Драббло-крошки, чтобы кормить ведьмачат

      Гаэтану двадцать.       Он ставит соломенную лошадку на косой порог хаты. Смотрит на неё, будто ждёт, что заскочит. Красивая, думает. Пожалуй, самая красивая, какую доводилось делать. Ноги её с шеей обмотаны красной и голубой шерстяными нитками, которые Гаэтан выменял у чародейки на два поцелуя и сигару из батькиной шкатулки, а в основании хвоста торчит ветка ольховых шишек — её он нашёл по дороге.       Гаэтан поднимает глаза на дверь, смотрит на дом и на двор. Ничего тут не изменилось. Вон, даже засечка на срубе, которую ребёнок оставил, балуясь однажды косой. Краем глаза ведьмак ловит в окне движение. Исчезает, не поднимая псов, так же тихо, как явился из леса. С поляны, на которой ждёт его старый ведьмак. Он Гаэтана взял на дело учиться, а ночью охотно пустил в деревню, к девке, с которой, как мальчишка уверил, они сговорились о встрече. Это не тот старый ведьмак, что забрал одиннадцать лет назад ребёнка из этой деревни.       — Что-то ты шустро.       — Чего тянуть.       — Э, не просёк ещё, что да так, а? Пару рекомендаций?       — Давай.       И перед сном подавленный ведьмачок слушает ворох любовных советов. Чтобы на следующий его выход деревенская девка, которой не было и в помине, уж точно не осталась равнодушной.       Гаэтану одиннадцать.       — Что тебе сделать? — спрашивает он у немого ребёнка. Вообще-то, не у немого, но об этом знает пока один Гаэтан. Мальчик не отвечает, только смотрит Гаэтану на руки — они гнут траву. Они уже согнули лошадку, хлопца, девицу, летящую птицу и какую-то кракозябру.       — Скажи любое зверьё. Я тебе его отдам.       Впервые за время, что они сидят вместе, мальчик поднимает на Гаэтана глаза. Смотрит ещё человечьими зенками, и по ним не поймёшь, происходит там внутри что-нибудь или нет.       — Ага, будет твоё.       И даже моргает ребёнок медленно, а рот открывает задолго до слова.       — Петушок, — шуршит тише Гаэтановых пальцев в траве.       Гаэтан озадаченно смотрит то на немого, то в руки. Петушков он ещё не делал — мнёт соломинки неуверенно. Петушок это грудка… Петушок это хвост… Нет, хвост потом, из ковыля и тимофеевки. Петушок это клюв и хохолок. Петушок это важные ноги… Порвался. Второй петушок. Это грудка и клюв. Хохолок и длинные ноги… Не стои́т. Третий, четвёртый… О, вот. Вот петушок.       — На. Хвост наберём по дороге к Бурчанке.       И мальчик берёт. А Гаэтан умеет теперь крутить петушков.       Гаэтану тринадцать.       — Где они? Где?!       Гаэтан мечется по общей спальне. Ползает по полу, шарит под койками. За ним бегают Айден и Лех — первый в таком же перепуге, второй с глупой весёлой улыбкой. Они помогают. Не помогает немой, давно говорящий, он сидит в бойнице, смотрит на всё это, а к груди под рубахой жмёт колючий соломенный ком. Это был когда-то петух, но давно истрепался, сломался, распался. Только хвост у него ещё более-менее.       В комнату входит Бреген, но никого не смущает — лишь немой забивается глубже в окно, чтобы его не заметили.       — Что творите? — спрашивает Бреген у младших, и правда одного упустив, встав против окна. А сам скалится, как только старшие умеют, поганенько так.       — Ищем Гаэтановых чучелей! — отвечает Лех, скидывая с койки один из двух на двенадцать кроватей матрасов.       — А-а, этих уродцев… Не найдёте.       Гаэтан замирает, Айден в него врезается.       — Почему это?..       — Нету их больше, — щерится Бреген, — всё.       — Что ты сделал!       — Утром в кухне… печку топил.       Гаэтан бледнеет. Бреген улыбается, видя как лицо обращается мордой. Ещё пара слов, и она обратится маской, а там похолодеют глаза, остекленеют… Бреген любит играть с Гаэтаном.       — Что, думал, так и будешь котёнок на сене? Думал, продолжишь клопов собир…       — Души его, мелкий! — вдруг кричит Гаэтан, трясёт головой, гоня наваждение.       — А?..       Ничего не происх… вдруг петушок впивается Брегену в горло. Это немой схватился за то, что осталось от птицы, за драный, давно не пушистый хвост, и накинул его на старшего.       — Сучий потрох… — шипит тот на врага-невидимку, а Гаэтан уже летит спереди.       — Мочи его! — командует Айдену с Лехом, но те не приходят на помощь. Айден ещё не растряс все мозги, чтобы «мочить» Брегена, пятится, а Лех бы и с радостью, только как рванул — споткнулся о сбитый матрас и распластался смеяться.       Старший отбивается без особых усилий: один удар затылком, один пинок перед собой, оба со всей силы — нападавшие нейтрализованы. Гаэтан корчится на полу и скулит, мелкий, кажется, вовсе в отрубе. Останки его «петушка» сыпятся Брегену на грудь, не то, что не придушив, даже не поцарапав. Зато страшно обидев.       Гаэтану четырнадцать.       Брегену он давно враг. Вместе с Йольтом, Лехом и Айденом. Сам он — ясно за что. Мелкий — тоже. Лех — за то, что смеялся, и не важно, что сам над собой. Айден — за то, что был. Айден теперь и Гаэтану враг. За то, что мог не только быть, ведь ничего бы не изменилось, а Бреген, может, хоть получил бы… Айден никому не хотел становиться врагом, но его не спросили. Айден пытался загладить вину хоть перед кем-то, ища Гаэтану новые нычки.       Вот отходит от пола курятника досточка. Гаэтан хоронит под ней соломенного младенца в ленте для волос чародейки, потому что за ним, за его травяными братьями, ведётся охота. Такой у Брегена новый досуг — жечь Гаэтановы куклы. Он спалил уже девятерых. Двух — по наводкам предателей. Гаэтан сокращает список подозреваемых, как и список доверенных. Но Айден не может быть в первом, так чувствует Гаэтан, а во втором не должен быть изначально… Но этот лис помогает больше Леха с Йольтом.       — А зачем тебе вообще… столько фигурок? — робко интересуется Айден на стрёме, верно решив, что уже заслужил право на разговоры.       Он и до прощения давно дослужился, не то, что до откровений, которые Гаэтан и так готов честно выдать любому, кто спросит. Любые не спрашивают. Зато Айден, вот, спрашивает. Покряхтев для порядку, Гаэтан отвечает, закидывая трещину сеном:       — Не мне. Сестрице. Я когда вырвусь отсюда — всё ей подарю. Чтобы как будто не отлучался, как будто каждый день или месяц приносил ей игрушку. Они ей понравятся. Особенно те, с пряжей Цехи.       Гаэтану пятнадцать.       Брегену надоело играть следопыта, и он бросил на двадцать шестой сожжёной поделке. Двадцать седьмую Гаэтан сожжёг сам, когда осознал, что вплетает шишку в брюхо главоглаза. Не собирается он никому чудовищ дарить. Гаэтан теперь редко крутит фигурки. Всё равно лучшие он уже сделал, и живут они в библиотеке, за скучными даже для магов и Мурры книжками.       Мурра всё равно их нашёл, но не тронул. Только сводил однажды Войцеху посмотреть на тайный зверинец — чародейке понравилось. Она даже не стала снимать с игрушек ленты и бусины, которые, вообще-то, Гаэтану не отдавала.       Гаэтану очень много лет.       Он сажает травяного козлика на конёк маленькой крыши, на угол деревянного столбика. Устраивает его поудобней, цепляя ножки за трещины, чтобы не сдуло ветром. Смотрит на него и вздыхает. Это самый ужасный козлик, которого он вязал. Крепкий, но неказистый. Копыта его не обрезаны ровно, один рог короче и тоньше другого, а из второго лезут пучки. В нём нет украшений и ниток. Он даже не высох.       Гаэтан опускает глаза на голбец, глядит на крошечное окошко. Никто из него не выглядывает. Ведьмак слышит за спиной голоса. Исчезает, не пугая на ветке синиц, так же тихо, как явился из леса.