобное обращение. Так же, как не требовалось перевода резкой фразы, чтобы понять, что сей случай был исключением из большинства. Улыбка Энрико стала натянутой, и он ответил в том же тоне. Новая гримаса ярости на лице девицы и характерная манера Энрико, чуть втянувшего голову в плечи и покосившегося на падре, выдали, что Александр этот ответ не одобрил бы. — Я категорически против того, чтобы вы соглашались. Слишком похоже на ловушку. Давайте лучше задержим эту маленькую дрянь и допросим как следует. Сомневаюсь, чтобы те, кто её послал, осмелились выдать себя, открыто выдвинув обвинения в похищении. Может, своё незнание немецкого «маленькая дрянь» и преувеличивала, но итальянского она не знала совершенно точно. Навряд ли ей удалось бы сохранить такой же ровно-возмущённый вид, услышав предложение Максвелла. Поразмыслив, Александр отказался. — Нет. Не думаю, что они не учли бы подобный вариант. Девчонке наверняка ничего определённого не известно. Я же не могу упустить возможность разузнать об Алукарде. — Вы никуда не пойдёте. — Энрико, любого из нас за последнее время могли убить или похитить при куда менее подозрительных обстоятельствах. — Это лишь одна из возможных опасностей. Вас могут просто подставить, использовать в какой-то очередной интриге. — А ты способен вывернуть любую ситуацию в пользу Святого Престола. У каждого из нас своя работа, Энрико, поэтому я иду. Храни тебя Господь, и не стой на морозе. — Хранит вас Господь, падре, — пробормотал Энрико, будто бы только со словами падре вспомнив о холоде и заворачиваясь в плащ сильнее. А затем, когда Александр, так и не отпуская локтя служанки, велев ей показывать дорогу, выкрикнул вслед по-хельсундски что-то угрожающее. По широким, достаточно людным, невзирая на вечерний час, улицам, привычно срезая дорогу змеящимися проулками и выйдя, наконец, на накатанную дорогу, девица вывела Александра к замку. Стража у ворот пропустила их без вопросов, хотя на Андерсона и зыркнули подозрительно. Лёгкость, с которой они попали внутрь, скорее насторожила его, нежели успокоила. Во дворе девчонка, очутившись на своей самой что ни на есть законной территории, осмелела, вывернула локоть из закоченевших к тому времени пальцев Александра и повела его в сам замок с одного из входов для слуг по незнакомой винтовой лестнице и по узким, хотя и освещённым коридорам, пока не открыла перед ним одну из дверей и жестом не пригласила войти. Александр медлил; девчонка вдруг полувсхлипнула, зашипела «Идёт!» и пихнула его в плечо. Бросив взгляд и удостоверившись, что, по крайней мере, засова или петель для замка на двери не видно, Андерсон вошёл в тёмную комнату. Ещё прежде, чем дверь за ним затворилась, повеяло ароматом арабских духов, живо вызвавшим воспоминание о женщине в белом, скрывавшей своё лицо. — Не бойтесь, — прошептал совсем рядом на латыни узнаваемый низковатый голос. — Вам не причинят вреда. Она вырисовывалась перед ним в тусклом свете, пробивающимся сквозь дверные щели. По мере того, как глаза привыкли к темноте, Александр смутно разглядел высокий силуэт в белом платье, светлую кожу, поблёскивающие глаза. Женщина шагнула навстречу, уверенно подтолкнула Андерсона к стене. Затянутые в прохладный шёлк перчаток руки легли ему на щёки, поглаживая. Александр поморщился, но протестовать против вольного обращения со своей персоной в его положении было неразумно. — Вы знаете, где он? — Разумеется, знаю, — немного насмешливый ответ пощекотал подбородок горячим дыханием. При необходимости её можно будет опознать по одному лишь росту, подметил Александр, такой женщине непросто спрятаться, разве что она рядится мужчиной, как и её королева. Тут размышления его прервал влажный, изучающий, затянувшийся поцелуй в губы. Александр застыл, впившись пальцами в каменную кладку, вынужденный смириться и принять это настойчивое вторжение, понимая, что вырвавшись и открыто отказав распутнице, он рискует лишиться необходимых сведений. Если ей правда известно что-то существенное, а не просто она заманила вожделенного мужчину, воспользовавшись расползшимися слухами. Будто почуяв его сомнения, женщина прервала поцелуй и горячо зашептала на ухо, будя охотничий азарт, возбуждение. — Аль-Кард, Владислав Дракула, Далматский богохульник — тебе ведь он нужен, да? — Да, — выдохнул Александр с большим, пожалуй, жаром, нежели следовало. Женщина довольно хмыкнула, прикусила кожу на шее. — И зачем же он тебе понадобился? Какие загадки не дают тебе покоя: стабилизация птицы Гермеса, соль металлов, королевский порох, светоносная сера?.. Можно достать любые интересующие тебя записи, незачем разыскивать самого Дракулу... — Мне, — отворачиваясь, пытаясь уйти от изучающих поцелуев, от льнущего нетерпеливого тела, ответил Александр, — нужно одно. Через покаяние и очистительное пламя освободить его душу от зла, а если не удастся привести его к покаянию — освободить хотя бы мир от его нечистого присутствия. Бесцеремонно лёгшая на его пах рука заставила Александра, почти достигшего предела своего терпения, дёрнуться, но другая упёршаяся в плечо ладонь удержала его с неженской силой. — Я выдам его вам, святой отец, — Александр стиснул зубы. Женщина поглаживала его пах в такт медленным, вплетающимся в возбуждённое дыхание обоих, словам. — Клянусь, получите своего чернокнижника с поличным, не успеет изойти эта ночь. Но в уплату возьму это взаимное незначительное прегрешение. Горячие губы с нажимом прошлись по скуле, явно вдоль одного из рассекавших её шрамов, затем палец вывел на щеке дугу рогов, круг, крест — знак Меркурия, словно запечатывая эту неправедную сделку. Внизу рука настойчиво нащупала, обхватила сквозь слои плотного сукна обретший вдруг болезненную чувствительность член. Александр ощутил себя девкой, которую в кабаке лапает похотливый выпивоха. Отвращение и жалость к низведённой томлением плоти до подобного состояния женщине смешивались со стыдом, сдерживаемым гневом и невольным вожделением, возраставшим в чреслах, будто отдельно от остального сведённого напряжением тела. Успокаивающе шепча, женщина провела по его плечам, груди, проникла под пелерину плаща и стащила его через голову, не сразу, но склонившуюся в принятии своего позора. Руки её задели шнурок, на котором висел тяжёлый крест, непристойным шёпотом блудница насмешливо выдохнула: «Какой большой!» и, пригнувшись, дёрнула, судя по всему, зубами, перекусив шнурок. Крест звонко ударился о пол, заставив ёкнуть сердце. Александр вцепился в плечо женщины в порыве её остановить — и тут же нехотя разжал пальцы. Если уж этому разврату суждено произойти, то без креста, действительно, лучше. «Одержимая, — констатировал Александр отстранённо. Руку обжигало недавнее ощущение чужого жара, пробивающегося сквозь тонкую ткань, прикосновение к попавшим под пальцы волнистым волосам. — Налицо сопутствующие признаки: неестественная сила, изнуряющая похоть...» Одержимая, тем временем, опустившись на колени, старательно заткнула ему за пояс подол рясы, вытянув из пряжки ремень, спустила штаны, осторожно погладила пальцами чувствительную свежезажившую рану на бедре, затем пальцы сомкнулись на пульсирующем, полувялом ещё члене. По многолетней привычке хотелось перевести мысли на что-нибудь другое, в крайнем случае — плеснуть на срамное место ковш ледяной воды, чтобы охолонить греховные позывы плоти; хотя умом и было понятно, что сейчас нужно дать плоти волю, поскорее покончить со своей частью постыдной сделки и добраться в кои-то веки до... Александр не сразу понял, а поняв — не поверил своим глазам, смутно различавшим склонившуюся к его паху темноволосую голову, ощутил нежную, тёплую, обволакивающую ласку, отозвавшуюся перехватывавшим дыхание, почти подкашивавшим колени жаром внизу живота. Пальцы царапнули стену, ломая ногти. Андерсону, разумеется, доводилось слышать о подобных извращениях, вызывавших при мысли о них лишь брезгливость. Брезгливость ещё теплилась, дополняя и подпитывая разгоравшееся желание, иначе неправильно было бы, если бы грех был только будоражащ и сладок, как дерзкие поглаживания нежного языка, посасывания и царапающие, волнующие игривой опасностью редкие прикосновения зубов. Сомкнув напоследок вокруг члена упругие губы и позволив ему со смачным звуком выскользнуть изо рта, женщина встала с колен и потянула Александра — обескураженного, стреноженного — за собой, вглубь комнаты. Опустив голову, словно в неуместном теперь уже смущении, так, что длинные волосы завесили лицо, она подоткнула юбку и присела на край продолговатого покрытого ковром ларя, похожего на гроб, потянула вниз своего неуклюжего, но распалённого любовника, заставив встать на колени между худых бёдер, за которые руки Александра уже сами ухватились, развели в стороны. Женщина откинулась назад, ладонью заботливо направила, помогла члену ткнуться в нужное скользкое отверстие. Безумный шёпот: «Я так ждала, я готовилась ко встрече с тобой», — потянул Александра за собой, и он нетерпеливо подался вперёд, внутрь, запоздало мелькнула мысль, что вот он и упустил последнюю возможность удержаться от греха — если только способ, которым его ублажали ранее, не был ещё более скотским грехом. Андерсон застонал в голос от досады — и от наслаждения, поскольку принявшее его лоно было теснее и жаднее, нежели помнилось по скудному опыту до послушничества; от истомы, разливавшейся во время поначалу осторожных, потом более решительных толчков аж мутило в глазах. Пьянил, заставляя вдыхать его всё глубже, аромат восточных духов, смешанный с запахом взопревших тел. Ответные низкие стоны отзывались в каждом нерве, длинные жилистые ноги крепко, бесстыдно обхватили талию Александра. Он приподнялся, подхватил женщину под худосочные ягодицы, навалился сверху, рыча на врезавшуюся в живот смятую ткань одежд между ними, стремясь слиться с одно с этим худым, нескладным, наверняка некрасивым, но до исступления желанным телом. В прокравшемся снаружи скудном свете Александр уже различал острый подбородок, блеск зубов между раскрытых от страсти губ, сумасшедшие глаза и размётанные густые волосы, и постепенно подкрался, пробежал мурашками ужас узнавания: это уже однажды мельком виданное лицо, это долговязая худая фигура, ныне распластанная под ним на ларе. Александр замер, отчаянно осознавая, что за то, что склонился к греху, естественному для плоти, был ввергнут в грех противоестественный, рука немела, слишком поздно опознавая мужские признаки тела, с которым он совокуплялся. Белые зубы блеснули ярче в издевательском оскале — Алукард злорадствовал, почувствовав замешательство любовника и поняв, что сбитый с толку противник его наконец разгадал. Но замешательство и стыд преобладали вначале; а потом по проторенной вожделением дороге ворвался давно клокотавший в глубине гнев, сплёлся со своим предтечей. Александр вцепился, впился в чужую кожу ногтями — чтобы до ссадин, до кровоподтёков, и двинулся вперёд, вошёл резко, глубоко, и снова, уже не ублажая плоть, равно собственную и чужую, а намеренно вонзаясь, раня, с торжеством подмечая, как похотливые стоны противника окрашиваются вскриками боли, как тот уже не подаётся навстречу в блаженном гармоничном ритме, а пытается отстраниться, оттолкнуть давящий вес бывшего несмелого любовника, преобразившегося во взбешённого насильника, как, срываясь, вместо молитвы низкий голос бормочет: «..per calcinationia vitriol ad oleo vitrioli et crocum martis, id est ferrugo vulgare, dissolvus...[7]» — словно стремясь отстраниться от происходящего, но Александр дотянулся, захватил полную горсть длинных патл, дёрнул, добиваясь полного внимания скривившегося, стиснувшего зубы алхимика, заставляя полностью прочувствовать проникновение, подчинение мятежной плоти и излияние в неё семенем... «...блаженство пассивности, возможность растворить преграды, погружение в отторгаемую, женскую сущность естества и вовлечение себя в акт творения». Андерсон навалился в изнеможении сверху, будучи не в силах подняться на ноги и потому пытаясь хотя бы грубой превосходящей массой, каждым фунтом, притиснуть, обездвижить противника. И всё же чёртов змей умудрился извернуться, выскользнуть из-под него и неуклюже, выругавшись от боли, свалиться на пол. Секунду-другую, привалившись к ларю, он застыл на полу угловатой грудой нескладных конечностей, а затем выдрал волосы из всё ещё запутавшейся в них руки Александра, оставляя в пальцах намертво скатавшиеся пряди, поднялся на ноги, одёрнул платье, пару шагов ступил пошатываясь, с неловкостью, вызвавшей у Андерсона мрачное удовлетворение, а затем метнулся вдруг к выходу, уйдя из поля зрения инквизитора. Александр, опомнившись, развернулся и увидел отблески света на стволах двух пистолей в руках Алукарда. Страха не было, лишь жгучий стыд за такую смерть: с задранным подолом, оголённым срамом и смертным грехом за душой. Однако выстрелов не последовало. Хохотнув, Алукард, высокая фигура в белом платье, не ступающая будто, а перетекающая, подобно пресловутой ртути, скрылся за дверью. Александр вскочил, бросившись следом, но растянулся на полу, запутавшись в спущенных штанах и пребольно ударившись едва зажившим бедром. В рёбра уткнулся брошенный на пол крест. С проклятиями Александр поднялся на ноги, сунул крест за пояс и, на ходу подтягивая и застёгивая штаны, побежал по коридору в ту же сторону, куда подался и беглый алхимик. Быть обнаруженным Андерсон не боялся, напротив, столкнувшись со стражей, рявкнул на них, что в замок проник государственный преступник, да так, что им, кажется, и в голову не пришло, что инквизитору здесь тоже не положено находиться. Но они опоздали: сверху грянуло два выстрела подряд, раздались крики, потом — ещё два выстрела, один за другим. Замок загудел, как потревоженный улей. Александр последовал за стражниками, лучше, чем он, ориентировавшимися, откуда донёсся шум. Они влетели в распахнутую дверь, которую подпирал один полулежавший на полу солдат, зажимая рану на животе; другой с простреленной ногой ругался, привалившись к стене. А на полу просторного кабинета в отчаянной схватке сцепились двое. Риксканцлер Вальтер Константин Дорншерна собственной персоной, оседлав противника, яростно душил слишком хорошо Александру знакомую личность в белом платье. Алукард, хрипя, пытался разжать стискивающие шею пальцы. С первого взгляда могло показаться, что дела его плохи, потом глаз цеплялся за расплывающиеся на груди и спине Дорншерны пятна крови. Время риксканцлера стремительно истекало, вот он пошатнулся и завалился бы на пол, если бы Алукард не подхватил его. Откашливаясь, с перекошенным побагровевшим лицом, безумец приподнялся, перевернул раненного и заботливо уложил его голову себе на колени. Белое платье было щедро расцвечено алым. Дорншерна что-то просипел, на губах запузырилась кровь. — Ти-ише, — ласково протянул Алукард, не забыв схватить валяющийся рядом пистоль и направить на вход, где собиралось всё больше народа. По идее, стрелять ему было нечем, но рисковать не хотелось. Кто-то выводил раненных солдат; остальные, как заворожённые, следили за жуткой сценой. Зубами Алукард стянул со свободной руки перчатку, бережно положил ладонь на лоб Дорншерне и снова прошептал, будто успокаивая ребёнка: — Тише. Скоро всё закончится. В людском говоре Александр разобрал знакомое слово «доктор» и покачал головой. С такими ранами... — Он прав, — пробормотал Андерсон. — Скоро всё закончится. Нужен был не доктор, а священник. Впервые после пострига Александр, находясь подле умирающего, не мог выполнить этой обязанности, и от чувства бессилия хотелось рвать и метать. Рваное дыхание Дорншерны заглушало, казалось, даже испуганные разговоры столпившихся, пока не зазвучал громкий возмущённый голос королевы Ингрид, и она сама не ворвалась в кабинет сквозь спешно расступившуюся толпу, простоволосая, в белой мужской рубашке и брюках до колен, оттолкнула предусмотрительно выступившего навстречу стражника и с криком «Вальтер!» кинулась к умирающему. Алукард, почтительно склонив голову, положил оружие на пол и оттолкнул подальше. Дорншерна слабо улыбнулся, протянул дрожащую руку, которую королева тут же сжала между своими. Он попытался что-то сказать, из горла не вырвалось ни звука, но Ингрид то ли прочла по губам, то ли и так знала, что он скажет, помотала головой и, на миг зажмурившись, будто сдерживая слёзы, резко произнесла: «Нет». Наклонившись, она отвела руку Алукарда и поцеловала умирающего в лоб. Дорншерна больше не пошевелился. Двое: мужчина в женском платье и женщина в мужском застыли над ним гротескным маскарадом. — Subvenite, Sancti Dei, occurrite, Angeli Domini, suscipientes animan ejus [8]… Александр принялся читать молитву по усопшему. Ему было всё равно, какой церкви принадлежал тот или растерянно толпящиеся вокруг люди. И им, особенно после того, как кое-кто начал вторить «Kyrie eleison [9]», кажется, тоже. [6] О, вечная жизнь! [7] ...при прокаливании витриоль распадается на купоросное масло и марсов шафран, сиречь, ржу обыкновенную... [8] Сойдите, Святые Божии, встречайте, Ангелы Божии, примите душу его... [9] Господи, помилуй.