Чистый

      — Позов, ноль-одиннадцатый, принимай ситуацию, — Шеминов пятился с весом Шастуна на плечах и спине, цепляясь за рацию подбородком. — Двадцать вторая приморская на подлёте, продержитесь ещё чуть-чуть.       — Принял, — Дима отзывается с отдышкой, Стас видит только его спину далеко впереди.       — Ноль-... Блять. Дим, без геройства. Держи и держись под контролем. Отчёт пять-семь минут, — Шем удобней перехватывает Антона под поясницу, тот не в отключке, ноги переставляет, но дышит неслышно, а закопченная маска не позволяет рассмотреть лицо. — Дима...       — Принял пять-семь без геройства. Вытаскивай Шаста, продержимся, — Поз хрипло усмехается в рацию и шум воды вперемешку с треском веток застилает эфир.       — Антох, давай ... — Стас не пытается привести его в чувство больше, чем Шастун может сейчас себе позволить, обмякшим грузом вися на плече командира, но ноги волочет во что бы то ни стало, вдыхая воздух маленькими глотками сквозь трубки кислородного баллона.       Сейчас бы стащить боёвку, сорвать каску и маску, но нельзя. Смог поднимается над выжженной землей чёрным облаком, а в лёгкие забирается смолью, разъедая те изнутри. И чем ближе база, тем ярче свет мигалок, голоса коллег и добровольцев, шорох одежд и хлюпанье воды, фонтанами бьющей из креплений рукавов.       Двадцать вторая не подвела, грузными и громкими машинами рассекая по полям, они правда были почти на месте. Кортеж из трёх пожарных и двух легковых скользил по бездорожью, подминая под колёса случайные кусты, всеми возможными сигналами оповещая, что помощь вот-вот подоспеет.       К этому моменту Шеминов почти полз оставшиеся несколько метров до базы, таща на себе Шастуна и то и дело подбивая обе его ноги вперёд, чтоб тот оставался в сознании и хотя бы безвольно, но перебирал ими.       Это было важно. Слишком важно было удерживать Антона в сознании и вовсе не потому, что Стас не утащил бы его в амуниции на себе, а потому, что, отключаясь, организм в разы быстрее отравляется угарным газом, позволяя этой дряни буквально впитываться в каждую клеточку.       — Живой? — первое, что услышал Антон, когда Шеминов начал отстраняться и картинка перед глазами, грязная и без того нечеткая, начала вертеться и падать. Как падает карточный домик.       — Живой, надышался, — Стас хлопает коллегу по руке в знак приветствия, напоследок придерживает тяжёлую голову Шастуна и позволяет тому растянуться прямо на ковре высокой сухой пшеницы, чудом спасшейся только благодаря широкой и разбитой проселочной дороге.       — Надо позвать ... — незнакомый голос суетится и раздражает, и как бы Антон ни хотел сейчас избавиться от пропитанной водой и сажей боёвки, сил не хватает даже на то, чтобы поднять руку.       Вокруг слишком много звуков и лишних движений, как бы сухие желтые стебли ни пытались спрятать Шаста, тени и силуэты скользили друг за другом, а вой сирен трещал в ушах. Таков порядок. Пусть уже на месте, работают во всю и плещутся тонны воды, но мигалки должны играть бликами, а сирены оповещать всех вокруг о возможной опасности.       Антон медленно начинал отключаться. Уже не от количества ядовитых веществ в крови, но обезоруживающего покоя. Покоя насильственного, в каком заставляют валяться против воли, но, пригвозденный слабостью к земле, Шаст не может противиться. Да и не хочет, наверное.       Он закрывает глаза, не считает больше секунды вздохами. И картинка не плывет, и страха больше нет. Никаких силуэтов и мигалок, только вой сирен в ушах и обрывки фраз. Случайные, непонятные, совершенно бессмысленные, они огибают сознание Антона по касательной, но не больше, роняя его ещё глубже в себя, на самое дно. Не спиной о землю в объятьях сухой пшеницы, но многим глубже.       Это потом он узнает, что все это произошло меньше, чем за минуту. Всего минута прошла с того момента, как Шем уронил его на землю и Антон едва не отключился, в последний момент буквально за грудки выдернутый обратно в реальность.       Чужие руки управлялись со спецовкой умело и ловко, быстро. Без тени сомнения в движениях, без промедления, которое сейчас стоило бы слишком много.       Первой щелкнула застежка каски под подбородком и макушку приятно защекотала примятая пшеница, когда голова опустилась на землю незащищенной. Перепачканная копотью шея покрылась мурашками и раскраснелись первые царапины от сухих и тонких стеблей.       После чужие пальцы справились с маской и кислородными трубками, открывая доступ к настоящему чистому воздуху. Как бы ни хотелось вдохнуть полной грудью, не получалось, да и не получится. Непривыкшие к такой насыщенности кислородом лёгкие сжимаются и выплёвывают остатки сажи, чёрной слюной пачкая губы.       Несколько точных движений и застежки на боёвке выскальзывают из петель с тихими щелчками. Сентябрьский коварный ветер забирается под плотную ткань, легко проскальзывает сквозь волокна и термалки тоже, неприятно щекоча кожу ознобом, и тело невольно содрогается, будто пытается согнать это ощущение, избавиться от него.       А внутри себя Антону глубоко плевать, что происходит с его телом. Он чувствует, как незнакомые руки, вооружившись какой-то мокрой тряпкой, трут кожу на шее и щеках, подбородке и перебираются ко лбу и глазам. Влага липнет, остаётся на коже бесцветной маской, а ветер, скользя случайным порывом, вытрезвляет сознание, пощечинами хлестая по щекам.       Скользкими и мокрыми движениями руки забираются под термалку, щёлкают застёжки на штанах, освобождая доступ к животу и груди, и озноб медленно преображается во что-то другое, неуловимое и приятное. Сознание больше не протестует против тела, не игнорирует его сигналы и дышать становится проще. Лёгкие привыкают к кислороду.       И пока глаза все ещё плотно закрыты, Антон позволяет себе раствориться в этих ощущениях, ускользая вслед за мокрой дорожкой вниз к животу и обратно к шее. Он все ещё в термалке, но влага забирается под одежду липкими холодными прикосновениями, заставляя Шаста дышать ещё глубже. Сознание больше не пытается отключиться.       — Ноль-девятнадцатый, если слышишь, начать счёт до десяти и обратно.       Уверенность в том, что сознание больше не пытается отключиться, исчезает в ту же секунду. Потому что если это не злая шутка, Антон просто отказывается верить в реальность происходящего.       Он не слышал этот голос слишком давно, чтобы истосковаться по звучанию и интонированию, тому, как вкрадчиво, но слышно он соприкасается со всеми органами чувств одновременно, кажется, проникая слишком глубоко, куда-то в закрома подсознания.       — Ноль-двадцатый, боюсь, я умер, если слышу твой голос, — Антон облизывает пересохшие и потрескавшиеся губы, усмехается, но глаза не открывает. Страшно. — Точно нужно считать?       — Дурак ты, ноль-девятнадцатый, — он отвечает так же с тенью улыбки, едва ощутимым ее откликом, и Шаст больше не сомневается в том, что точно сдох.       — Считать? — переспрашивает, не открывая глаз.       Так нужно сейчас. Будто проснуться на десять счетов, это как погрузиться в состояние глубоко общего наркоза, только наоборот.       — Считай, ноль-девятнадцатый, — Антон чувствует каждой клеточкой тела чужую улыбку. В каждом звуке его голоса и колебании воздуха между ними.       И вообще, блять, неважно, что происходит где-то там, где гудят сирены и мерцают огни. Неважно.       — Один, два, три ... — Антон считает нарочно медленно, пропуская глотки воздуха, оттого каждая из цифр звучит хрипло, а горло неприятно саднит, но так нужно сейчас. — ... четыре, пять, шесть ...       Сквозь звуки собственного голоса не слышит чужое, едва уловимое дыхание. Он рядом, а мертвые не дышат.       — Семь, восемь, девять ...       Горло пересыхает, язык вместе с ним неприятно липнет к нижней челюсти, лениво ворочаясь во рту.       — Десять, — горькая слюна глотком смачивает рот, утекая дальше в горло, и грудь отрывисто задыхается. Вздох.       — Теперь обратно, — коротко и мягко, как и должно быть, как, блять, должно быть всегда в моменте, жизни и целом мире Шастуна, подсказывает Арсений и он снова улыбается.       Улыбается ведь. Антон чувствует это и обратный счёт даётся ему легче.       — Десять, девять, восемь, семь ... — легче и быстрее, громче, но только на неуловимую толику. — Шесть, пять, четыре, три, два ...       Секунда промедления и веки в безжалостный плен морщин. Антон жмурится, как перед прыжком с парашютом, как перед тем, как войти в огонь. Задерживает дыхание и позволяет паузе прилипнуть к губам неприятной сухостью.       — Один, — выдыхает и открывает глаза, встречаясь взглядом с глазами, которые искренне боялся никогда больше не увидеть.       — Живой, — тихо констатирует факт Арсений и его губы трогает улыбка, поддевая уголки выше, а дальше только спонтанность и легкость, с какой Антон находит в себе силы сперва сесть, опираясь на обе руки попеременно, а тогда и улыбнуться в ответ.       Нелепо и слишком просто. Враньё, что Шаст не представлял себе их встречу снова, через месяц-год-десять, он все равно представлял этот момент. И был он каким-то слишком сложным, суетливым и непонятным, пропитанным ненужными переживаниями и страхами. Какими-то невнятными фразами и слишком многозначительными взглядами, но все не так. Все не так.       Арсений перед ним. Сидит на собственных ногах, поджав те, наверняка исколов колени острыми и тонкими стеблями пшеницы. Из спецовки, как всегда, только куртка не по размеру. Улыбается. Смотрит прямо и взгляд не пытается отвести, не дрожит в предвкушении или приступе волнения. Улыбается. Не пытается сбежать, не ищет повода улизнуть, не ёрзает беспокойно на месте, оставив руки, перепачканные сажей, просто лежать на своих коленях. Улыбается.       Антон не уверен, что имеет на это право. Не уверен и в том, что не подвергает их обоих какой-то опасности или неоправданному риску. А если честно, то плевать он хотел на все эти ненужности прямо сейчас.       Арс рядом. Он никуда не бежит, не прячет взгляд. Арс рядом. Улыбается и, кажется, мягко приподнимает уголки губ в ответ.       Шаст накинулся с объятиями секундой раньше, чем успел подумать о всех последствиях и наплевать на них же. И теперь, прижимая и прижимаясь к Попову теснее, он был просто по-человечески счастлив увидеть его снова без тени прошлого, грозовой тучей нависающей над головами.       Сейчас только сентябрьское небо и зарево от пожаров, едва ощутимый запах углекислого газа и сырой гари, прокопченная одежда и совершенно посторонний в этом букете, но уловимый шлейф парфюма Арсения. Антон усмехается в его плечо, ловя себя на мысли о том, что даже в огонь Арс войдёт выебано стильно, и отлипает, как бы ни не хотелось переставать чувствовать его так близко.       Но в этой близости что-то не так. Она слишком тёплая контрастом к опасной и обжигающей. Слишком трепетная и искренняя. С какой тоскуют по старым друзьям, с какой надеятся на встречу и очень ждут ее. Эта близость не имеет ничего общего с той, которая заставляет прижиматься бёдрами теснее, губами ловя случайно приоткрытые участки кожи. Эта близость другая. Незапятнанная. Чистая.       — Так значит ... Двадцать вторая приморская? — Антон не может перестать улыбаться, даже отстраняясь и опираясь на руки позади себя.       Пеньки пшеницы неприятно врезаются в ладони, возвращая ощущения реальности происходящего.       Арсений смущённо пожимает плечами и закусывает губу, смотрит с украдкой и чуть-чуть беспокойством, задевая случайным взглядом побитые не огнём, но жаром скулы.       — Рассматриваешь так, — Шаст замечает, ловит взгляд с прищуром, но безобидным, беззлобным. Лёгким и уставшим.       — Не обижайся, герой, но я буду настаивать на твоём отстранении сегодня, — Арсений поджимает губы.       — Вот ты мог с чего-то приятного начать, а? — Шастун смеётся, а Попову внутри слишком тепло и хорошо, чтобы сдержать улыбку и неуместные морщинки в уголках глаз.       Взгляд приходится прятать между собственных пальцев, но только на секунду.       — С чего, например? — переспрашивает, когда смешки Шаста стихают.       — С того, что рад меня видеть, например, — Антон подсказывает и волнение в нем выдаёт только то, как зубы цепляют нижнюю губу.       — Я рад, Антон. А ...       — И я рад. Очень рад, Арс.