Mysteria dolorosa

— А ещё говорит: «Знаешь, почему доминиканцы domini canes, псы божии называются?» Потому что вся верхушка Ордена — псоглавцы. Сам, говорит, посмотри, какие у падре Алессандро глаза — то ли серые, то ли зелёные, с волчьим разрезом. У людей таких не бывает. Псоглавцы всегда носят крест на шее, не снимая ни днём, ни ночью, а если исхитриться и с него крест сорвать, тогда морок спадёт и станет видно, что голова у него собачья. — Сам ты собачья голова, Анджело! А уж у кого глаза дьявольские, так у колдуна этого, и светятся, что у твоей кошки. Навидался я таких, его свяжешь и бросишь в воду — а он плывёт и не тонет. Нет, не поэтому не тонет, дурак ты, хоть и ангелом называешься! А крест падре не снимает, чтобы демонов отгонять, которых этот Алукард вызовет, если ты будешь не следить за ним в оба, а ушами хлопать. Сам видел как-то в Лигурии, как взяли одного одержимого, он на адовом языке чужим голосом вещать начал, пена изо рта и всё такое, а падре как молитву прочёл, amen, и серебряным распятием по лбу. Тот только глаза закатил — и в обморок, а очнулся в своём уме. — Да твой падре, Джузеппе, хоть крестом, хоть кулаком по лбу съездит — и чёрту, и ангелу будет amen... Похоже, Господь не на шутку осерчал на Александра и за неисповеданный грех, и за гневливость. Во всяком случае, в последние недели на испытания он не скупился, пускай и посредством своего заклятого врага. Поначалу казалось, что исключительных трудностей с пленником не будет. Когда он попытался довести своих стражей до белого каления потоком богохульных идей, оскорблений и грязных намёков, то следующий день просто-напросто провёл с кляпом во рту, после чего очень тщательно внимал объяснению Александра на тему «не причиняй лишних неудобств мне, потому что мои возможности досадить тебе несравнимо шире». Более-менее Алукард присмирел до второй или третьей их ночёвки на землях Лауэнбурга, когда на постоялом дворе он попытался поднять шум и привлечь к путникам внимание. Им повезло: Анджело успел всадить ему под дых локоть, лишив на время дара речи, и они затолкали Алукарда в экипаж: прежде чем кто-либо заинтересовался происходящим. Зато стало понятно, что алхимик по каким-то своим причинам предпочитает попасть в руки имперских властей, а не быть доставленным в Рим. Улучив момент, когда они остались наедине, Александр откровенно предупредил его: — Лучше не пытайся впредь. Мне дан приказ живым тебя немцам не отдавать, и, клянусь, я отправлю твою проклятую душу в преисподнюю, едва нас попробуют остановить силой. — Очередное «незначительное прегрешение», святой отец? — оскалился Алукард, утирая о плечо пробившие его после меткого удара Анджело пот и слёзы. — По крайней мере, — буркнул Александр, — моя готовность к совершению оных сомнений у тебя вызывать не должна. Алукард умело нащупывал слабые места каждого из них, хитрый змей; избегая в дальнейшем дерзких публичных провокаций, действовал исподволь, нашёптывал, растравлял, да так, что, например, после очередного упоминания их с Андерсоном блуда, Юлий даже решился спросить: «Брат Александр, неужто вы правда с ним...» Насмешливые зелёные глаза алхимика не позволили солгать; Александр лишь рявкнул на молодого брата: «А как тебе самому кажется?» Отсмеявшись, Алукард задушевно мурлыкнул: «Какая теологическая школа у инквизиторов, ни тебе однозначного «да», ни «нет», всё как от лукавого». Юлий — то была отдельная причина для беспокойства. Про себя Александр за время путешествия уже решил, что инквизитором молодому доминиканцу лучше не становиться. Сообразителен, хваток — да, но чересчур впечатлителен, чересчур податлив. Определился Александр, когда увидел, что тот едва не шарахается от Алукарда: не с руки бояться змеи без зубов, даже если она осталась вооружена данным самим дьяволом языком, способным не только откровенно лгать, но и сплести ложь из нитей чистой правды. Страх Александр вообще, будь его воля, причислил бы к смертным грехам, потому что непреодолённый страх порождает либо слепую ненависть, либо преклонение. Вот что было на лице у Юлия в тот вечер, Александр разглядеть не успел. Раздражённый ненароком подслушанным спором солдат, по возвращении в снятую ими на ночлег в таверне спальню, он снова застал разглагольствующего Алукарда. Перед тем, как сорваться, Андерсон успел констатировать одно: Юлий даже не заметил его появления. — ...или взять хотя бы вашу любимую историю о непорочном зачатии. Нет, не торопись перебивать, юноша, я вовсе не собираюсь очернять Пресвятую Деву. Напротив, закономерно следует, что Мария была андрогином и, вначале осознав двойственность собственной природы, а затем достигнув гармонии между своими мужской и женской половинами, она дала жизнь Совершенному человеку. Который аллегорично именуется её сыном, тогда как на деле это была та же личность, но достигшая совершенно новой ступени развития... — Полагаю, — прервал его Александр, кипя от ярости, — у тебя в голове перепутались Пресвятая Дева и твоя мужеподобная белобрысая потаскуха из Хельсингёра. — В Хельсингёре я помню только одну мужеподобную белобрысую потаскуху, которая рядилась в иезуитскую сутану. Неужто вы на неё не позарились, с вашим-то темпераментом... падре? Узнаваемая вкрадчивая интонация, с которой Алукард протянул «падре», не оставляла сомнений, что подражал он не кому иному, как Энрико. Хлопнула дверь — не испросив даже дозволения, Юлий поспешил ретироваться. Если в перепалке упоминались Максвелл и королева Ингрид (Александр тоже не жаловался на неумение находить чувствительные места), то дело принимало нешуточный оборот. День выдался тяжёлый. Земли Трирского архиепископства, по которым они следовали, не способствовали радостному настроению. Прошедшаяся по этим краям в прошлом году чума оставила позади целые опустошённые деревни, с всё еще прибитыми или нарисованными на дверях предостерегающими знаками, неубранные хлеба, послушно высыпающиеся зёрнами в протянутую ладонь. Припекающее солнце перетапливало слежавшийся снег в грязь, и раз даже пришлось выбраться из кареты и долго выталкивать её из выбоины. Осознание, что с каждым днём всё вероятнее ожидать погони, что каждый гонец, обгоняющий их по дороге, может везти приказ задержать двух монахов, везущих с собой странного попутчика, только нагонял напряжения. И нарастало беспокойство за Энрико, в эти дни, должно быть, сидевшего за столом переговоров, ожидавшего исхода судеб не только двух государств, но и своей собственной. Никто не осудил бы Александра и не стал бы задавать лишних вопросов, заметив, что языкастый арестант разжился парочкой синяков или ссадин. Александр легко сгрёб за грудки и с чувством приложил пленника о стенку. Удар чужого тела о гладко отесанные брёвна приятно отдался в руках, дыхнула в лицо ответная ярость, и Алукард пнул инквизитора коленом в пах, ощутимо, но не особо больно, явно попав мимо цели. «Дерётся как женщина», — с весёлой злостью подумал Александр... и отпустил противника. Слишком неоднозначное вдруг кольнуло ощущение. — Ну тебя, — бросил он, забирая греющийся у очага кувшин с водой и поливая над глиняным тазом на руки. — Знаешь, ты жалок. Да, я взял на душу грех, но мне есть на что уповать, у меня есть вера в того, кто способен простить. Что есть у тебя, кроме мудрствований и словоблудия, на что тебе уповать по окончании нашего пути? Алукард фыркнул, поправляя сбившийся ворот. — Сказал бы я, на кого, да ведь ты всё равно не поверишь со своей собачьей преданностью. Или ты правда полагаешь, что все твои хлопоты единственно ради того, чтобы предать меня суду на другом конце Европы? О, нет, в Риме не будет недостатка в тех, кто заинтересован в том, чтобы я продолжал жить. — Заинтересованность в неких сведениях, которыми ты обладаешь, не подразумевает твоего благополучия. Напротив, настойчивость многих моих братьев, случись им усомниться в твоих словах или заподозрить нежелание раскрыть всё до конца, может быть более чем неприятной. Алукард расхохотался, сквозь смех выдавив: «Это точно». Успокоившись, он, всё ещё с весёлостью в голосе, сообщил: — Когда ты договаривался с хозяином, я назвал твоё и своё имена одному слуге и дал понять, что за эти сведения в магистрате можно получить хорошее вознаграждение. Александр развернулся, пролив воду, и уставился на алхимика в упор, силясь разгадать это весёлое выражение на его лице и понять, говорит ли он всерьёз или развлекается пустыми угрозами. — Позволь напомнить, что в случае задержания или нападения я пообещал тебя убить. — Возможно, пришло время помнить об этом обещании каждую минуту. Улыбка всё ещё змеилась на его губах, но глаза посерьёзнели. Александр пошёл напролом: — Во какие игры ты опять играешь? — В твоих словах была дельная мысль. Быстрая смерть предпочтительнее беседы с мастерами дознания. — Ты просто боишься? — хмыкнул Александр. — Я не хочу раскрывать свои тайны. — Настолько не хочешь, что даже пытаешься вынудить меня убить тебя? Брось. — Да ведь с самого начала! — звякнула и глухо стукнула по дереву цепь, когда Алукард ударил по деревянному табурету рукой. — Боже, Абрахам Аркейский давно бы догадался! Я всё время старался довести тебя до бешенства. Я изобразил одну-другую попытку побега, догадываясь, что у тебя не может быть иных указаний на этот случай. Я соблазнил тебя, — добавил он, лукаво склонив голову. Если этим он надеялся, как сам признался, довести Андерсона до бешенства или просто сбить с толку, то не только напрасно, но и весьма опрометчиво. — Это было ещё до того, как ты попался, — Александр присел напротив, намереваясь разобраться с этим новым витком игры алхимика раз и навсегда. — Если тебя настолько страшила перспектива достаться инквизиции живым, отчего же ты не наложил руки на себя сам? Христианские запреты тебе ведь не указ. Не хватило духа? Алукард подался ближе. Теперь он уже, казалось, вёл разговор на полном серьёзе. — Но мне нужно было попасться вам живым. Точнее не вам напрямую, а подстроить так, чтобы моя госпожа была вынуждена выдать меня и получить поддержку твоего иезуита. — Она могла выдать тебя в любой момент, не рискуя, что ты сбежишь или выкинешь очередную фортель. Или убьёшь её советника. — Могла. Но не хотела. Ей было бы нелегко определиться, даже если бы речь шла о простом обмене: жизнь человека в обмен на мир на последующие годы. А тут дело ещё усугублялось тем, что человек этот слишком много знал, а суливший поддержку посланник не вызывал особого доверия. Что же касается пресловутого советника, как ты выразился... — Алукард вздохнул. — Вот уж кого не терзали никакие сомнения. Вальтер равно не собирался ни выдавать меня, ни заключать мира. Он присягнул на верность войне гораздо раньше, чем своей королеве. — И ты убил его. Алукард кивнул. — Кто бы мог подумать, что после стольких лет судьба государства сведётся к «он или я»... Но он скорее убил бы меня, нежели выдал, что и пытался сделать до последнего. Как ни крути, а его необходимо было устранить, что я и совершил. Вдобавок, достаточно публично, даже при свидетелях, — он бросил взгляд на Александра, — со стороны, чтобы скрыть моё присутствие в замке и участие в преступлении было бы никак невозможно. В дверь постучали, нарушив воцарившуюся задумчивую тишину, в приоткрывшуюся дверь заглянул брат Юлий. — Выйди, — резко приказал Александр, — возвращайся вниз, пока я сам не позову. — Это, знаешь ли, не упрочит твоей репутации, — заметил Алукард, потягиваясь — протяжно, по-кошачьи, под привычное позвякивание кандалов. — Захватывающее объяснение, — последний намёк Александр пропустил мимо ушей, — но вернёмся к более насущным проблемам. Ты правда сболтнул здесь о нашем присутствии? — Да. И, заметь, — я мог бы сказать «нет» и дожидаться, когда вас перехватят в дороге или даже заявятся прямо сюда. Но моё собеседование с палачами императора мне так же нежелательно, как и тебе. — Что, — сдался Александр, — ты скрываешь, что так всем понадобился? — Панацею. — Что?! — Панацея, — Алукард перешёл на шёпот. — Вода жизни. Секрет исцеления любых ран и болезней и продления жизни, не исключено, что бесконечное. — Да знаю я, что вы называете панацеей! Ты полагаешь, я поведусь на эту выдумку? Да не родился ещё алхимик, который бы не похвалялся, что получил в своей лаборатории нечто великое, как не родился рыбак, что не бахвалился бы своим уловом! — Но я получил её. И описал получение панацеи ещё пятнадцать лет назад, в «Mysteria dolorosa». Только тогда мне поверил лишь один человек. Тот, который предоставил мне убежище. — И всё-таки умер через несколько лет. Да и по тебе, — Александр окинул взглядом врезавшиеся в давно не бритое лицо морщины, испещрённую сединой шевелюру. Дотянулся и обвел пальцем пятно сильного ожога на тыльной стороне кисти — Алукард отдёрнул руку, как ошпаренный, — не скажешь, что ты открыл секрет исцеления и продления молодости. Я не видел этого, к примеру, в перечне твоих примет. Ожог ведь получен в Хельсингёре. Может, во время взрыва семь лет назад? — Взрыва и пожара, — в глазах Алукарда на миг плеснулся страх — и отступил вновь. — Ты со своим фанатизмом не способен оценить эту семью. Арньольва интересовали мои открытия — все, кроме величайшего. Что он, что его дочь признавали лишь одну вечную жизнь: ту, которая обещана Господом. — В которого ты не особо веришь. — Нет. Но я верил им. Я верю ей — и согласился разделить её веру. Да, да, «не сотвори себе кумира», считай это моим незначительным прегрешением, которое уберегало меня от куда более серьёзных проступков. — На это я уж точно должен повестись, да? Почему же ты так уверен, что создал панацею, если никому не решился её дать? — Отчего же не решился? Вспомни Викторию, мою помощницу. Ах, да, конечно. Если бы вы удосужились обратить на неё внимание и поинтересоваться, вам бы кто-нибудь да рассказал, что эта «девочка» не изменилась с времён его величества Арньольва II. Хочешь быть бессмертным — научись быть незаметным. Дилемма, которая изводила Вальтера. — Может, ты ещё и его не убил, а инсценировал убийство? И он скрывается где-то с бутылкой панацеи в кармане? — Убил. Да и скрываться ему не с чем. Виктория той же ночью уничтожила остатки панацеи и мои записи. Оставила с носом твоего Максвелла, который пытался добраться до них в общей сумятице. Единственный человек, который способен теперь восстановить рецепт, — я. — Так что мне всё-таки следует довезти тебя до Рима в сохранности, — подытожил Александр, — а там пускай уж разбираются, что ты наворотил. — Ты уверен, — мягко заговорил Алукард, — что хочешь, чтобы это знание попало в руки Церкви? — Секрет снадобья, способного даровать исцеление каждому страждущему? Ты, возможно, и не хочешь. А я — да. — И вечную молодость. Хорошо, насчёт вечной я ещё не могу судить точно, но неестественно долгую — да. А если и правда вечную — что вы будете делать, когда разойдётся слух, что секрет вечной жизни не в молитвах и заповедях, а в капельке зелья, и жизнь эта даётся здесь, на земле, а не в неизвестности посмертия? Думаешь, у твоих иерархов достанет веры сокрыть эту тайну и не воспользоваться ею? А люди рано или поздно обратят внимание на это омоложение, потянутся слухи, потянутся властители, кто с кошелём, кто с мечом, и тайна всплывёт. Лекарство от всех болезней станет ядом для веры, люди церкви будут жить, а религия — агонизировать. Воистину, апокалипсис, который оставит лишь горстку упертых праведников! — И что тебе за беда? — вскрикнул Александр, мечась между первым, благим порывом и страшной картиной, нарисованной Алукардом. — Тебя такой исход только обрадовать должен. — Я ненавижу Рим, — процедил Алукард. — Но хуже Рима может быть только его падение, только смятённые толпы и спущенные со сворки правители, которые погрузят Европу в хаос, во сто раз страшнее хаоса после падения первого Рима. Разочарование в католической вере бросит тень на всё христианство. Да и ислам вряд ли избежит ядовитого глотка панацеи. Ты везёшь в Рим погибель, Александр. Безумно бормочущий алхимик приблизился почти вплотную, вздыбившиеся пряди задевали лоб Александра, ускорившийся ток крови разносил по телу завораживающее наваждение. — Может, погибель, может, исцеление, а может, и трепача, которого свет не видал, — выдохнул Александр, отстраняясь и стряхивая одурь. — Одно точно: отсюда нам нужно убираться немедля, а по дороге решим, что делать с твоими тайнами. — Я решил пойти на риск и покинуть безопасность Хельсингёра не в последнюю очередь потому, что поверил тебе, — произнёс ему вслед Алукард. — Не только Максвеллу ты обещал меня убить. Александр приказал запрягать передохнувших несколько часов лошадей и уезжать, не дожидаясь утра, благо поредевший, но не сошедший ещё снег и полная луна предоставляли достаточно света, чтобы отправляться в путь. Невдалеке от села их попытались остановить — но, к счастью, не посланные магистратом солдаты, а наспех сколоченная компания из местных. Видимо, спешный отъезд оказался недостаточно спешным и уж точно не незаметным. Дорогу перегородили поваленным деревом, а когда экипаж остановился, подстрелили сидевшего на козлах Джузеппе из лука и бросились разбираться с сидевшими внутри. Однако на боевой доспех охотничьи стрелы рассчитаны не были, поэтому вооружённым ножами и дрекольем нападавшим пришлось иметь дело не с одним солдатом, а с двумя. Даже с тремя, как убедился один из мужиков, сунувшихся в карету и встретившийся с крепким кулаком не поскупившегося на силу удара Александра. Самовольным охотникам за головами пришлось отступить несолоно хлебавши. Анджело вместе с Александром, поднатужившись, оттащили в сторону срубленное дерево, цеплявшееся за все ухабы крепкими сучьями. Обоим не раз хотелось крепко выругаться, и оба сдерживались в присутствии друг друга. У кареты Джузеппе пытался, не снимая доспеха на случай повторного нападения, остановить кровь и обработать глубокую ссадину на боку, оставленную стрелой. — Залей настойкой, которой вы тайком от падре запасаетесь в каждой проезжей таверне, — ехидно посоветовал Алукард. — Сам его величество король Арньольв уважал хорошую немецкую настойку, именуя её «водой жизни». Александр, возвратившийся к экипажу, ухватил пленника за ворот. — Ты! — Нет, ты, Александр, — голос Алукарда был тягуч и приторен, как мёд. В глазах безумно отражалась полная луна. — Тебе теперь решать. В случае следующего нападения держись ближе, потому что больше некому будет исполнить высочайший приказ.